В двери щелкнул открывающийся замок. Это могла быть только она. Инна вошла — свежая, немного растрёпанная после улицы, с лёгким румянцем.
— Ну что, зовёшь на примерку?
— А то.
— Готов?
— Не то слово.
Я протянул ей макет — белоснежный, из плотной ткани старых простыней, подогнанный по выкройке, гладкий, с дышащим швом на талии и мягкими плечами.
Она накинула его поверх платья. Я помог застегнуть пояс. Инна подошла к зеркалу. Смотрела молча. Это было долгое-долгое молчание, при полной задержки дыхания.
Я стоял чуть сбоку. Смотрел не в зеркало, а на неё. На то, как в ней сошлось всё — ее красота, мой стиль и модель, освещение…
Она повернулась.
— Ты…
Зависла. И только выдохнула:
— Я не ожидала, что макет может… так обнимать.
В этот момент я услышал сигнал «Друга».
Второй канал, отчёт от «Птички».
Я активировал в фоновом режиме — визуал отключён, только аудио:
— «На неделе один лох должен занести полтарушку…»
— «Полторы тысячи? За подключение?»
— «Да. На Пушкина.»
— «Ну вот и поедем с тобой на бархатный сезон в Пицунду. Или в Гагру. Как скажешь.»
— «Главное — чтобы не спрыгнул. А то запущу его в очередь назад. В 1991-й.»
Я закрыл канал. Без эмоций. Всё записано. Всё зафиксировано.
Инна развернулась ко мне:
— Плащ… будет лучше, чем я.
Я улыбнулся:
— Плащ — будет про тебя.
Она подошла ближе. Обняла меня одной рукой, второй — держала край макета, как будто боялась помять.
— Спасибо.
— Это только ткань. Кожа будет дышать. И жить с тобой.
Инна поправила пояс на макете, обернулась, поцеловала меня в щёку:
— Мне пора.
— Дежурство?
— До восьми. Потом — домой. Ты у мамы будешь сегодня?
— Сеанс назначен. Пунктуальность как у поезда Москва–Минск.
Она улыбнулась.
— Так и пойдешь в макете?
— Семен Семеныч… — она грациозно выпорхнула из него и ушла легко, с той самой походкой, в которой всё — уверенность, усталость, забота и огонь.
В квартиру Раисы Аркадьевны я зашёл тихо. Она была у окна, в своем кресле-кровати. Улыбнулась мне очень по доброму. Ее взгляд стал чище, светлее, ровнее.
— Ну что, доктор… с аппаратурой пришёл?
— Сегодня — особый режим.
Я включил мягкий свет.
Активировал «Ската» — микромассаж сосудов нижней части спины, капиллярный прогрев, электростимуляция диафрагмы, нейроуспокоение.
Пока она лежала с закрытыми глазами, «Друг» шептал мне в ухо:
— Улучшение по всем показателям.
— Иммунный ответ стабилен.
— Клеточное питание — на подъёме.
— Следующий шаг: начать легкую ЛФК, пассивные движения.
Я кивнул. Поставил мягкую музыку. Мама Инны уже дремала под пледом, я только поправил его и тихо сказал:
— Вы ещё пойдёте смотреть закат с лавочки в своём дворе.
Незадолго до прихода Инны, в 18:01 пришел доклад от «Птички».
Объект ГРИНШТЕЙН прибыла в парк им. Челюскинцев.
Контакт: неустановленный мужчина, возраст ориентировочно 45–50 лет.
Тема разговора:
— «Нина, я выбил тебе две на Пицунду. Тебе и твоему… спутнику. Но ты же понимаешь…»
— «Понимаю. Будет тебе Рига, будет тебе „Сигнет“, и даже кассетник из Венгрии»
— «Всё. Договорились. Только чтоб никто, нигде, ни звука»
Переговоры окончены в 18:23.
Ужин — ресторан «Журавінка», счет — оплачен мужчиной.
Наблюдение продолжается.
Когда Инна вошла в квартиру вечером, мама уже сидела, чуть откинувшись, и держала в руках книгу. Я в это время прилег отдохнуть во второй комнате.
— Мам… ты…
— Я сегодня обед варила. Сама.
— Сама?..
— Сама, — с огромным удовольствием она еще раз подтвердила, и улыбнулась.
Инна бросилась к ней, присела рядом, вцепилась за руку, как будто боялась поверить.
— Костя был?
— Он и сейчас есть. Со своей машинерией. В твоей комнате затих…
— Мам…
— Он не просто лечит. Он возвращает в меня жизнь доча…
Не смотря на дрему, я слышал их практически дословно.
Ужин на этот раз был простой: картошка, кефир, чай. Тепло, почти буднично. Инна собрала мне сумку, подвинула мне шарф:
— Автобус через пятнадцать минут. Успеешь.
— Успею.
— Спасибо за маму.
— Это только начало.
Она обняла крепко, потом чуть ослабила и поцеловала в щёку:
— Я скучаю уже, хотя ты ещё не уехал.
— Я тоже. Но не на долго.
Через полчаса я был у себя. Комната встретила тишиной, выкройка висела на гвоздике, макет — ровно по центру.
Я прошёл мимо, провёл пальцами по шву.
— Скоро, — сказал я ему. — Скоро она наденет тебя.
Форточка окно была открыта, но при этом тишина была полная. Только было чуть слышно, как ветер возится с листьями во дворе.
