Моя — рядом, чуть скромнее, но живая.
Дед взял мою в руки. Покрутил. Приложил к своей.
— Слухай, Кастусь… Гэта ж… (Слушай, Костя… Это же…)
Он замолчал. Поставил обе на стол рядом. И они сошлись. Как пара, созданная не по чертежу — а по чувству.
— Ты зрабіў гэта (Ты сделал это).
Он выпрямился.
— Гэта ўжо не вучоба. Гэта — твор. І аддаць яго можаш толькі той, хто зразумея. І хто вартая (Это уже не учёба. Это — творение. И отдать его можешь только той, кто поймёт. И кто достойна).
Я кивнул. Взял туфли в руки — обе. Осторожно. Словно стеклянные. Они пахли кожей, теплом, трудом, заботой. И чем-то настоящим. Без слов.
Первые лучи солнца легли на стол. Промелькнули по гладкой поверхности, коснулись идеального шва. А в груди зарождалось тихое и мощное чувство — как бывает, когда делаешь нечто большее, чем просто туфли. Ты шьёшь чувство.
Солнце медленно заползало на крыльцо. По двору поднимался лёгкий пар от прогретой земли. Кур ещё не выпускали.
Я сидел на лавке, облокотившись на перила, и держал в руках коробку. Простую, обтянутую оберточной бумагой, перевязанную бечёвкой. Внутри — они. Мои. Наши. Её. Туфли. Созданные ночью. С теплом. С терпением. С нервом. Как из кожи делают не обувь — а признание.
Дверь скрипнула. Вышла бабушка. В домашнем халате, с кружкой в руке и полотенцем через плечо.
— Ужо не спіцца? (Уже не спится?)
— Не. Спіцца — калі ўсё скончылася. А тут… толькі пачынаецца (Нет. Спится — когда всё закончилось. А здесь… только начинается).
Она села рядом, подвинулась ближе. Я протянул ей коробку молча. Она взглянула, приподняла крышку. Достала одну туфельку. Повернула в руках, погладила.
— Ммм… як жа ж тонка… (Ммм… как же тонко…)
Помолчала. Потом — тихо, словно в воздух, почти шёпотом, с мудрой улыбкой:
— Ох, сынок… калі яна ў іх цябе не палюбіць — то значыць, яна з космасу, а не ты (Ох, сынок… если она в них тебя не полюбит — значит, она из космоса, а не ты).
Я рассмеялся, но одновременно проглотил что-то более глубокое. Потому что это была правда. Бабушка не стала убирать туфли обратно. Наоборот — аккуратно поставила их поверх коробки, на вышитую льняную салфетку. Туфли стояли как экспонат, как заявка, как… признание, выставленное на свет.
— Жанчыны сэрцам бачаць. А ты ім — паказаў, што яно ў цябе ёсць (Женщины сердцем видят. А ты им — показал, что оно у тебя есть).
Я кивнул. Не потому что понял умом. А потому что — почувствовал сердцем.
Солнце пробивалось сквозь ветки, играя бликами на коже. И именно в этот момент от калитки послышались лёгкие шаги.
— Дзень добры! (Добрый день!) — раздалось звонко.
На двор вошла Наташа, дочка Міхася, соседа, в чьей бане мы парились пару дней назад.
Девушка — лет двадцати, стройная, с длинной косой и глазами, полными того самого деревенского огня, что пробивает броню лучше любого бластера.
— А гэта што ў вас? (А это что у вас?) — она уже подходила ближе, взгляд — прикован к туфлям.
Остановилась, ахнула, прикрыла рот ладонью.
— Божа… дзядуля Міхал! Гэта ж яны?.. (Боже… дядя Михаил! Это же они?..)
Мы с бабушкой переглянулись. Из мастерской вышел дед. На лице — выражение человека, которого только что назначили виноватым в женской трагедии века.
