– Куда желаете присесть? – спросил он. – На софу? Там удобнее, чем на стульях. Я принесу вам чашку кофе, вы тут посидите, я тем временем приготовлю ужин. Что вы обычно делаете после спектакля, перед отъездом домой?
– Гуляю, – ответила Робин. – Захожу куда-нибудь перекусить.
– Значит, все как сегодня. Вам не скучно ужинать в одиночку?
– Нет, я вспоминаю спектакль.
Кофе оказался очень крепким, но она быстро привыкла к его вкусу. У нее и в мыслях не было пойти на кухню и предложить свою помощь, как она поступила бы в гостях у женщины. Поднявшись со своего места, Робин почти на цыпочках пересекла комнату и взяла первый попавшийся журнал. Но сразу поняла, что читать не сможет: все журналы, напечатанные на дешевой, грубой бумаге, были, как выяснилось, на непонятном языке, который она даже не сумела распознать.
Более того, положив журнал на колени, Робин отметила, что многие буквы ей вообще незнакомы.
Хозяин принес еще кофе.
– Что я вижу, – сказал он. – Неужели вы читаете на моем языке?
В его словах прозвучал сарказм, однако при этом мужчина отвел взгляд. Создалось впечатление, будто у себя дома он вдруг засмущался.
– Даже не представляю, что это за язык, – ответила Робин.
– Сербский. Или, как еще говорят, сербохорватский.
– По названию вашей страны?
– Моя страна – Черногория.
Робин пришла в замешательство. Она не знала, где находится Черногория. Рядом с Грецией? Да нет… там Македония.
– Черногория входит в Югославию, – сказал он. – По крайней мере, нам так внушают. Мы же сами другого мнения.
– Не думала, что из этих стран можно выезжать, – призналась она. – Из коммунистических стран. Не думала, что вы можете, как все, просто взять да и уехать на Запад.
– Ну почему, можем. – Он говорил так, словно этот вопрос его не особо интересовал или выветрился из памяти. – Можем, было бы желание. Я уехал лет пять назад. Вскоре вернусь, а потом, вероятно, уеду снова. Мне нужно на кухню, а то вы останетесь без ужина.
– Еще один вопрос, – задержала его Робин. – Не могу разобрать эти буквы – почему? Вернее, что это за буквы? Ваш алфавит?
– Это кириллица. Алфавит вроде греческого. Всё, у меня там пригорит сейчас.
Держа на коленях эти диковинные письмена, Робин подумала, что ее окружает чужой мир. Кусочек чужого мира на стратфордской Дауни-стрит. Черногория. Кириллица. От своих бесцеремонных расспросов она смутилась. Надо же, сделала из человека подопытного кролика. Она решила поумерить любопытство, хотя на языке уже вертелось множество новых вопросов.
Внизу разом забили все часы – или так показалось. Уже семь.
– А другие поезда есть, попозже? – крикнул он с кухни.
– Только один. Без пяти десять.
– Может, на нем и поедете? Домашние не будут тревожиться?
Она сказала, что нет. Джоанна будет ворчать, но тревожиться – вряд ли.
На ужин он приготовил не то рагу, не то густой суп в горшочке, а к нему подал хлеб и красное вино.
– Бефстроганов, – объяснил он. – Надеюсь, вам понравится.
– Вкуснота, – ничуть не покривив душой, сказала Робин. Насчет вина у нее не было такой уверенности: она предпочитала что-нибудь послаще. – Это ваше традиционное блюдо?
– На самом деле нет. Черногория не славится своей кухней. Мы не кулинары.
Тут грех было не спросить:
– А кто вы?
– А вы кто?
– Канадка.
– Да нет. Вы-то чем славитесь?
Робин смешалась, почувствовала себя идиоткой. Но все же рассмеялась:
– Не знаю. Наверное, ничем.
– Черногорцы – мастера кричать, вопить и драться. Они – как Юнона. Требуют дрессировки.
Он встал, чтобы включить музыку. Не стал спрашивать о ее вкусах, и Робин вздохнула с облегчением. Ей не хотелось отвечать на вопрос о любимых композиторах, поскольку на ум приходили только Моцарт и Бетховен, да и то она бы не поручилась, что отличит одного от другого. На самом деле она любила народную музыку, но побоялась, что он сочтет такой ответ банальным и снисходительным – подумает, что она хочет выказать интерес к Черногории.
Зазвучал какой-то джаз.
У Робин никогда не было возлюбленного, даже друга. Так уж сложилось… вернее, не сложилось – почему? Она не знала. Конечно, на ней была Джоанна, но ведь другие девушки как-то изворачивались, хотя многим жилось нелегко. Дело, видимо, заключалось в том, что она в свое время не проявила должной настойчивости. В ее родном городке девушки заводили серьезные романы еще в школе; некоторые даже бросали учебу и выскакивали замуж. А девушкам из семей другого круга – тем немногим, чьи родители могли оплатить их обучение в колледже, – перед отъездом полагалось расстаться со школьными дружками, чтобы подыскать для себя более перспективные варианты. Брошенные юноши были нарасхват, и девушки с замедленной реакцией рисковали остаться на бобах. За определенной возрастной чертой все прибывающие в город молодые люди оказывались женатыми.
