Этот приговор буквально разделил город на два лагеря. Одни возмущались:
– Такими символическими сроками женщинам-детоубийцам дают зелёный свет. Дико ссылаться на голод-холод, отсутствие жилья. В тяжелейшие военные годы женщины принимали в семьи чужих детей. Сегодня сельчанки, нередко безмужние, у которых доходы меньше и удобства во дворе, берут по двое-трое детдомовских детей, зная, какие трудности взваливают на свои плечи. А кто-то решает трудности одним махом: много ли усилий требуется задуть слабенький, едва загоревшийся огонёк, перерезать едва завязавшуюся ниточку жизни?
– Судья поступил мудро, – убеждены другие. – К двоим убитым – сиротить, отправлять в детский дом ещё двух детей? Женщина пошла на преступление в состоянии отчаяния: маленькая зарплата, невыносимые жилищные условия, супружеский разлад… Отчаяние жило в ней все месяцы беременности и дошло «до точки» в момент родов. Осуждать нужно власть, которая назначает матерям детское пособие, на которое не прокормишь и котёнка. Которая доводит людей до состояния скотов, а потом за скотство сажает.
В эти же дни центральный телеканал освещал подобное дело: супружеская пара задушила только что родившегося ребёнка. Приговор поразил преступников своей суровостью: женщина наказана на 9 лет, мужчина на 11 полновесных лет заключения…
Одна страна, одни законы – и такие разные приговоры.
РЕБЁНОК ПОД ФОРТОЧКОЙ
В больнице женщина пошла ночью в туалет. Обратно ворвалась сама не своя, глаза круглые, в глазах – ужас. «Ой, девчонки! Там на подоконнике под пеленкой что-то шевелится и попискивает. Приподняла пеленку – а там похожее на ребеночка, совсем крошечного! А форточка открыта, а оттуда морозный пар прямо на него валит! Нянечка заругалась и меня в палату прогнала».
В больнице новости разносятся молниеносно. Шепотом передавали: девушка из соседней палаты сделала себе горячий укол, вызвав преждевременные роды. Полуживое дитя под форточкой, признанное врачами нежизнеспособным – ее. Женщины негодующее поджимали губы, осуждая молодую соседку: как можно, еще неделя-другая, и младенца можно было выпарить в кувезе. У них совсем другое дело: они проявили пунктуальность, сдали все анализы и точно в срок пришли избавиться от зародыша величиной с виноградину. Зародыш – это же еще не совсем человек, правда?
Вера С. не проявила пунктуальность, не высчитала сроки, иначе лежать бы ей не на тюремных нарах, а на чистых простынях, и не осуждали бы ее, а сочувствовали.
…Отходя от пережитого страха, абортницы на койках облегченно хихикают, обсуждают подробности, как перенесли наркоз и операцию. «Этот метод использует щипцеобразный, с острыми зубьями инструмент… Членоотсечение живого плода продолжается без всякого обезболивания до тех пор, пока все части не удаляются…»
Вообразим, что Вера С., хихикая, рассказывала в деталях полным жадного любопытства соседкам, как она держала новорожденного под струей кипятка, потом бросала в снег…
«Я вообразил, как прилетел бы на чужую планету и увидел, что местные гуманоиды ради развлечения разводят крошечных зародышей, а потом вырезают их прямо из тела своих самок»
М. Чулаки
«Скажите мне, что ждёт страну,
Где объявили детям матери войну?»
Докторская агитка в женской консультации
…Женщина с нетерпением ждет малыша. Сохраняясь, героически вылеживает под капельницей долгие месяцы. Она нежно привязана к еще не родившемуся ребенку, разговаривает с ним, едва заслышав слабенькие толчочки. Роды, счастливые хлопоты и… так некстати – новая беременность. И женщина, воплощение материнской любви, хладнокровно идет на убийство родного братика или сестрички первенца.
В кабинете планирования семьи ей показывают фильм: ваш малыш уже слышит биение маминого сердца… Он – десятинедельный крошка – уморительно зевает, потешно жмурится. Он сосет пальчик! Когда начнется операция, его сердечко быстро-быстро, в предчувствии непоправимого, заколотится, он в страхе будет «пытаться» ускользнуть от холодного инструмента.
Женщина равнодушно досматривает фильм и просит записать на аборт пораньше. «Машина запущена», – говорят врачи. Они имеют в виду машину детоубийства. И если медицина не поможет женщинам, они пойдут к бабкам со спицами, а милицейские сводки запестрят сообщениями о найденышах в сугробах и мусорных баках.
Любовь женщины и мужчины – одно из сильнейших, прекрасных романтических чувств. Прекрасное чувство, в жертву которому ежедневно приносятся сотни детских жизней…
ТРУСИХА
Таня возненавидела квартирную хозяйку. До этого, прожив на свете девятнадцать лет, она не подозревала, что можно так ненавидеть.
Большеглазка Таня (большеглазка – не фамилия, а примечательная, прелестная деталь лица) приехала в город, поступила в частный театральный колледж, выдержала бешеный конкурс. По слухам, его выпускников расхватывали как горячие пирожки. Колледж существовал на гранты, учёба бесплатная – только найди крышу над головой.
У Тани было много подружек, и эти подружки восхищались, какая Таня милая, покладистая и уступчивая. Таня имела право думать, что они искренни, потому что чувствовала, что она действительно такая: добрая и мягкая, даже чуть робкая, безвольная.
