Алёна ЖуковаБЕГЛЯНКА
После занятий, ни с кем не прощаясь, три студентки музыкального колледжа Оля, Поля и Ляля, которых за неразлучность и непредсказуемость сокурсники прозвали «опля», незаметно улизнули, а теперь стояли в продуваемом дворике, решая, что делать — расходиться по домам или все же предаться всеобщему безумию по поводу празднования Женского дня. Погода не способствовала долгим размышлениям — с неба текло, как из сопливого носа, температура падала, и сопли на глазах превращались в ледяные колючие козявки. Сама идея празднования Восьмого марта почему-то казалась им унизительной, как если бы этот праздник отмечали в общественной бане — «женский день», «мужской»… Глупость какая! Сейчас девочкам хотелось поскорее оказаться где-нибудь в теплом месте, где можно поесть.
Оля, сдув со лба выбившийся из-под шапки жгуче-черный локон, предложила пойти к ней, огласив домашнее меню:
— Бабушка с утра тесто поставила для пирогов. Уже наверняка готовы. С капустой. Еще она варит кутью и компот из сухофруктов. Это по случаю сороковин ее сестры-близняшки, моей двоюродной бабки Рады.
— Что такое кутья? — спросила Ляля, вытянув трубочкой розовые, аккуратно очерченные губки на букве «у».
— Это еда такая специальная, ритуальная. Готовят на похороны и поминки, — объяснила Оля.
Ляля поморщилась:
— А мы тут причем?
— Вкусная, — добавила Оля, — зерна, орехи, изюм. Мне нравится, особенно, если с корицей.
— Хочу кутью и пироги с капустой, — сглотнула Поля и засунула за щеку конфету. Ее и без того пухлые щеки еще больше надулись. Коробка с разноцветным леденцами пошла по кругу. — Давайте скорее решать, промокнем.
— Мне наследство досталось от бабы Рады, — старалась заинтересовать подруг Оля. — Ноты офигительные! Все дореволюционные издания. Им по сто лет. Есть Вертинский девятьсот одиннадцатого, называется «Кокаинетка». Прикол!
Ляля заинтересовалась.
— Какие тесситура, тональность? Я потяну?
Поля, поправив на носу модные очки, скривилась, словно ей попал на язык кислый леденец:
— Лялька, очнись, это песни Вертинского. Ты тут причем? Успокойся уже. Лучше аккомпанемент сдай. Ты пианистка, господи прости. Куда тебя несет? Какой вокал, опера? С ума сошла.
Ляля все это пропустила мимо ушей.
— Олик, погнали к тебе, «Кокаинетку» хочу!
Они бежали к остановке автобуса под ледяным дождем. Мостовая все больше напоминала русло небольшой речки, по которой, словно на нерест, отфыркиваясь и толпясь в чудовищных пробках, скользили автомобили, лоснясь влажными спинами и боками. Народу на остановке прибывало. Под навесом не было мест. Девочки скучали, топтались на месте, всматриваясь вдаль — не идет ли автобус.
— Она была музыкантом? — неожиданно спросила Ляля, резко развернувшись.
— Кто? — опешила Оля.
— Ну, та женщина, которая умерла. Имя такое странное… Забыла, напомни.
— Рада? — переспросила Оля и добавила: — Это цыганское имя. Моя бабушка Люба и ее сестра-близнец Рада наполовину цыганки, по отцу.
— А чего молчала? Это ж круто! То-то ты вся такая жгучая.
Оля хохотнула и потрясла плечами, выставив грудь.
— Так кем она была? — напомнила Ляля.
— Билетером в филармонии. Очень музыку любила и на последние деньги ноты покупала.
— Зачем, если не играла? — удивилась Поля.
— Для дочки Марии, только зря. Слушайте, это очень мутная история про Марию, давайте я ее дома вам расскажу.
— А чего тянуть? — зевнула Поля, протирая мокрые очки. — Тоска такая эта слякоть, и автобуса не видно. Давай, начинай.
— Нет, без перчатки нельзя, — загадочно ответила Оля.
Девочки ничего не поняли. Какая перчатка? Почему надо рассказывать об этом в перчатках? Бред какой! Показался автобус, и они ринулись на штурм. Им удалось с боем втиснуться в набитое до отказа душное и влажное нутро.
Оля жила в трехкомнатной квартире, подружки любили там бывать: во-первых, можно было расслабиться, поскольку у Оли была своя, довольно большая комната с раскладным диваном и кабинетным роялем, а во-вторых, им нравилось, что никакого мужского духа там не было. В квартире обитали три женщины: сама Оля, ее мама-разведенка и бабушка-вдова. Приходить к ним в гости девчачьей компанией было одно удовольствие — никто не важничает, не задает дурацкие вопросы, не смотрит футбол и не бросает оценивающие взгляды.
После вкусного поминального ужина, приправленного печалью взрослых и вынужденной сдержанностью молодых, мама Оли, Антонина Петровна, спросила:
— А теперь концерт? Столько музыкантш сразу в одном месте. Такой шанс нельзя упустить. Ляля, споешь? Я слышала, у тебя хорошо получается.
Ляля смущенно кивнула.
— Нам надо порепетировать, — заявила Оля, и девочки ушли в другую комнату, закрыв за собой дверь.