Робин упустила свою возможность. Поехав учиться на медсестру, она могла бы начать с чистого листа. Будущие медсестры могли попытать счастья с докторами. Но и здесь Робин сплоховала. Хотя и не сразу это поняла. Она была слишком серьезной – вот в чем, видимо, ее проблема. В том, что слишком серьезно воспринимала, к примеру, «Короля Лира», но не танцы и не теннис. Бывает такая серьезность, которая способна свести на нет приятную внешность. Но Робин ни разу не позавидовала другим девушкам, которые отхватили себе мужей. Более того, она даже не представляла, кого хотела бы видеть своим мужем.
Нельзя сказать, что Робин была в принципе против замужества. Она просто выжидала, как будто ей все еще было пятнадцать лет, и лишь изредка задумывалась об истинном положении дел. Время от времени девушки с работы знакомили ее с какими-то молодыми людьми, но у нее вызывали ужас те, что считались перспективными кандидатами. А недавно ее напугал Уиллард, который в шутку сказал, что когда-нибудь переедет к ней и поможет ухаживать за Джоанной.
Знакомые теперь ее оправдывали, даже хвалили, уверовав, что она с самого начала решила посвятить себя Джоанне.
После ужина он предложил ей, прежде чем сесть в поезд, прогуляться вдоль реки. Она согласилась, но он сказал, что в таком случае должен узнать ее имя.
– Вдруг мне понадобится кому-нибудь вас представить, – объяснил он.
Она назвалась.
– Робин – это на вашем языке означает «малиновка»?
– Да, красногрудая малиновка, – не задумываясь подтвердила она, как уже не раз делала прежде. Но обмерла от стыда и перешла в наступление: – Теперь ваша очередь.
Его звали Дэниел.
– Данило. Но здесь – Дэниел.
– «Здесь» – это здесь, – сказала она все тем же разбитным тоном, еще не оправившись от «красногрудой малиновки». – А «там» – это где? У себя в Черногории вы живете в городе или в деревне?
– Я жил в горах.
Пока они сидели в гостиной над магазинчиком, между ними была дистанция, и Робин не боялась – и не надеялась, – что эта дистанция будет нарушена каким-нибудь бесцеремонным, неуклюжим или коварным движением. Пару раз такое позволяли себе другие мужчины, и ей становилось неприятно. Теперь же Робин и Дэниел волей-неволей шли рядом, довольно близко; попадись кто-нибудь им навстречу, они бы вынужденно потеснились и соприкоснулись локтями. Или же он мог бы пропустить ее вперед, и тогда его рука или грудь на мгновение коснулась бы ее спины. От таких мыслей, и еще от того, что со стороны они, вероятно, смотрелись влюбленной парочкой, у Робин зудели и напрягались плечи, равно как и ближайшая к нему рука.
Он стал расспрашивать про «Антония и Клеопатру»: понравился ли ей спектакль (да) и какая сцена понравилась больше всего. Тут ей полезли в голову смелые, реалистичные объятия, но признаться в этом вслух она не посмела.
– Сцена ближе к концу, – ответила Робин, – когда Клеопатра собирается положить себе на тело змею, – она чуть не сказала «на грудь», но спохватилась, хотя «тело» звучало ненамного лучше, – и тут входит старик с корзиной винных ягод, в которой приносит аспида, и начинает вроде как сыпать шутками. Наверное, этот эпизод понравился мне своей неожиданностью. Нет, другие сцены мне тоже понравились, мне все понравилось, но тут было нечто совсем иное.
– Да, – сказал он, – я тоже люблю эту сцену.
– Вы ходили на спектакль?
– Нет. Я сейчас коплю деньги. Но когда-то я много читал Шекспира – на курсах английского. Днем я изучал часовое дело, а вечером – английский. А вы что изучали?
– Да как вам сказать, – ответила она. – В школе – толком ничего. А потом – все, что полагается, чтобы выучиться на медсестру.
– Чтобы выучиться на медсестру, нужно много знать. Я так думаю.
Потом они заговорили о вечерней прохладе, насколько она приятна, и как заметно удлинились ночи, хотя еще только начало августа. И про Юнону – как она увязалась было за ними, но сразу одумалась, когда он дал ей команду охранять магазин. Их разговор походил на заранее оговоренную уловку, на ширму из условностей, заслонявшую то, что с каждой минутой становилось между ними все более неизбежным и необратимым.
Но при свете вокзальных огней все, что сулило надежду и тайну, мгновенно развеялось. К окошку кассы выстроилась очередь; он встал в хвост и купил для нее билет. Они вышли на перрон, где уже толпились пассажиры.
– Будьте добры, напишите на какой-нибудь бумажке свое полное имя и адрес, – попросила Робин, – и я сразу же вышлю вам деньги.
Вот оно, сейчас случится, подумалось ей. Впрочем, «оно» – это ничто. Сейчас оно и случится – ничто. До свидания. Спасибо. Я пришлю деньги. Спешки нет. Спасибо. Не за что. Все равно спасибо. До свидания.
– Давайте отойдем вот туда, – предложил он, и они двинулись вдоль платформы подальше от фонарей. – В самом деле, не беспокойтесь о деньгах. Сумма невелика и, может статься, вообще до меня не дойдет, потому что мне скоро уезжать. А почта иногда работает медленно.
– Но я непременно должна с вами расплатиться.