— Ты говоришь, что все это проделки Водяной Матери? — сказал он. — Молодец же она после этого. Она, во-первых, тяжело ранила этого господина, а затем вылила сюда, на прииск, громадную массу воды. Хорошо, впрочем, то, что вода начинает убывать. Переждем, отец, когда она совсем спадет, тем более что ночью не стоит рисковать, пускаясь в опасное плаванье.
Действительно, можно было в темноте наткнуться на какой-нибудь обломок и разбить лодку.
Пироги привязали к дереву лианами, и ночь пролетела совершенно незаметно среди веселых разговоров. Шарль с юмором описывал свое путешествие в Европу и смешил всех.
Когда настало утро, те шесть негров, которые были с Андрэ и Шарлем и участвовали в поисках тела Валлона, дали знать о своем присутствии криками и выстрелами.
Бедняги оставались в лесу и все время дрожали от страха, будучи свидетелями таких удивительных, загадочных происшествий. Немного успокоились они, лишь увидев белых людей. Они всю ночь провели на деревьях и, хотя лишились своей провизии, но зато сберегли поклажу. Словом, убыток был незначителен, все оказались налицо и заняли место в великолепной паровой лодке, которая оказалась невредимой на том самом месте, где накануне привязал ее к берегу Шарль.
Покуда в ней устраивали поудобнее раненого, Робен с видом знатока любовался ее превосходным паровичком, приспособленным для топки дровами. Он восторгался усовершенствованным регулятором, при помощи которого можно моментально давать контрпар и останавливать машину, и вообще все части машины приводили его в восхищение.
В несколько минут собрали запас топлива, разогрели паровик, и скоро из клапанов начал вырываться белый пар. Лодки, в которые посадили шесть конвойных негров, привязали сзади паровой; Анри с детской радостью взялся за руль, а Шарль и Андрэ занялись машиной.
— Отец, — сказал, улыбаясь, Шарль, — у нас рулевой Анри, а мы с Андрэ исполняем обязанности кочегара и машиниста. Ты же будешь нашим капитаном — хорошо?
— Нет, дитя мое, — возразил Робен, — я еще в капитаны не гожусь: у меня для этого нет необходимых знаний. Я не говорю о будущем, но теперь решительно не гожусь.
— Ну, если ты не хочешь быть капитаном, так будь адмиралом. Уж от этого чина тебе не отвертеться.
— Слишком много чести, так что я даже боюсь, — возразил с улыбкой Робен. — А впрочем, нечего делать — принимаю…
Ломи и Башелико взялись за весла и приготовились грести. Они, по своей наивности, не понимали, что значит паровая машина и винт. Вдруг раздался резкий, пронзительный свисток, и лодка двинулась сама собой, без гребцов.
Удивление детей природы было таково, что они выронили свои весла и замерли, раскрыв рот и выпучив глаза.
Не будь тут белых, они, конечно, выпрыгнули бы из лодок, чтобы спастись от такой чертовщины, от такого колдовства.
— О! Белые люди! — кричали они. — О! Что это такое?.. Разве так можно!..
Покуда они ахали и удивлялись, лодка достигла устья речки.
— Боже мой! — вскричал с удивлением Шарль. — Моих лодок нет на месте!
— Не может быть! — отвечал Андрэ. — Ведь главному лодочнику велено было дожидаться нас тут.
Недоброе предчувствие шевельнулось в сердце Робена.
Из паровой лодки открывался довольно широкий вид на реку Марони. На огромном пространстве катились ее сероватые воды, и чуть-чуть виднелся зеленой полосой противоположный берег. Тщетно глядел Шарль в бинокль во все стороны — лодок не было видно нигде.
— Нас обокрали! — сказал, слегка побледнев, молодой человек. — Напрасно я доверился этому бывшему каторжнику. Уж поймаю же я его, не уйдет он от меня!.. Он где-нибудь недалеко, я его догоню…
— Шарль, милое дитя мое, — возразил новоявленный адмирал, — я боюсь, что ты ошибаешься. Я знаю Гонде хорошо и могу за него поручиться. Он такой человек, что скорее станет защищать до последней капли крови порученное ему, нежели воспользуется им и украдет. Если его нет на том месте, где он должен был быть, значит, он сделался жертвой какой-то ужасной катастрофы.
Глава IX
Питер Браун в течение двадцати лет был одним из счастливейших ножевых фабрикантов в Шеффилде.
В течение двадцати лет он безмятежно выделывал из стали превосходные ножи, бритвы, ножницы и пилки для ногтей и получал награды на всевозможных выставках. Все наградные листы Питер Браун переплел в великолепный сафьяновый переплет и с гордостью показывал этот объемистый том желающим. Медали были развешаны по стенам зала в его шеффилдском доме и ярко блестели при свечах.
До сих пор Питер Браун был счастлив, безмятежно счастлив. Но вдруг на него напало раздумье.
Уже двадцать лет выделывает он бритвы и ножницы; за это время успело вырасти целое поколение. Не пора ли Питеру Брауну отдохнуть?