Подружки готовы были поделиться с Таней чем угодно и помочь в чём угодно, вот только не могли изменить Танину жизнь на квартире. Они сами были беспомощны перед этой ужасной житейской проблемой.
Старуха-хозяйка, большая, грузная, передвигалась по комнатам на опухших коротких ногах, как жаба. Ноги стекали в тапки многослойным, многоступенчатым жиром, будто толстые, неопрятно спущенные чулки.
«Жаба! Именно – жаба!» – с ненавистью думала Таня. Она сидела в уголке дивана с поджатыми ногами. И вместо того, чтобы учить теорию, повторяла про себя с отчаянием:
– Господи, отчего я такая несчастная? Все вокруг счастливые, одна я на свете мучаюсь. За что я должна жить с жабой?
Ночью старуха, похожая на громадный холм под стёганым одеялом (голубой атлас с рюшами напоминал убранство гроба), мощно храпела разнообразными голосами. Булькала как бутылочное горлышко, сипела, словно кто-то сдавливал заплывшее жиром горло, сладострастно всхлипывала и постанывала. И тут же стон переходил в утробный вой, жутко обрывался – и снова бутылочное горлышко.
– Не могу, не хочу слышать! Мамочки! – Таня извивалась под одеялом, совала голову под подушку, зажимала уши. Обессилев, садилась, с ненавистью глядела на ритмично вздымающийся и опускающийся холм. Казалось, это вздувшийся труп ожил.
– Сейчас брошу чем-нибудь. Возьму и брошу, чтобы заткнулась. Прямо в глотку.
Злорадно улыбаясь, нашаривала в темноте тапку, с наслаждением целилась… И трусила, и опускала тапку, и начинала плакать. Ей казалось, после этого плача всё лицо у неё покрывалось морщинами.
Весь день потом клевала носиком на лекциях, катастрофически отставала по предметам. Куратор сказал, что Таня ходит под угрозой отчисления. «И хорошенькие глазки не помогут», – добавил многозначительно.
«Покончу с собой, – думала Таня утром. – Напьюсь таблеток и оставлю записку, что из-за жабы. Так и напишу: из-за жабы».
«А ей-то, жабе, что. Найдёт такую же трусиху», – думала она в обед.
В курилке девчонки болтали о своих квартирных хозяйках. Таня завидовала, как они могут весело и беззаботно сплетничать.
– В первый же день моя заявляет: ванна не для тебя: баня за два квартала. Бельё в прачечную. Газ без меня ни-ни. Ключ от квартиры не дам, потеряешь… Это двадцатилетней девке – каково?!
«Счастливые, – прислушиваясь, рассеянно думала Таня. – То есть не то чтобы счастливые, но по сравнению со мной…»
После занятий она отправлялась в библиотеку и сидела до закрытия.
Но в субботу, захлопнув планшет, Таня шла из колледжа прямо домой. По возможности шла медленно. Если встречалась знакомая студентка, Таня налетала, тормошила, тащила в сторону, расспрашивала, уговаривала постоять ещё чуточку. Потом, взглянув на часики, мрачнела и говорила: «Пора, зачёт на той неделе».
– Ты в уме? – удивлялась знакомая. – Сегодня суббота, успеешь подготовиться.
Таня непонятно, грустно улыбалась. По дороге она заходила во все встречные магазины, припоминая: может, ей что докупить на ужин надо? Потом можно будет объяснить Жабе: в очереди стояла. Таня задерживалась у прилавков и с любопытством читала, что сыр стоит триста рублей килограмм, а пучок шпината – тридцать.
Она даже в мебельный и посудный магазин сворачивала. Но, в конце концов, приходила домой.
– Долгонько ты ныне, Татьяна, – отвратительным кротким голосом говорила старуха. Бровастое, усатое подозрительное лицо её, как полагается жабе, было усеяно крупными горошинами бородавок.
«Чтоб ты подохла», – думала Таня. Она с размаху опускалась прямо в пальто на диван и сидела неподвижно, пока Жаба переодевалась в пахнущее старушечьим бельё. Она закидывала дряблые отёчные руки, показывая редкий светлый пух под мышками, со старческим кряхтением неторопливо облачалась в чёрную кофту и складчатую юбку до полу.
Они ехали в трамвае, потом долго шли по тёмной улице без фонарей среди частных домиков. Здесь по-деревенски лаяли собаки и в окнах не было света, потому что хозяева ложились спать рано тоже по-деревенски. К одной избушке на курьих ножках сворачивали.
– Погодь маленько, запыхалась, – просила старуха и минутку стояла, нагнувшись, глядя в землю, дыша загнанно, со свистом. После аккуратно стучала в калитку. В вырезанное в калитке отверстие выглядывал круглый человеческий глаз. Тане казалось, что он выпучен в паническом страхе.
– Сестра во страдании и скорби Абросимова, – астматически сипела старуха. Калитка пропускала их и снова бесшумно закрывалась на засов.
В августе Таня с адресом в кармане (его дала востроносенькая вахтёрша и просила быть почтительной с хозяйкой Домной Ивановной) впервые пришла в этот богатый кирпичный дом на окраине города. Хозяйка (Жаба) хмуро буркнула: