— Давай сердечно-сосудистую систему сильнее нагрузим?
— Рекомендуется круговая — бег, с переходом на силовой блок. Контроль кислородной сатурации и пульса в реальном времени.
Я улыбнулся.
— Звучит как вызов. — Ивовые прутья еще уверенно держали пятки шлепок.
Через пятнадцать минут я был мокрый от пота. Куртка госпитальной пижамы прилипла к спине. Подошвы шлепанцев хлюпали. Руки слегка дрожали. Но я чувствовал себя… живым. Настоящим. Это тело приняло меня. Или хотя бы допустило.
— Друг, как общая оценка?
— Интеграция стабильна. Кардиоритм в пределах. Двигательная и вегетативная система без патологий. Рекомендуется повторная нагрузка через 48 часов.
— Спасибо, доктор Хаус.
— Я не понимаю контекста.
— И слава богу.
Я возвращался в палату, весь как после воскресной службы: очищен потом, прояснён разумом и наполнен миром.
И тут, как из засады в чистом поле, вынырнула она — сестра-хозяйка.
Невысокая, но крепко сбитая. Грудь — как два обещания, которые никто не сдержал, но все помнят. Накрахмаленный халат, на груди натянут так, что еще немного и тот сдастся.
— «Ефрейтор Борисенок!» — сказала она, прищурившись.
Голос у неё был чуть прокуренный, но тёплый, с таким намёком, что впору было покраснеть заранее.
— «Я всё видела. Ты там, в спортгородке, как студент на дискотеке — носился, будто в увольнении. А у нас, между прочим, режим щадящий!»
— «Так это не я — это тело хочет жить!» — ляпнул я на автомате, потом понял, что ляпнул буквально.
Она фыркнула, потом указала подбородком куда-то вглубь госпитального корпуса.
— «Пойдём. Есть разговор. Только давай без вот этих ваших „хочу жить“. У нас таких — весь лазарет.»
Каптёрка оказалась её вотчиной. Пыль, ящики, ведро с тряпкой, стойка с бельём. И штанга. Серьёзно — штанга. На ней пыль ровным слоем. Рядом гантели, две гири.
— «Вот здесь, ефрейтор, ты и будешь дёргать железо, раз тебя так ломит. А я — я тебе выдам доступ в душ, горячая вода, если не врут, ещё есть. Только не запарься там — у нас наряды не резиновые.»
— «А ведро зачем?»
— «Это чтоб в случае перегрева в себя прийти. Да и пыль сподручнее вытирать. Удобно. Намек понял?»
— «Вы ж шутите.»
— «Я вообще-то серьёзная девушка, Борисенок. Но с юмором. А теперь марш под душ. Я через десять минут занесу тебе чистую пижаму. Будь человеком, не ходи голый.»
Душ. Он был, мать его, горячий. Не просто тёплый, а горячий. Я стоял под струёй, и вода лилась по спине, между лопаток, по шее, стекала вниз, и это был кайф. Такого в экспедиции не было с тех пор, как нас заперло в пылевом поясе у звезды Эпсилон.
— «Вода… Пресная, горячая…»
Мы добывали влагу из воздуха, конденсировали её на панелях корабля, но тёплый душ был роскошью — как окрошка на кефире на Марсе.
Я прикрыл глаза и вздохнул.
— «Братцы… ради этого стоило умереть.»
— «Ого. Кто это у нас тут философствует, как Карл Маркс в бане?»
Я вздрогнул — и не потому, что кто-то вошёл. А потому, кто вошёл.
Сестра-хозяйка стояла у приоткрытой двери душевой, держа в руках свернутую пижаму. А в другой — полотенце.
Грудь у неё была настолько… ну, всё ещё в соку, что полотенце непроизвольно от зависти дрогнуло.
— «Эээ… простите… я…»
— «Да расслабься ты… Видела я ваших всех — и дохлых, и быков. У тебя хоть спина ровная. И, судя по тому, как стоишь, не только спина.»
Я кашлянул. Она подошла ближе. Было тепло, влажно и опасно.
— «Знаешь, Борисенок, мне тут все солдатики как с конвейера — а ты какой-то… нестандартный. Не пьёшь, не материшься, в глаза мои смотришь, как будто в них что-то интересное. И на груди моей не зависаешь… »
— «Так я просто из… Гомеля.»
— «Угу. Гомель — он онтологический, да? Или просто хорошо вписывается в резонансную матрицу?»
Я вылупился. Она подмигнула.
— «Шучу. Я ж у вас здесь старше по званию — мне можно. Всё, вылезай, а то горячая вода закончится. Это ж БССР, не Голливуд. Пижаму положу на скамейку. Не перепутай с тряпкой.»
И ушла. Шаги мягкие, запах — чуть с хвоей и хозяйственным мылом. И спина — как у богини снабжения.
Комментарий от «Друга» (где-то в глубине разума):
— «Психоэмоциональный резонанс нестабилен. Фокусировка нарушена. Уровень дофамина растёт.»
— «Спасибо, Кэп. Это грудь виновата.»
— «Подтверждаю. Симптоматика соответствует норме. Дальнейшее взаимодействие с субъектом может вызывать… непродуктивные отклонения.»
— «Друг, ты просто завидуешь. Впредь делай это молча.»
Я вышел из душа чистенький, побритый, с причёской в стиле «по уставу плюс чуть-чуть от души». Пижама накрахмалена, тапки не скрипят — идиллия.
В животе урчит: тело требовало углеводов, белка, жира и, желательно, двойную порцию всего.
