– До меня дошло, что я вам нагрубил. Когда вы спросили…
– Да, – сказала она.
– Вы все правильно поняли, – продолжил он. – Судя по тому, как вы его описали.
С его стороны это выглядело не искуплением, а откровенной и необходимой сделкой. Откажись она вести беседу, он вполне мог бы встать и уйти без особого расстройства, с чувством выполненного долга.
К стыду Джулиет, у нее брызнули слезы. Это произошло так неожиданно, что она даже не успела отвернуться.
– Не надо, – сказал он. – Не надо.
Она быстро покивала и жалко шмыгнула носом, а потом долго рылась в сумке, нашла бумажные носовые платки и высморкалась.
– Все в порядке, – выговорила она, а потом без обиняков рассказала, как было дело.
Как незнакомец наклонился и спросил, свободно ли это место, как уселся, как она стала смотреть в окно, однако долго не выдержала и взялась читать книгу (вернее, только притворилась), как он вызнал, на какой станции она села в поезд, где живет, и все время приставал с разговорами, ей стало невмоготу, и, чтобы только от него отделаться, она перешла в другой вагон.
Единственное, чего она не упомянула, – это выражение «по-приятельски». Ей казалось, она вновь расплачется, если попробует его выговорить.
– С женщинами, – сказал он, – заговаривают чаще, чем с мужчинами. Это проще.
– Да. Верно.
– Женщины считаются более приветливыми.
– Но ему просто хотелось с кем-нибудь перемолвиться словом, – возразила она, незаметно меняя позу. – И это желание было сильнее моего нежелания. Теперь я это понимаю. На мне не написана черствость. На мне не написана жестокость. Но я проявила и то и другое.
Пауза. Джулиет еще раз сдержала хлюпанье и слезы.
Он спросил:
– А прежде вас никогда не тянуло так поступить?
– Тянуло. Но я этого не допускала. Держала себя в рамках. Что на меня нашло… наверное, это из-за его безропотности. А он был одет во все новое – видимо, купил перед поездкой. У него, наверное, была хандра, вот он и решил отправиться в путешествие, побыть на людях, с кем-нибудь подружиться… Может, если бы он хоть выходил на следующей остановке… – продолжила она. – А так он сказал, что едет до Ванкувера, – сколько же мне было его терпеть… День за днем.
– Да.
– Я серьезно.
– Да.
– Ну вот.
– Не повезло, – сказал он с еле заметной улыбкой. – В кои веки набрались смелости кого-то отбрить, так он под поезд бросился.
– А если эта встреча была для него последней соломинкой? – возразила Джулиет с некоторым вызовом. – Такое вполне возможно.
– Думаю, впредь вам следует быть осмотрительней.
Джулиет поглядела на него в упор, вздернув подбородок.
– Хотите сказать, я преувеличиваю. – Тут произошло нечто столь же неожиданное и непрошеное, как ее слезы. У нее задергались губы. В ней поднимался бесстыдный смех. – Пожалуй, я перегибаю палку.
– Немножко, – ответил он.
– По-вашему, я драматизирую?
– Это естественно.
– Но вы считаете, что я ошибаюсь, – сказала она, сдерживая смех. – Вы считаете, что покаяние – это не более чем индульгенция?
– Я считаю… – начал он. – Я считаю, что это – второстепенное. В вашей жизни будут происходить события… скорее всего, в вашей жизни будут происходить события, по сравнению с которыми это покажется второстепенным. Совсем другие события, за которые вы станете себя винить.
– Разве не все так говорят? Тем, кто моложе? Все говорят: «Ох, время пройдет – ты совсем по-другому запоешь. Вот увидишь». Как будто у человека нет права на глубокие переживания. Как будто он к ним не способен.
– То – переживания, – сказал он. – А я имею в виду опыт.
– Но вы, кажется, подразумевали, что раскаяние бессмысленно. Многие так считают. Это правда?
– Лучше вы сами ответьте.
Они долго беседовали на эту тему приглушенными голосами, но так азартно, что проходившие мимо пассажиры бросали на них изумленные, а то и оскорбленные взгляды, как бывает, если люди становятся свидетелями неоправданно отвлеченной, с их точки зрения, дискуссии. Через некоторое время Джулиет поняла, что, отстаивая – причем, как ей казалось, успешно – необходимость публичного и внутреннего раскаяния, она (в данную минуту) от него избавилась. Можно даже сказать, начала получать удовольствие.
Он предложил ей перейти в салон, чтобы посидеть за чашкой кофе. Оказавшись там, Джулиет сразу почувствовала голод, но обеденное время давно миновало. Им подали только сухие крендельки и орешки. Она так на них набросилась, что вдумчивая, даже в чем-то состязательная беседа необратимо сошла на нет. Поэтому они заговорили о себе. Его звали Эрик Портеос, жил он в поселке Уэйл-Бей, к северу от Ванкувера, на западном побережье. Но сейчас он ехал не к себе, а в Реджайну, чтобы навестить каких-то людей, с которыми давно не виделся. Он был рыбаком, занимался ловлей креветок. Она спросила, каковы же его упомянутые познания в медицине, и он ответил:
– Да так, не слишком глубокие. Получил кое-какую подготовку. В лесу, в море что угодно может случиться. С твоими напарниками. Да и с тобой самим.