Долго обдумывал он этот вопрос втайне и наконец поделился своими размышлениями с миссис Браун, которую он называл Арабеллой. Миссис Браун была покорнейшей из жен; она находила все прекрасным, что бы ни говорил и ни делал ее муж. Когда мистер Браун объявил ей, что желает почить на лаврах, она нашла по обыкновению, что это будет perfectly well[12].
Впрочем, ей было это совершенно все равно. В дела мужа она никогда не вмешивалась и очень мало интересовалась ими. Она круглый год жила безвыездно в Шеффилде и лишь на июль уезжала со своими дочерьми, мисс Люси и мисс Мери, на морские купания в Остендэ.
Итак, мистер Браун начал ликвидировать свои дела. Покуда шла ликвидация, он не скучал, потому что у него было дело, были хлопоты. Но когда все кончилось и он оказался обладателем капитала в сто тысяч фунтов стерлингов, он совсем обалдел от ничегонеделанья.
Сначала он выдумал разыгрывать из себя знатного джентльмена и сделался всеобщим посмешищем, так как бывшему ножовщику его новая роль, конечно, не удалась. Разочаровавшись в этом, мистер Браун заскучал. Миссис Браун забеспокоилась, но ничего ему не сказала, притворяясь, что не замечает в муже никаких перемен.
В одно прекрасное утро он вошел в столовую к завтраку, сияющий, веселый, и возвестил своей обрадованной жене:
— Знаешь, Арабелла, у меня сплин.
Одной из слабостей мистера Брауна была страсть говорить по-французски. Говорил он ужасно, нещадно коверкая язык, но все-таки употреблял его даже в самых интимных семейных разговорах.
— Да, — продолжал он, — у меня сплин, как у всех великих людей… Как у лорда Гаррисона, как у баронета Вильмура, как у нашего гениального Байрона.
— О! My dear!.. — возразила было супруга.
— Миссис Браун, прошу вас говорить не «my dear», а «mon cher»[13].
— Ну, хорошо. Моn cher.
— Wery bien… то есть я хотел сказать «tres well»… ах, да что это я все путаю? Это от сплина… Tres bien, madame Браун[14], tres bien… Да, миссис Браун, у меня сплин.
Миссис Браун вполне согласилась с мистером Брауном, что у него сплин, и была довольна уже одним тем, что это обстоятельство доставляло такое удовольствие ее мужу.
Что касается мистера Брауна, то не было границ его радости, что он открыл у себя такую аристократическую болезнь.
Теперь у него появилась цель в жизни: он будет лечиться от сплина. Для этого он будет путешествовать, изыскивая всевозможные развлечения и сильные ощущения — ну, одним словом, совсем как настоящие лорды и великие люди. Не лечиться нельзя: ведь известно, что одержимые сплином кончают обыкновенно самоубийством.
Первым делом он отправился по докторам и объехал всех знаменитостей, но, к досаде и огорчению мистера Брауна, никто из знаменитостей не нашел у него ни малейших признаков сплина.
Мистер Браун не только огорчился, но и рассердился. Эти нахалы доктора отняли у него последнюю соломинку, за которую он думал ухватиться.
— Доктора наши — дураки, — объявил он своей жене, — они ничего не понимают. Арабелла, я поеду в Париж и посоветуюсь с парижскими медицинскими светилами.
Взяв чемодан и плед, мистер Браун сел на поезд и приехал в Нью-Хэвен, откуда быстрый пароход перебросил его в Дьепп. Из Дьеппа мистер Браун немедленно проехал в Париж и остановился в Hоtel Continental, более чем когда-либо испытывая сплин и более чем когда-либо будучи румяным и цветущим.
В Париже, вместо советов с докторами, мистер Браун окунулся во все столичные развлечения и пустился во все тяжкие. В конце концов он заболел несварением желудка и тут только обратился к доктору Д.
— У вас катар желудка, милорд, — сказал мистеру Брауну доктор, сразу определивший болезнь и догадавшийся о ее причинах.
— О, нет, доктор, у меня сплин.
— Никакого сплина у вас нет, милорд, уверяю вас. У вас легкий желудочный катар, и больше ничего.
Доктор, однако, догадался, почему больной непременно желает, чтобы у него был сплин, и прибавил:
— Это, знаете, самая модная теперь болезнь и вполне аристократическая. Все светские люди этим страдают и вдобавок еще в хронической форме.
— Я вам дам сто фунтов стерлингов, доктор, если вы придадите моему катару хроническую форму, — сказал мистер Браун.
— Постараюсь, милорд. Надеюсь, что вы останетесь мною довольны.
Доктор Д. сдержал свое слово.
Через три недели мистер Браун возвращался домой в Шеффилд похудевший, побледневший, неузнаваемый, но зато с хронической аристократической болезнью.
Но все имеет свою оборотную сторону — как счастье, так и несчастье. Не на шутку заболевший мистер Браун не мог больше кушать свои любимые блюда и пить свои любимые вина. К нему вернулась скука, а со скукой — и отвращение к жизни.
— Путешествуйте, — говорили ему теперь доктора, — а главное — путешествуйте больше по морю. Для вас самое лучшее лекарство — перемена мест.
Мистер Браун взял с собой пачку банковских билетов, чековую книжку, плед, чемодан и в сопровождении миссис Браун, мисс Люси и мисс Мэри выехал в Саутгемптон.