В наступившей тишине часы назойливо тикали. Две женщины — седая с редкими темными прядками за ушами, другая — черноволосая с едва заметной сединой на висках — остались сидеть у стола, помешивая в чашках остывающий чай и украдкой поглядывая друг на друга. С их лиц сползали приклеенные улыбки. За дверью послышался смех и первые аккорды неловкого аккомпанемента, потом тоненький голос затянул мелодию песенки «русского Пьеро». Старшая женщина тяжело вздохнула, младшая поперхнулась чаем. Слушать Лялю было невыносимо.
— А помнишь, как Мария это пела? — обратилась к дочери Любовь Марковна.
— Конечно. У меня всегда в носу щекотало от слез, — загрустила Антонина. — И почему весна все никак не наступит? Как Раду похоронили, так все снег да снег с дождем…
Обе повернули головы к окну. Стекла были наполовину залеплены грязной ледяной крошкой. «Как в больнице», — сказали почти одновременно и смутились одинаковости мыслей.
Антонина тяжело встала, опираясь на стол, и пошла в угол комнаты. Там стоял пузатый, полированный под орех комод с небольшим зеркалом. Сколько помнила себя, столько разных Антонин отражалось в нем: сначала, когда научилась дотягиваться, видела лоб и глаза; потом всю голову, с перемазанными вареньем щеками; позже — длинную шею и растущую грудь; потом большой живот, когда Олю носила; а теперь и глядеть не хочется — уже ничего в него не вмещается. Надо худеть, а кому оно надо? Потянула первый ящик. Он давно перекосился и выдвигался с трудом. Нащупав небольшой альбом, вынула из него фотографию с надписью на обороте: «Мария Любимова. Сольный концерт. Филармония. Январь 1997». Стройная красавица с копной темных вьющихся волос, с тонкой шеей и высокой грудью, стоит на сцене, опершись на рояль. Вишневое платье в пол, черные, расшитые бисером концертные перчатки до локтя, в руках букет белых роз.
Любовь Марковна попросила передать ей фотографию.
— Помнишь, когда мы в последний раз ездили на кладбище, Рада попросила купить белые розы, а сама не пошла? Опять сказала, что делать ей там нечего. Нет там Марийки.
— Помню, мама, помню. Не начинай — нет сил это слушать. Ты все понимаешь: Рада сама потерялась после исчезновения Марии. Эти бесконечные покупки нот. Кому, зачем?
— Сердцем чуяла, что дочка жива, просто не может найти дорогу домой. Я вот мультфильм недавно смотрела про рыбку, та тоже потерялась. Наревелась…
— Мам, ты меня пугаешь. Ты всерьез? Мария пропала двадцать лет назад. Ушла прямо со сцены в лютый мороз в одном платье, без документов, денег. Она покончила с собой из-за любви. Ты это знаешь, и я знаю. Рада тоже знала. Давай сегодня не тревожить их души. Они наконец там встретились.
За стеной музыка внезапно прервалась на полуслове диссонансного аккорда. Антонина и Любовь Марковна переглянулись. Антонина пожала плечами и вздохнула: «Видимо, концерт отменяется».
А девочки тем временем, усевшись на диване, приготовились слушать Олину историю про исчезнувшую Марию. Передавая по кругу старую фотографию, вглядывались в молодое, счастливое лицо.
— Красавица, правда? Она исчезла задолго до моего рождения. Ей тут двадцать с небольшим, — объясняла Оля.
— Что-то у вас общее есть, — прищурила один глаз Ляля, — только не говори, что погибла.
— Неизвестно. Возможно, похоронили не ее.
— А зачем было хоронить кого-то другого? — удивилась Поля.
— Вот в этом и весь фокус: ее мать решила, что так можно смерть обмануть. Мол, два раза не похоронят.
— Дикость какая. А как можно хоронить без тела?
— Какие-то части нашли на городской свалке. Вот это все и похоронили.
— Без экспертизы? — не унималась Поля.
— Ага, — кивнула Оля, — Рада отказалась от экспертизы.
— То есть, Мария вполне может быть жива и просто скрывается? — спросила Ляля и добавила: — А может, ее все так достало, что сбежала куда глаза глядят. Небось, еще и любовь-морковь замешана, как всегда. Влюбилась, а маму от парня воротит…
Оля замотала головой:
— Нет, абсолютно не тот случай. Мария полюбила оперного бога, настоящую звезду. Он был намного старше. Что уж там точно произошло, мне никто не рассказывал, но Мария как сквозь землю провалилась. Долго искали. Да, забыла сказать: среди останков была только одна рука, а на ней концертная перчатка Марии. Теперь перчатка у нас.
Девчонки охнули.
— А показать? — спросила, скорее, потребовала Поля.
— Не боитесь? Я лично ее в руки не беру после сна одного — она в нем вместе с кожей снялась. Всего лишь один раз попробовала ее надеть, прям дико захотелось…
— Ты что, крейзанулась? — Ляля округлила глаза. — Вещь с покойника на себя натягивать! Выбрось и забудь, а лучше сожги. Где она?
— Спокойно, подруги, ее бабушка спрятала. Она с ней разговаривает.
— Вау! Еще и говорящая!
— Да нет, она через нее с духом Марии общается.
— Весело у вас тут, — зевнула Поля. — Лялька, так ты будешь петь?
Ляля скривилась.
— Ой, подруги, что-то мне ваша Кокаинетка не пошла на трезвую голову.
—Постойте, — вспомнила Оля, — есть один любимый романс Марии. Вот, держите, цыганский романс Вари Паниной «К чему скрывать». Моим понравится.