Судьба вела в столовую.
Здание госпитальной столовой было низкое, с облупленной вывеской и запахом еды, который въелся даже в оконные рамы. Внутри — длинные столы, обитые клеёнкой, и очередь, шевелящаяся под приказы дежурной:
— «Не лезь без тарелки, ефрейтор, ты ж не в наряде по кухне!»
— «Быстрее, бойцы, не на шведском курорте!»
Я подошёл. И тут началось.
— «Ой, ефрейтор Борисенок!» — воскликнула молоденькая повариха с веснушками и ямочками на щеках, — «Борщеца тебе — как деду в деревне! Погуще, чтоб ложка стояла!»
Она навалила в миску борща так, что тот стал скорее вторым блюдом.
Другая, пониже ростом, но с глазами, как две заваренные черешни, добавила пюре:
— «А пюрешку тебе пушистую, как облачко над Полоцком.»
Третья — с маникюром, которого бы и в цирке не показали — с блёстками и сердечками — налила мясной подливки столько, что пюре сжалось от страха.
— «О, а подливку-то — двойную! Нам не жалко для наших героев. Всё равно скоро на дембель, да?»
Я моргнул.
— «Чего?..»
— «Ну ты ж через месяц — вольная птица! Мы уж знаем.» — с заговорщицким подмигом сказала веснушчатая.
В голове у меня щёлкнул «Друг».
— «Ты им военник слил?»
— 'Я? Никогда. Люди, очень любопытные существа. Сестричка-хозяйка смотрела твой билет минут десять. Наверное, обсуждали в курилке."
Я прошёл мимо буфета, где сидели бабки в халатах и беззвучно жевали ватрушки, и сел за свободный стол, где уже уплетали кто котлету, кто компот.
— «Здорово, мужики.»
Один, с физиономией, как у добродушного поросёнка и плечами шире двери:
— «А, это ты — тот самый киборг (до „Терминатора“ еще года три, но могли читать книгу Мартина Кайдина, либо вычитать очень похожее слово у Стругацких: „Кибер“:))) ) на дембеле!»
— «Киборг?»
— «Так ты вчера в спортгородке так гонял, что у нас тут два фельдшера ставки делали. А девки тебя уже в списки женихов записали. Улыбаются, борщ варят, а вечером ещё будут шептаться — "Борисенок… Константин… с глазами, как у киноактёра и жопой бегуна».
Весь стол захихикал. Я чуть не захлебнулся компотом.
Другой — парень с тёмными бровями и хриплым голосом:
— «Ты им главное не говори, что ты внеземной. А то перестанут двойную подливку наливать.»
— «Серьёзно, вы думаете, это из-за дембеля?»
— «Брат, ты ж у нас с дисциплинаркой, с ВУСом радиста-разведчика и прыжками. А это тут, как у самца павлина — хвост. Только у тебя — из военника.»
Я рассмеялся. Было тепло. И сытно. Тело чувствовало себя почти счастливым, мозг — почти дома, а душа… душа, кажется, впервые за всё это время перестала дрожать.
Послеобеденный покой обрушился, как камнепад в горах. Я завалился на койку, растянулся, будто меня размотали на солнце, и отдался заслуженной дрёме. Тело довольное. Желудок урчит — но уже ласково, как котёнок. А вот гормональная система начала втихаря бузить.
«Друг… У меня тут, гм… нештатная ситуация. Гормональная.»
— «Выделение тестостерона активизируется при достаточном уровне питания, отдыха и безопасности. Всё по учебнику. Организм считает, что пора размножаться.»
— «Да он не просто считает — он требует. Если я сейчас не скину давление в системе, я не знаю, что выкину. Иди, говори, что делать.»
— «Физическая активность, желательно с интенсивной нагрузкой. Мышечный отклик подавляет возбуждение. Или альтернатива…»
— «Нет! Альтернатива — не сегодня. У нас тут советский госпиталь, а не кабаре в галактике Орион!»
Я вскочил, отряхнул пижаму, надел тапки и пошёл искать человека, который, возможно, спасёт окружающий мир от моего гормонального коллапса.
Инна Ивановна. Сестра-хозяйка. Воплощение советской строгости, аккуратности и тайной роскоши в белом халате. Она стояла у окна, перебирая простыни — как будто решала, какая сегодня достойна тела солдата.
— «Инна Ивановна!»
Она обернулась, её взгляд — как у санитарного инспектора и немного — как у женщины, которую трудно удивить.
— «Ты чего, ефрейтор? Опять в душ хочешь? Или уже в прачку?»
Я сглотнул.
— «Инна Ивановна… Мне срочно надо в каптерку. Пожать железо. Потягать. Подышать пылью социализма. Иначе…»
Она сощурилась, поправила очки.
— «Иначе?»
Я вздохнул.
— «Иначе плоть возьмёт верх. Над разумом. А я сейчас на грани. Серьёзно. Это медицинская необходимость.»
Она рассмеялась — впервые за всё время. Такой смех, будто пыль с улыбки стерли, и под ней оказалась девушка с характером.
— «Ты хочешь сказать, что тебя прижало, и только штанга тебя спасёт?»
Я кивнул, глядя честно, открыто, по-комсомольски. Она поставила стопку простыней на тумбу и сказала:
— «Ладно. Убедил. Только так — двадцать минут, потом душ, потом обратно в койку. И чтоб гантели не сваливал — они у нас из тех времён, когда ещё сам Фрунзе качался!»
Я обрадовался, шагнул было к выходу — но она добавила, уже почти шепотом: