– У знакомых в Хорсшу-Бей. Или прямо тут, в машине, чтобы их не будить. Я здесь не раз ночевал.
В ее номере стояло две кровати. Односпальные. Она рисковала навлечь на себя осуждающие взгляды, но вполне могла это пережить. Поскольку истина выходила за пределы любых подозрений.
Она собралась с духом.
– Нет, Нэнси.
Все это время она ждала от него хотя бы одного слова правды. И сегодня, и, быть может, бо́льшую часть своей жизни. Она ждала – и наконец услышала.
Нет.
Это слово вполне могло прозвучать как отказ от ее приглашения. Высокомерный, невыносимый. Но в действительности оно прозвучало отчетливо и нежно; в тот миг она даже подумала, что никогда в жизни не находила такого понимания. Нет.
Она сознавала рискованность любой фразы, какую только могла произнести. Рискованность влечения, ибо не понимала его природы, не понимала, к чему ее влечет. Многие годы назад они не решились принять данность, а сейчас и подавно не могли дать себе волю, так как постарели, – ну, не то чтобы совсем постарели, но настолько, чтобы со стороны выглядеть отталкивающими и нелепыми. И настолько сдали, что все время своей встречи потратили на ложь.
Ведь она тоже лгала – своим молчанием. И собиралась до поры до времени лгать дальше.
– Нет, – повторил он кротко, но без смущения. – Ничего бы не вышло.
Конечно, ничего бы не вышло. И прежде всего потому, что она, приехав домой, первым делом написала в то заведение в Мичигане, дабы выяснить, что сталось с Тессой, и вернуть ее туда, откуда она родом.
Дорога не тяжела, если идешь налегке.
Скрученный листок бумаги, который продали ей Адам-и-Ева, завалялся в кармане куртки на целый год. Когда Нэнси все же вытащила его на свет, уже дома, ее озадачили и раздосадовали отштампованные на нем слова.
Дорога оказалась тяжела. Письмо из Мичигана вернулось нераспечатанным. Видимо, лечебницу уже расформировали. Но Нэнси узнала, как можно навести справки, и взялась за дело. Писала в официальные инстанции, направляла запросы во всевозможные архивы. Она не опускала руки. И отказывалась признать, что следы остыли.
А вот в том, что касалось Олли, она, вероятно, была готова это признать. Отправляя письмо на остров Техада, Нэнси так и надписала конверт: думала, этого будет достаточно, потому что жителей там – раз-два и обчелся, найти любого не составляет труда. Но письмо вернулось с единственной пометкой. Адресат выбыл.
У нее не хватило духу вскрыть конверт и перечесть то, что сама же и написала. Явно хватив через край.
Мухи на подоконнике
Она сидит у себя дома, на террасе, в старом кресле-качалке Уилфа. Спать не собирается. Стоит ясный день поздней осени, сегодня проходит финал Кубка Грея[52], и она должна была идти в гости, чтобы вместе со всей компанией посмотреть телетрансляцию игры. В последний момент она извинилась и сказала, что не придет. Знакомые уже начинают к этому привыкать; некоторые все еще повторяют, что беспокоятся о ней. Но когда она все же приходит, старые привычки и устремления дают о себе знать, и она невольно становится душой компании. После этого о ней какое-то время никто не беспокоится.
Дети выражают надежду, что она не станет с головой погружаться в прошлое.
Но сама она считает, что занимается, а точнее, хочет заняться, если успеет, кое-чем другим: не столько погрузиться в прошлое, сколько открыть его заново и рассмотреть повнимательней.
Она считает, что не спит, а просто переходит в другую комнату. Залитая солнцем веранда остается позади, сжимается до размеров темной прихожей. В замочной скважине торчит гостиничный ключ, какие, по ее убеждению, были прежде, хотя она никогда в жизни таких не видела.
Место неприглядное. Убогое пристанище для убогих путников. Верхний свет, стойка с парой проволочных вешалок, занавеска в розовый и желтый цветочек, которую можно задернуть, чтобы скрыть от глаз развешанную одежду. Цветастая материя призвана, вероятно, оживить обстановку нотками оптимизма или даже веселости, но почему-то оказывает противоположное воздействие.
На кровать падает Олли, причем так внезапно и тяжело, что пружины издают жалобный стон. Похоже, они с Тессой передвигаются на машине, и он бессменно сидит за рулем. Сегодня, в первый жаркий и пыльный весенний день, он совершенно вымотался. Тесса управлять автомобилем не умеет. Она шумно отпирает чемодан с костюмами и еще более шумно возится за тонкой перегородкой туалета. Когда она выходит, Олли притворяется спящим, но сквозь щелки век наблюдает, как она смотрится в рябое от дефектов амальгамы зеркало шифоньера. На ней длинная юбка из желтого атласа, черное болеро и черная шаль с розами и бахромой, свисающей примерно на две ладони. Костюмы придумывает она сама, не проявляя ни выдумки, ни вкуса. Щеки у нее теперь нарумянены, но остаются какими-то тусклыми. Волосы сколоты шпильками и залиты лаком, упрямые завитки превращены в черный шлем. Веки лиловые, вздернутые брови подведены черным. Два вороновых крыла. Веки тяжело опущены, словно в наказание блеклым глазам. И вся она будто бы придавлена своим нарядом, прической и гримом.
