В купе оказался один — редкая удача, но это ничего не значило, могли подсадить кого угодно. И действительно, за минуту до отправления дверь с грохотом скользнула влево, и на пороге появился проводник с той самой актрисой.
— Ну, располагайтесь, билет, вроде, правильный. Только как же без багажа? Женщина, вы точно в Оренбург? Это двое суток пути…
Актриса улыбнулась и молча кивнула. Села, откинув голову, и закрыла глаза.
Пётр долго не решался с ней заговорить. Поезд деловито стучал, набирая ход, покачиваясь и вздрагивая. Голова женщины болталась в такт движению, как у сломанной куклы. Петру было больно на нее смотреть.
— Извините, вам плохо?
Женщина открыла глаза и улыбнулась.
— Уже хорошо.
Очень скоро выяснилось, что она не помнит, как тут оказалась, но знает, что едет на гастроли. Документов при ней не было. Собственно, при ней ничего не было, только билет в Оренбург. Странная попутчица пугала Петра, но и нравилась очень. Наверное, стоило заявить в милицию, потому что женщина была явно не в себе: без багажа, все ждала, что появится какой-то знаменитый певец, с которым ей выступать в Оренбурге, но так никто и не появился. Заявлять Пётр не стал, потому что влюбился с первого взгляда. Попутчица всю дорогу красиво пела, а он ее кормил, заботился, купил на станции теплую одежду. На вопрос, как ее зовут, написала на бумаге: «Та-та-та». Петр стал звать ее Тата.
Доехав до Оренбурга, женщина наконец вспомнила, что зовут ее Мария, даже фамилию назвала. Вспомнила многое, но не обо всем рассказала. Возвращаться в свой город она не собиралась. Пётр предложил помощь и крышу над головой. Мария согласилась. Вот тут и началось самое страшное.
Первый раз Мария исчезла через месяц. Пётр уже понимал, что жить с ней, как с женой, ему не светит, что она беременна и хочет избавиться от ребенка, который уже вовсю бился. Мария плакала и хотела умереть. Петру пришлось ходить за ней по пятам, прятать под замок ножи, веревки. Правдами и неправдами удерживал в доме. Уговорил родить, а потом — твоя воля, делай с собой, что хочешь.
Побег Марии не удался. Выкрав у Петра ключи, она сбежала среди ночи. На трассе чуть не угодила под колеса грузовика. За рулем был клиент Петра, часто бывавший в гараже. Про странную женщину, которую Пётр называл племянницей, слышал, даже однажды видел их вдвоем на городском рынке. Такую красавицу не забудешь. Даже хотел по-свойски подкатить к Пете: «Познакомь, мол», но понял, что девушка в положении. Интерес к ней пропал. Как вдруг — нате вам: одна, ночью, почти раздета. Пришлось силой затолкать в машину и вернуть Петру.
Второй побег случился чуть ли не перед самым рождением ребенка. Пётр расслабился, решил, что она с таким пузом не далеко уйдет. Перестал за ней следить, уехал по делам.
Марию, воющую от схваток, нашла в лесопосадке старая знахарка, собиравшая лечебные травки. Ей показалось, неподалеку скулит избитая собака, да так жалобно, что бросилась спасать. Оказалось еще страшнее: под кустами в грязи лежит женщина и вот-вот родит. Знахарка думала к трассе идти, но поняла — пока доковыляет, эти оба не дождутся. Сняла с плеч платок, расстелила, вынула перочинный нож, чтобы пуповину отрезать, дала роженице хлебнуть из термоса отвара травяного и скомандовала дышать и тужиться. Она сразу почуяла в женщине родную цыганскую кровь. Спросила: «Ту ман шунэса? Сар бушес?», но та не ответила. Пришлось повторить по-русски: «Ты меня слышишь? Как тебя зовут?», та еле прошептала: «Мария».
После часа мучений на свет появился мальчик — светленький, не в маму. Знахарка смотрела на вспотевший лоб роженицы, искусанные губы и не находила самого важного в лице — радости. Не было даже простого интереса к ребенку: мальчик ли, девочка. «Проклята, как пить дать, — подумала знахарка. — Тяжело по-цыгански проклята, аж духом могильным разит. Кто ж ее так, за что? Эх, умеют наши сестры напакостить. Слыхала как-то про одну такую. О ней среди своих молва идет, что против цыганских законов пошла, решила детей мужа извести. Никого не пожалела, порчу на весь род навела, да сама от этой порчи и погибла. Нашли ее с кухонным ножом в сердце на окраине какого-то города. Так оно и должно быть. От чужого зла можешь спрятаться, от своего — некуда. Странно, что эта „порченная“ Мария родила живого мальчика. Обычно у таких, как она, сыновей сразу туда забирают. Может, кончилось проклятие?»