Он был женат, жену звали Энн.
Восемь лет назад, поведал он, Энн попала в автомобильную катастрофу. Несколько недель пролежала в коме. Потом пришла в себя, но осталась парализованной, не могла самостоятельно ходить и даже принимать пищу. Его, похоже, узнавала, и сиделку тоже (без помощи этой сиделки он бы не управился), но все попытки Энн заговорить, понять, что происходит вокруг, вскоре сошли на нет.
Они с ней были в гостях. Ее туда не тянуло, но он хотел пойти. Через некоторое время что-то ей не понравилось, и она решила отправиться домой пешком, одна.
Ее сбила пьяная компания, мчавшаяся на машине после гулянки. Молокососы.
Счастье, что у них с Энн не было детей. В самом деле счастье.
– Рассказываешь людям, а они считают себя обязанными приговаривать: какой ужас. Какая трагедия. И так далее.
– Можно ли их винить? – спросила Джулия, которая как раз собиралась произнести что-то в этом духе.
Нет, ответил он. Только дело обстояло сложнее. Ощущала ли Энн эту трагедию? Видимо, нет. А он? Человек ко всему привыкает, для него просто началась другая жизнь. Вот так-то.
Для Джулиет приятные знакомства с мужчинами были из области фантазий. Один-два киноактера, дивный тенор – не тот бессердечный мужественный герой – со старой пластинки с записью оперы «Дон Жуан». Генрих Пятый, каким его описал Шекспир и сыграл в известном фильме Лоуренс Оливье[7].
Нелепо, печально, только кому какое дело? В реальной жизни были только унижения и разочарования, которые она старалась поскорее забыть.
Ей случалось подпирать стену на школьных вечерах, возвышаясь над стайкой таких же лишних девчонок, и скучать, но неумело изображать радость на студенческих свиданиях с юношами, которые не слишком ей нравились и сами не питали к ней особых чувств. А в прошлом году ее угораздило поздно вечером отправиться на прогулку в Уиллис-парк с заезжим племянником своего научного руководителя и подвергнуться надругательству (она твердо решила не называть это изнасилованием).
На обратном пути он объяснил, что она не в его вкусе. А она от унижения не смогла ответить (и в тот момент – даже понять), что он тоже не герой ее романа.
У нее никогда не бывало фантазий, связанных с конкретными живыми мужчинами, а уж тем более с преподавателями. Мужчины постарше (в реальной жизни) виделись ей слегка отталкивающими.
Какого же возраста этот человек? Женат по крайней мере восемь лет, плюс еще два-три года, а то и больше. Значит, ему где-то тридцать пять – тридцать шесть. Волосы темные, вьющиеся, с сединой на висках, лоб широкий, обветренный, мощные, чуть сутулые плечи. Ростом примерно с нее. Широко посаженные глаза, темные, внимательные и вместе с тем настороженные. Подбородок округлый, с ямочкой, задиристый.
Она рассказала ему о своей работе, упомянула название школы – «Торранс-Хаус». (На что поспорим – ее называют «Транс»?) Призналась, что она не настоящий педагог, но там готовы были взять любого студента, занимающегося древнегреческим и латинским. За эти языки нынче мало кто берется.
– А вы почему взялись?
– Ну, наверное, чтобы выделиться.
А потом она сказала ему то, что, по своему убеждению, никогда не смогла бы открыть ни одному мужчине, ни одному юноше, чтобы их тотчас же не отпугнуть.
– И еще потому, что я это люблю. Люблю эти науки. Правда.
Ужинали они вместе (выпив по бокалу вина), а потом поднялись в неосвещенный панорамный вагон, где оказались наедине. В этот раз Джулиет не забыла свитер.
– Люди, наверное, думают, что вечером здесь не на что смотреть, – сказал он. – Но взгляните на эти звезды – они видны только в ясную погоду.
Вечер и в самом деле был ясным. В безлунной – пока еще безлунной – темноте плотными гроздьями висели звезды, слабые и одновременно яркие. Как всякий, кто живет и трудится на море, он знал карту звездного неба. Джулиет смогла распознать только Большую Медведицу.
– Это ваша исходная точка, – сказал он. – Отметьте для себя две звезды на боку ковша, против рукоятки. Нашли? Это указки. Смотрите, куда они ведут. Смотрите хорошенько – и увидите Полярную звезду.
И так далее.
Он показал ей Орион – по его словам, главное созвездие Северного полушария в зимнее время. И созвездие Сириус, и отдельно звезду Сириус, самую яркую на всем северном небе в это время года.
Джулиет радовалась, что с ней делятся знаниями, но порадовалась и тогда, когда настала ее очередь. Он знал названия, но не знал историю.
Орион, рассказала она, был ослеплен Энопионом, однако же вернул себе зрение, посмотрев на солнце.
– Его ослепили за красоту, но ему на помощь пришел Гефест. Потом он, правда, погиб от руки Артемиды и превратился в созвездие. Такое нередко случалось, когда какой-нибудь герой попадал в беду: он превращался в созвездие. Где находится Кассиопея?