Помимо воли он издает какие-то звуки – то ли жалуется, то ли злится. Она это слышит, подходит к кровати и наклоняется, чтобы снять с него ботинки.
Он просит ее не беспокоиться.
– Мне все равно через минуту выходить, – говорит он. – Нужно их проверить.
Их – значит либо рабочих сцены, либо организаторов турне, обычно незнакомых.
Она ничего не говорит. Стоит и смотрится в зеркало, а потом, влача груз тяжелого костюма, прически (это парик) и собственной души, начинает расхаживать по комнате, как будто ей предстоят дела, но взяться за них нет сил.
Даже склонившись над кроватью, чтобы стащить с Олли ботинки, она не заглянула ему в лицо. А коль скоро он смежил веки, когда рухнул на кровать, так это, наверное, для того, говорит она себе, чтобы не видеть ее. Они стали партнерами по сцене, они спят, едят и разъезжают вместе, почти попадая в ритм дыхания друг друга. Но никогда, никогда – если того не требуют общие обязательства перед публикой – не могут посмотреть друг другу в лицо, боясь ужаснуться.
Шифоньер с потускневшим зеркалом не помещается у стены: он частично загораживает окно, ограничивая доступ света. Она бросает на него неуверенный взгляд, а потом, собравшись с силами, немного сдвигает один угол вглубь комнаты. Переводит дыхание и отдергивает грязную тюлевую занавеску. В дальнем углу подоконника, ранее скрытом занавеской и шифоньером, виднеется небольшая кучка дохлых мух.
Прежний постоялец коротал время, убивая этих мух, а потом собрал трупики и нашел для них укромное место. Они сложены аккуратной пирамидкой, которая грозит рассыпаться.
От этого зрелища она вскрикивает. Без отвращения, без испуга, а просто от удивления, можно даже сказать, от удовольствия. Ой-ой-ой. Эти мухи ее поражают, словно они способны под лупой превратиться в драгоценные камни, синие с золотом и с изумрудными вспышками, спрятанные под переливчатой кисеей крылышек. Ой, вырывается у нее, но не оттого, что на подоконнике она видит сияние. В смерти насекомые потускнели, а лупу взять неоткуда.
А оттого, что она их увидела – увидела мелкие трупики, сложенные кучкой в углу и готовые рассыпаться в прах. Увидела еще до того, как взялась за угол шифоньера, до того, как отдернула занавеску. Она знала, что они там, – точно так же, как знает много чего другого.
Вернее – как знала когда-то. Уже давно она не знала ничего и полагалась лишь на затверженные трюки и схемы. Она почти забыла, усомнилась, что когда-то было по-другому.
Она ненароком разбудила Олли, вывела его из краткого, тревожного забытья. В чем дело, спрашивает он, ты чем-то укололась? Он со стоном встает.
Нет, говорит она. И указывает на мух.
Я знала, что они там.
До него мгновенно доходит, как много это для нее значит, какое это облегчение, но сам он не может в полной мере разделить ее радость. Потому что и сам почти забыл кое о чем, – забыл, что когда-то верил в ее способности; теперь его заботит лишь одно: как бы не раскрылся их обман.
А когда ты поняла?
Когда посмотрелась в зеркало. Когда перевела взгляд на окно. Точно не знаю.
Она так счастлива. Раньше она не выказывала ни радости, ни печали в отношении того, что делала, – она просто принимала это как данность. Теперь у нее засветились глаза, словно она ополоснула их от пыли, а голос будто освежился ласковой водой.
Да-да, говорит он. Она протягивает руки, и обнимает его за шею, и прижимается головой к его груди, да так крепко, что у него во внутреннем кармане шуршат бумаги.
Бумаги – тайные, получены от некоего доктора, с которым Олли познакомился в одном из этих городков; доктор известен тем, что лечит заезжих гастролеров и порой оказывает им услуги, выходящие за рамки его прямых обязанностей. Олли рассказал доктору, что беспокоится о своей жене, которая часами лежит на кровати, сосредоточенно уставившись в потолок, а бывает, по нескольку дней не говорит ни слова, разве что на сцене, перед публикой (все это – чистая правда). Он спросил сначала себя, а потом доктора, не могло ли так быть, что ее сверхъестественные способности все же связаны с угрожающей неуравновешенностью ума и характера. В прошлом у нее случались припадки, и ему кажется, что нечто подобное может вот-вот произойти вновь. Она не злонамеренная женщина, без вредных привычек, но и не такая, как все, она уникальная личность, а жить с уникальной личностью тяжело, порой так тяжело, что нормальный мужчина не выдерживает. Доктор, человек сведущий, подсказал, куда можно отвезти ее на отдых.
Олли опасается, как бы она не спросила, что это за шорох – она же наверняка слышит. А ему не хочется говорить «бумаги», чтобы она не начала допытываться: что еще за бумаги?
Но если к ней и впрямь вернулись прежние способности (так он рассуждает сам с собой, испытывая почти забытое, изумленное уважение к ней), если она стала такой, как прежде, не может ли так случиться, что до нее само собой дойдет, о чем говорится в этих бумагах?