— Наташка… я ж табе казаў, што зробім. Але гэта… не табе (Наташка… я же тебе говорил, что сделаем. Но это… не тебе).
— Не мне⁈ (Не мне⁈) — губа дрогнула. — А я думала… Ты ж мне абяцаў! Я ж казала, што на вясну хачу. На высокім абцасе, каб усё як у людзей! (А я думала… Ты же мне обещал! Я же говорила, что на весну хочу. На высоком каблуке, чтобы всё как у людей!)
— Дык не я ж рабіў. Унук (Так не я же делал. Внук).
—Ён? (Он?) — она повернулась ко мне. — Вы?
Я встал, несколько неловко:
— Я… ну… так. Для аднаго чалавека (Я… ну… так. Для одного человека).
— А мне? (А мне?) — голос стал тише, почти шёпотом. — А я ж таксама… жанчына. І таксама чакаю (А я же тоже… женщина. И тоже жду).
Бабушка молчала. Дед — тоже. А Наташа смотрела. Не с упрёком. С мольбой. Словно этим взглядом она защищала своё право быть красивой. Нежной. Настоящей.
И я понял: даже одна пара туфель может стать обещанием. А обещание — вещь, которую не бросают.
Я кивнул:
— Застаюся яшчэ на дзень. Зробім. Але — з высокім абцасам (Остаюсь ещё на день. Сделаем. But — с высоким каблуком).
— Невысокім! (Невысоким!) — вставила бабушка строго. — Каб без фанабэрыі (Чтобы без фанаберии).
— Ну… с элегантным.
Наташа вспыхнула, как маки в высокой траве.
— Дзякуй. Я… я прынясу тканіну для падшэўкі. І колер — з барвінка. Можна? (Спасибо. Я… я принесу ткань для подкладки. И цвет — с барвинка. Можно?)
— Можна (Можно), — сказал я.
Дед хлопнул меня по спине:
— Вось што значыць — майстар. Не сысці, пакуль усіх не абуеш (Вот что значит — мастер. Не уйти, пока всех не обуешь).
И день снова начался. С новыми нитками, новой колодкой. И с пониманием: иногда одно «можна» (можно) меняет всё.
За окном — уже темнеет. Печь потрескивает, запах кожи перемешался с ароматом липового чая и бабушкиного варенья. На верстаке — разложены детали. Шаблон. Колодка. Кусок мягкой кожи оттенка «барвінок» (барвинок), с лёгким фиолетовым отливом на свету.
Дед с головой погружён в работу, но с искрами в глазах:
— Ну, як ты думаеш, Кастусь? Абцас — з выклікам, ці са сціпласцю? (Ну, как ты думаешь, Костя? Каблук — с вызовом, или со скромностью?)
— З выклікам… але так, каб каханне само падышло, а не адразу на каленях паўзло (С вызовом… но так, чтобы любовь сама подошла, а не сразу на коленях поползла).
— Во-о-о! (Во-о-о!) — дед хохочет. — Майстар-паэт! Ты б яшчэ вершы пра шво напісаў! (Мастер-поэт! Ты бы ещё стихи про шов написал!)
Над краем верстака появляется рука — Наташа. Она тихо ставит две кружки с чаем и тарелку с сушками.
— Я… думала, можа вам… перакусіць крыху (Я… думала, может вам… перекусить немного).
— Дзякуй, дачушка (Спасибо, доченька), — дед подмигивает. — Наш майстар зноў працуе да зор (Наш мастер снова работает до зари).
Я беру кружку, отпиваю глоток, снова принимаюсь за строчку. Наташа не уходит. Она присаживается в уголке, молча, сложив руки на коленях. Смотрит. Почти не дышит.
А я работаю. И чувствую её взгляд — в каждом своём движении. Каждый прокол, каждая дуга шва — становятся точкой соприкосновения. Не просто кожа и нить. А — жест, адресованный прямо в душу.