Сейчас сижу у стола немного прикрыв веки, и листаю выведенный на голограмму доклад о наблюдении, где всё ровно. Чересчур ровно.
Отчёт от «Птички» и «Мухи».
Объект: ГРИНШТЕЙН Н. А.
Временной отрезок: 18:00 — 00:00
20:25. Прибытие домой.
Активность: минимальная. Кофе на кухне.
23:48. Свет в доме потушен.
«Птичка» перешла в ночной пассивный режим. «Муха» осталась в нише под потолком, ведёт фоновое наблюдение.
Я пролистал файл до конца. Выдохнул. Простой вечер — но теперь две координаты привязаны. Два лица вышли из тени на мою доску, где уже есть несколько фигур.
В углу голограммы мигал индикатор от «Птички» — спокойное зелёное свечение. Всё стабильно.
Я выключил свет, лёг и сказал в пустоту:
— Пускай спят. Пока.
Глава 17
Утро воскресенья началось без суеты. Чайник тихо кипел. Радио не включал, не хотел отвлекаться, хотел чувствовать и слышать кожу.
На столе лежал аккуратно разложенный материал. Кожа — тонкая, гибкая, будто живая.
Обработана по всем рекомендациям «Друга». Промята, проглажена, разогрета теплом рук. Я работал вручную. Машинка помогала только на прямых участках. Воротник — сам. Рукав — сам.
Швы — двойные, но без утяжеления. Пояс — с потайной петлёй, по которой Инна точно спросит: «А зачем это?» Плащ рождался. Медленно. Верно.
В полвторого сходил в офицерскую столовую госпиталя. Поварихи уже знали меня — не как солдата, а как «того техника с верхотуры, что починил электродуховку и носа не задрал». Насчет этой духовки у меня были планы — сделать плавную регулировку температуры через тиристоры и добавить электронный термометр. А там глядишь, со временем будет процессорное управление поддержанием постоянной температуры в рабочей зоне и реле времени.
На раздаче сегодня, Людмила Семеновна. Фартук в горох, волосы под сеткой, глаза как у человека, который повидал сто с лишним обедов в день и ни один не забыл.
— О, а ты чего так в одиночестве?
— Работа.
— Воскресенье, милок. Люди в парк ходят, или в кино.
— А я — в скорняжий космос.
Она хмыкнула, положила борщ, пюре, шницель и предложила мне:
— Может, ужин тебе собрать? Я вечером мимо пройду. Принесу — с пылу с жару. Только скажи.
Я чуть улыбнулся.
— Спасибо, Людмила Семёновна. Очень по-доброму. Но я сегодня в ритме. На кураже. Один лишний запах — и строчка уйдёт.
Она оценила. Кивнула:
— Ну ладно. Я тебе бутеров настрогаю, с чаем будет что на ужин. Только не забывай про людей — даже если шьёшь мечту.
Я поблагодарил, взял после обеда бутеры в обычный армейский котелок и вернулся на техэтаж.
Заканчивал поздним вечером, уже под лампой. Последние швы легли как надо. Я прошёлся пальцами — чувствовалось: не ткань. Живое. Настоящее. Её. Повесил на плечики. Отступил.
Посмотрел.
И в тишине сказал:
— Готово. Завтра она уже пойдет в нем.
В понедельник я проснулся раньше обычного — не от будильника, а от тишины, наполненной ожиданием. Плащ висел на плечиках у окна и слегка шевелился от сквозняка, словно дышал.
Словно знал, что его скоро наденут.
Я протёр глаза, умывался долго, будто сам готовился к примерке. Еще раз проверил все строчки. Прошёлся ладонью по поясу. И понял — всё. Он готов. Больше ничего не надо трогать — лучшее враг хорошего.
Щелкает наконец замок двери. Я сразу понял — это она. Только у нее замок так щелкает — дважды. Инна вошла.
— Доброе утро.
— Доброе у меня. А у тебя — сейчас будет волшебное.
Я взял плащ, подал ей, как нечто священное. Она остановилась. Смотрела на него, потом на меня.
— Это… он?
— Он.
— Его можно…
— Его — тебе нужно.
Она медленно надела его. Пальцы дрожали едва-едва — не от холода. От важности момента. Я застегнул пояс. Отступил. Инна подошла к зеркалу. Долго смотрела. Молча. Очень молча.
Настолько, что даже «Друг» не подавал сигнала.
А потом она обернулась. Взгляд — глубокий, без защитный, и какой-то потерянный. Так смотрят не на одежду. Так смотрят на человека, который понял тебя раньше, чем ты себя.
— Ты сделал не плащ, — тихо сказала она.
— Ты сделал…
Я кивнул.
— Ты живая.
— В нём.
— Ты — как в эскизе. Только настоящая.
Она подошла ближе. Положила ладонь на мою грудь. Губы — близко. Голос — совсем рядом:
— Не теряй меня. Никогда.
— В свете только что сказанного, давай я тебя провожу до отделения?
Она в ответ только опустила веки.
Я спустился с ней вместе. На первом этаже был устойчивый запах сырой плитки. Обычное утро, обычный фоновый гул: тени белых халатов, перекличка шагов. Но когда она вышла из лифта и пошла по коридору, всё вдруг поменялось.
Сначала никто не понял, что произошло. Просто начали останавливаться взгляды. Потом — чуть дольше задерживаться на ее фигуре. И финалом — оборачиваться. И тут я понял: дело не в плаще.