Знахарка устала, но надо было идти на трассу, искать помощь, только бы эта несчастная ничего с дитем не сделала. Укутав орущего младенца в платок, пошла к шоссе, еле волоча ноги. Всю дорогу думала, как поступить: можно ведь вообще не возвращаться, а ребенка себе оставить, чтобы мать его в могилу за собой не утянула. А можно наоборот — попробовать спасти мать, избавив от порчи, тогда и сына своего она в обиду не даст. Только где эту силу взять? Надо бы с нашими посоветоваться.
Она долго шла и молилась разным богам: Иисусу, Аллаху и немножечко своему — цыганскому, которого сама себе придумала. Он был бедовый и щедрый, богатый и красивый, хитрый и справедливый — настоящий цыган. Видимо, кто-то из них услышал молитву. Первая появившаяся на трассе машина была старенькая инвалидка, жигуленок Петра. Он возвращался из города, накупив всего, что может понадобиться ребенку.
Услышав от знахарки, что там, в лесопосадке, лежит только что родившая женщина, ни минуты не сомневался, о ком идет речь.
Имя мальчику дали не сразу, потому что ребенка Мария никак не называла, говорила: «Его сын». Молока у нее не было, поэтому на крик его не шла, да и не могла бы — ноги не держали, все время падала. В больнице провели обследования, ничего угрожающего жизни не нашли. Сказали — послеродовая депрессия. Выписали таблетки. Она выпила все сразу. Пётр не доглядел. Опять больница, промывание, капельницы. Мария бредила, звала маму Раду и Николая. Все твердила: «Коленька, послушай, как звучит», — и тихонько поскуливала. А потом, когда казалось, что уже самое страшное позади, остановилось сердце. Как ни старались его запустить, не удалось.
Пётр решил, что мальчик будет Николай, если уж это имя ей так дорого. Записал на свою фамилию. Растил двадцать лет, а как разменял седьмой десяток, отнялась и вторая нога. Испугался, что уже не встанет, и тогда рассказал Николаю все как есть.
Любовь Марковна, глотая слезы, открыла перед гостем семейный альбом, который лежал на виду, потому что Антонина, как всегда, забыла положить его на место, но сейчас это было кстати.
— Смотри, Коля, это твой отец, — ткнула она в одну из фотографий, на которой человек в галстуке-бабочке был похож на Николая, но и не похож одновременно. — Народный артист, знаменитый баритон Николай Добужанский. Слышал о таком? — спросила Люба. — Его портретами и афишами полстраны были обклеены.
— Я не меломан, простите. Не слышал. И где он гастролирует?
— На том свете, — злобно проворчала она.
— Ясно, — похоже, совсем не огорчился Николай. — Вы мне лучше маму покажите.
Марийкиных фотографий было много: вот она совсем маленькая на деревянной лошадке; Мария октябренок; Мария в кружевном платье у рояля; Мария в роскошном костюме на сцене оперного театра. Девочки охали, разглядывая ее красоту и наряды. Николай поглядывал на часы.
— Вы торопитесь? — спросила Антонина.
— Да, ночной поезд. Все сделал, как папе обещал. Надо же, еще вчера о вас ничего не знал. Мне в паспортном отделе отказали — пойди докажи, что я внук Рады, но хоть сообщили дату смерти. И на том спасибо. Кладбищенские парни выручили. Все фамилии раскопали, помогли вас найти. Вот только одного не пойму — рядом с могилой Рады памятник с маминым именем. Как такое может быть? Она же у нас похоронена.
— Николай, поверьте, это очень странная история, — встряла Оля.
Антонина и Любовь Марковна переглянулись и поняли друг друга без слов.
— Надо Раду перезахоронить, — сказала Антонина. — Все заботы возьмем на себя. Урну с ее прахом привезем. Вы, Николай, только адрес оставьте. Рада двадцать лет ждала дочку: то верила, то не верила в ее смерть. Сегодня сорок дней, как отмучилась. Пусть наконец будут рядом. Ах, как жаль, что Рада умерла, не узнав про внука.
— А давайте все вместе поедем, — предложила Оля, заметив, как Лялька и Николай поглядывают друг на друга.
Сдвинутая на край стола, еле тлеющая и почти оплывшая свеча неожиданно затрещала и разгорелась веселым огнем.
— Ух ты! — выдохнула Оля, вздрогнув. — Наконец-то. А то все коптит и коптит. Надо бы форточку открыть, душно.
Она легко запрыгнула на подоконник, выдернула задвижку и потянула накрепко залипший квадрат рамы. В комнату вместе с потеплевшим ветром ворвался шум проливного дождя и тарахтящего, булькающего, шелестящего города. Оля просунула голову в окно и втянула сырой воздух.
— Чувствуете? Наконец-то весной запахло. Как хорошо!