Дед проверяет прочность склейки каблука, кивает с удовлетворением:
— Надзейна. Калі ў ёй і па лужах пройдзе — не скароціцца шлях да шчасця (Надёжно. Если в них и по лужам пройдёт — не сократится путь к счастью).
Я ставлю туфлю на полку. Она готова. И вторая — тоже.
На веранде царствуют солнце, упоительный аромат свежего ржаного хлеба и парного молока. На старой деревянной лавке покоится коробка, бережно обёрнутая в пожелтевший газетный лист и аккуратно перевязанная грубой бечёвкой. Наташа появляется неслышно, словно призрак, но глаза её пылают тем особенным огнём, который зажигается в детской душе перед долгожданным подарком.
— Можна? (Можно?) — тихо спрашивает она.
— Можна, — степенно кивает дед. — І трэба. (И нужно.)
Мои руки дрожат, когда я медленно открываю коробку. Извлекаю туфли с почти религиозным благоговением. Они предстают передо мной во всём своём сдержанном изяществе. Кожа переливается мягким, тёплым блеском, словно впитавшая в себя солнечные лучи. Каблук выточен с ювелирной точностью — аккуратный, под самую косточку. Форма линий настолько плавная и совершенная, что напоминает застывшую улыбку.
Наташа замирает, как статуя. Время останавливается. Потом она медленно, почти торжественно снимает свои старые, изношенные туфли, босыми ногами переступает по потеплевшим от солнца доскам и поднимается во весь свой небольшой рост. Я подаю ей одну туфлю, словно священную реликвию. Затем — вторую. Она надевает их с трепетом невесты, примеряющей подвенечное платье. Встаёт. Осторожно делает первый шаг.
— Яны… як бы… самі ідуць. (Они… как бы… сами идут.)
И начинает кружиться. Едва заметно. По-девичьи застенчиво. Потом внезапно замирает, и в голосе её звучит удивление, граничащее с потрясением:
— Я… ніколі не мела такога. Гэта… быццам я — такая, якой хацела быць. (Я… никогда не имела такого. Это… словно я — такая, какой хотела быть.)
Дед тихо, глубоко выдыхает, и в этом выдохе — вся мудрость прожитых лет:
— Мы ж табе не проста туфлі зрабілі. Мы табе… памяць зрабілі. І крыху ўпэўненасці. (Мы ведь тебе не просто туфли сделали. Мы тебе… память сделали. И капельку уверенности.)
Наташа подходит ко мне. Смотрит прямо в глаза — открыто, искренне, без тени сомнения. Улыбается той улыбкой, которая способна согреть даже самое холодное сердце:
— Дзякуй, майстар. Гэта… на ўсё жыццё. (Спасибо, мастер. Это… на всю жизнь.)
Я молчу. Только киваю, потому что горло сжимается от подступающих слёз. Потому что существуют особенные моменты в жизни, когда слова становятся лишними и даже неуместными. Остаётся только — шаг. Шаг в её новых туфлях. Шаг в её счастливый день. Шаг в её искреннее «дзякуй», которое эхом отзовётся в сердце на долгие годы.
Глава 10
Я только собрался было попрощаться и двинуться в путь, как услышал характерное многообещающее шебуршание с той стороны калитки. Тихие заговорщицкие смешки сплетались с едва слышным шёпотом. Кто-то неуверенно подталкивает:
— Ты першая, давай! (Ты первая, давай!)
— Ды не, ты, ты! (Да не, ты, ты!)
—Ён жа яшчэ тут? (Он же ещё тут?)
И тут калитка распахивается с решительным скрипом — входит Наташа, словно предводительница тайного общества, а за ней гуськом тянется ещё трое. Девчонки разного возраста — кто чуть младше, кто постарше, но все явно при полном параде: с искусно заплетёнными косами, в накрахмаленных юбках, у кого-то даже скромный цветочек украшает волосы, как у невест на старинных фотографиях.