Джулиет слышит, как хлопает дверца, слышит, как он разговаривает с собакой, и переполняется ужасом. Ей хочется спрятаться (впоследствии она будет рассказывать: «Я готова была залезть под стол», – но, естественно, подобной глупости не делает). Все это похоже на томительное ожидание перед объявлением наград в школе. Только еще хуже, потому что никакой разумной надежды нет. И еще потому, что такой роковой случайности в ее жизни больше не будет.
Когда отворяется дверь, она не находит в себе сил поднять взгляд. Руки сплетены на коленях, пальцы стиснуты.
– Это ты, – говорит он.
И смеется с торжеством и восхищением, как будто видит неописуемую в своей дерзости и наглости сцену. Он распахивает объятия, и в дом словно врывается свежий ветер, который заставляет ее поднять глаза.
Полгода назад она и не догадывалась о существовании этого человека. Полгода назад другой человек, погибший под колесами поезда, был еще жив и, наверное, выбирал дорожную одежду.
– Это ты.
По его голосу она чувствует, что он зовет ее к себе. Она встает, онемев, и видит, что он постарел, отяжелел, стал менее сдержан, чем ей помнилось. Он наступает, и у нее такое чувство, будто ее обшаривают с головы до ног; приходит облегчение, накатывает счастье. Как поразительно. Как близко к отчаянию.
Оказывается, Эрик не столько удивлен, сколько делает вид. Айло позвонила ему вчера вечером, предупредила о появлении чужой девчонки, Джулиет, и предложила сходить удостовериться, села ли та в автобус. Он решил положиться на случай – дать возможность Джулиет так или иначе сделать свой выбор, но когда Айло позвонила вторично и сообщила, что девчонка не уехала, он сам удивился нахлынувшей радости. Но домой не торопился и Кристе ничего не сказал, хотя уже понял, что сказать придется, и очень скоро.
Все это Джулиет впитывает по капле в течение последующих недель и месяцев. Кое-какие сведения просачиваются случайно, кое-какие вытягиваются неосторожными расспросами.
Ее собственному откровению (об утрате девственности) особого значения не придается.
Криста совершенно не похожа на Айло. Ни тебе широких бедер, ни соломенных волос. Худощавая брюнетка, остроумная, временами угрюмая, вскоре она становится самой близкой подругой Джулиет на долгие годы вперед, хотя нет-нет да и подденет ее колкостью в силу привычки, из духа скрытого соперничества.
Скоро
Два профиля, обращенные друг к другу. Слева – снежно-белая телочка с умиротворенным, ласковым взглядом, справа – зеленолицый человек без возраста. Судя по фуражке – мелкий чиновник или, быть может, почтальон. У него бледные губы и сверкающие белки глаз. В нижней части картины изображена рука, принадлежащая, скорее всего, зеленому человеку; она протягивает вверх крошечное деревце или, может, пышную ветку с плодами – драгоценными каменьями.
Вдоль верхнего края плывут тучи, а под ними, на круглой поверхности земли, разбросаны хлипкие домишки с игрушечной церковкой, увенчанной таким же игрушечным крестом. Внутри этой круглой поверхности куда-то целеустремленно шагает человек (маленький, но все же крупнее домиков и церкви) с косой на плече; его дожидается женщина одного с ним роста. Только зависшая вверх ногами.
Есть в картине и другие детали. К примеру, в щеку телочки вписана девушка, которая доит корову.
Завидев эту репродукцию, Джулиет тут же решила купить ее отцу с матерью на Рождество.
– Потому что, глядя на эту картину, сразу о них вспоминаю, – объяснила она своей подруге Кристе, приехавшей с ней вместе за покупками из Уэйл-Бей.
Они прохаживались по сувенирному магазину Художественной галереи Ванкувера.
Криста рассмеялась:
– Глядя на зеленого человечка и корову? Родители будут польщены.
Первая реакция Кристы никогда не бывала серьезной: для начала ей обязательно требовалось отпустить какую-нибудь шутку. Джулиет это нисколько не докучало. Она была на третьем месяце беременности (вынашивала Пенелопу) и то ли из-за внезапного избавления от токсикоза, то ли по какой-то иной причине время от времени впадала в эйфорию. А еще она постоянно думала о еде и, заметив в вестибюле кафетерий, вначале даже отказывалась идти в сувенирный магазин.
В этой картине Джулиет понравилось все, но особенно ее восхитили крошечные фигурки и шаткие домики в верхней части композиции. Косарь и перевернутая женщина.
Она прочла название. «Я и деревня»[9].
Удивительно тонко.
– Шагал. Люблю Шагала, – заметила Криста. – А Пикассо – негодяй.
Джулиет так упивалась своей находкой, что не могла переключиться ни на что другое.
– Знаешь, как он, по некоторым сведениям, высказался? «Шагал – это для лавочниц», – не унималась Криста. – Чем ему не угодили лавочницы? Шагалу надо было ответить: «А Пикассо – это для тех, у кого физиономия набекрень».
– В смысле, я смотрю на картину и вспоминаю, как они живут, – продолжила Джулиет. – Не знаю почему, но это так.
Она уже рассказала Кристе кое-что о своих родителях, об их жизни в непонятном, но совсем не тоскливом уединении, которое, впрочем, не вязалось с авторитетом ее отца как учителя. Окружающие сторонились родителей Джулиет отчасти потому, что у Сары было больное сердце, а еще потому, что они с мужем выписывали журналы, которые никто больше не читал, и слушали по национальному радио передачи, которые никто больше не слушал. Потому, что Сара шила себе одежду – пусть не очень умело – по картинкам из журнала «Вог», а не по выкройкам издательства «Баттерик»[10]. Да хотя бы потому, что они сохраняли моложавый вид, а не расплылись и не сгорбились, как родители сверстников Джулиет. Сэм, по словам дочери, был похож на нее: длинная шея, выпуклый подбородок, мягкие светло-каштановые волосы… Сару же Джулиет описывала как хрупкую белокожую блондинку, светящуюся неуловимой, небрежной красотой.
Когда Пенелопе исполнился год и месяц, Джулиет взяла ее с собой и отправилась самолетом в Торонто, где пересела на поезд. Было это в 1969 году. Джулиет сошла с поезда примерно в двадцати милях от городка, где она выросла и где до сих пор жили Сэм и Сара. Как ей сказали, в самом городке поезд больше не останавливался.
Она расстроилась оттого, что пришлось сойти на этом незнакомом вокзале, так и не увидев, как за окном внезапно появятся старые добрые деревья и дорожки – а после, через считаные мгновения, ее родной дом под сенью пышного красного клена, дом Сэма и Сары, просторный, но скромный, наверняка покрытый все той же пузырчатой, потрескавшейся белой краской.
Здесь, в чужом городке, который никогда раньше не становился местом семейной встречи, Сэм и Сара, при всей своей улыбчивости, выглядели встревоженными, подавленными.
Сара странно, коротко вскрикнула, словно ее клюнула какая-то птица. Люди на платформе стали оборачиваться, чтобы посмотреть, в чем дело.
Но, по-видимому, Сара просто разволновалась.
– Короткая и длинная, а все равно похожи, – сказала она.
Сначала Джулиет не поняла, о чем речь. Но потом догадалась: мать пришла в черной льняной юбке до середины голени и черном жакете. Воротник и манжеты были окантованы блестящей ядовито-зеленой тканью в черный горошек. Волосы Сары прикрывал тюрбан из того же зеленого материала. Скорее всего, она сшила этот наряд сама или заказала у портнихи. Черный и зеленый цвета совсем не шли к ее коже; создавалось впечатление, будто лицо Сары припорошил тонкий слой известки.
А Джулиет приехала в черном мини-платье.
– Я-то волновалась, как бы ты не подумала: ходит летом в черном, как в трауре, – объяснила Сара. – И что я вижу: ты тоже в черном. Смотрится просто чудесно, я только за короткие платья.
– И длинные волосы, – вставил Сэм. – Точь-в-точь как у хиппи.
Он наклонился к малышке, чтобы взглянуть ей в лицо:
– Ну, здравствуй, Пенелопа.
Сара сказала:
– Куколка моя.
Она протянула руки к Пенелопе, но, когда рукава скользнули назад, стало очевидно, что эти хрупкие узловатые веточки не удержат никакую ношу. Да в этом и не было надобности, потому что девочка, которая вся сжалась при первых же звуках бабкиного голоса, теперь захныкала и отвернулась, уткнувшись личиком в шею Джулиет.
Сара засмеялась:
– Неужели я и правда такое пугало?
И вновь оказалась не властна над своим голосом: он то перерастал в пронзительный визг, привлекая внимание прохожих, то стихал до шепота. Такого Джулиет не припоминала… хотя нет, это не совсем так. Поразмыслив, она решила, что люди, скорее всего, и раньше косились на ее мать всякий раз, когда та начинала говорить или смеяться, но в старые добрые времена люди оборачивались на неожиданные, по-девичьи очаровательные всплески веселья (которые вряд ли нравились абсолютно всем; кое-кто наверняка поговаривал, что Сара всеми силами пытается привлечь к себе внимание).
Джулиет успокоила мать:
– Она просто устала.
Сэм представил дочери молодую женщину, стоявшую за спиной у него и Сары, – та держалась на почтительном расстоянии, как будто не желая, чтобы ее приняли за спутницу пожилой пары. Между прочим, Джулиет поначалу такое и в голову не пришло.
– Джулиет, это Айрин. Айрин Эйвери.
Джулиет протянула Айрин руку – ровно настолько, чтобы не выронить при этом Пенелопу и сумку для пеленок; а когда стало понятно, что новая знакомая не собирается обмениваться с ней рукопожатием (или, может, не уловила намерения Джулиет), просто ограничилась улыбкой. Айрин не улыбнулась в ответ. Она стояла неподвижно, готовая, как могло показаться, пуститься наутек.
– Здравствуйте, – поприветствовала ее Джулиет.
– Рада встрече, – отозвалась Айрин; ее голос, пусть и достаточно громкий, был совершенно лишен выражения.
– Айрин – наш ангел-хранитель, – сказала Сара; и тут лицо ее спутницы переменилось. Она слегка нахмурилась, явно сконфузившись.
Айрин недотягивала ростом до Джулиет, но была шире в плечах и бедрах, с крепкими руками и волевым подбородком. Густые пружинистые черные волосы она зачесала назад и стянула в жесткий хвостик; темные брови, тоже густые, придавали ее взгляду враждебность, а цвет лица указывал на склонность к загару. На фоне смуглой кожи неожиданно резко выделялись светлые глаза – не то голубые, не то зеленые, настолько глубоко посаженные, что заглянуть в них оказалось трудно. Трудно еще и потому, что она все время слегка наклоняла голову и отворачивалась. Такая настороженн