— «А если совсем крышу сорвёт — зови. Я знаю пару способов, как выровнять твоё внутреннее давление без штанги. Но это уже по особой договорённости.»
Я замер, глотнул воздух.
— «Эм… вы сейчас… шутите?»
Инна Ивановна прошла мимо, слегка коснувшись плеча и оставив за собой запах лаванды и какой-то дикой уверенности.
— «Иди уже, спортсмен. Пока не поздно.»
Каптерка встретила меня холодным железом и обветшалым деревянным полом. Я схватил гантели и начал приседать — не только телом, но и волей. Каждое повторение выбивало из меня жар, мысли, мечты о белом халате.
«Друг…»
— «Да?»
— «Плоть взята под контроль. Но я чувствую, что не надолго.»
Глава 4
Я вымотался — до звона в ушах, до мурашек в позвоночнике. Тело гудело, как отглаженный бронепоезд. Мозг, казалось, проветрился.
И тут дверь каптерки скрипнула. На фоне тусклой лампы силуэт — аккуратная фигура в халате, волосы — вдвое заколотые шпилькой, на груди — аккуратный кармашек с ручкой и чашка в руке. Из чашки валил пар.
— «А я вот думаю — всё-таки зашёл ты не просто так ко мне сегодня, ефрейтор. Гляди-ка, потный, пылающий, глаза бешеные…»
Я замер, как олень перед фарами.
— «Я… тренировался… Плоть… подавлял…»
Она подошла ближе, поставила чашку на лавку рядом со мной. Присела, поправила подол халата — как-то уж подозрительно близко. В глазах плясал огонёк, не медицинский.
— «Чай с мятой. Успокаивает нервы и мужскую резкость. Но если хочешь — могу сделать сбор „от желания и до греха“. Есть такой у бабушки в Гродно. Говорят, только уши краснеют, всё остальное — спокойно».
Я фыркнул, но смеяться не стал — энергия была на нуле, а мозг орал: «опасная женщина!»
— «Знаешь, Константин Витальевич… Ты когда штангу тянешь, у тебя лицо как у космонавта. Или у поэта перед первым поцелуем. Мне, старой тётке, такого не хватает.»
Я на автомате:
— «Вы не старая, Инна Ивановна. Вы как хорошая боевая машина — ухоженная, заводская комплектация, а по бронированию — даже лейтенант не пробьёт.»
Она засмеялась. Так — по-настоящему. Смеялась — и краснела. Грудь под халатом приподнималась — так, что я опять вспомнил, почему вообще сюда пришёл.
— «Смотри, ефрейтор… А то дожмёшься. Я тебе и простыни сошью, и… запасную пижаму.»
Я потянулся к чаю. Она положила ладонь на мою — тёплую, уверенную, с аккуратным маникюром и женской прямотой.
— «Но не сегодня, герой. Отдохни. Плоть под контролем — но душу не замори. Женщины — они как калорийная еда: вовремя и в меру — на пользу. А если враз — ой, не вынесешь.»
И ушла. Я пил ее чай. Потом глянул в потолок. И сказал «Другу»:
— «Я не вывезу ещё один визит. У тебя там нет кнопки самоблокировки инстинктов?»
— «Есть. Но у тебя она отключена — ручной режим. Наслаждайся, органика.»
Я лежал на жёсткой койке с крахмальной простынёй и смотрел в потолок, где ползала тень от ветки за окном. Остальные спят или делают вид. В углу храпел сержант из артиллерии, вроде нормальный парень, но с голосом, как у волка с простудой.
А я — не спал. Не мог. Плоть — вроде под контролем. А вот воображение — как бешеный конь после мешка сахара.
Инна Ивановна… Чёрт, она ведь не просто красивая — она опасная. Как мина под снегом. Вроде проходишь мимо — а сердце уже дрожит, и шаг в сторону может закончиться взрывом гормонального фейерверка.
Женщина в белом халате — это ж не просто женщина. Это как спецназовец под прикрытием. Она знает, где тебе больно, как у тебя пульс, и в каком месте простыня сбилась под спиной. Она может одной фразой уложить тебя, а может — одним взглядом воскресить.
И у неё, между прочим, доступ к твоей истории болезни.
— «Друг…» — шепнул я в темноту.
— «Да, медик-инженер второго ранга?»
— «Ты можешь заблокировать мысли… ну, вот такие?»
— «Технически — могу. Но с какой стати? Это твой гормональный апгрейд. Не лишай себя радости быть человеком.»
Я вздохнул. Человеком… ага. Где-нибудь в Свободных Мирах кто-то наверняка сейчас ведёт протокол миссии. А тут я — представитель разумной космической цивилизации, мечтаю о тёплой груди в белом халате и паре пельменей на ночь.
— «Докладываю: тело адаптировано, нейронные связи стабильны, либидо — на пределе, срочно требуется… женское одобрение.»
Смешно? А ведь так и есть. И чем больше я пытался не думать об Инне Ивановне — тем чётче я её видел. Как поправляет халат. Как смотрит исподлобья. Как хмыкает — «Смотри, ефрейтор… дожмёшься».
Я зарылся лицом в подушку. Вскипела мысль: «Надо с утра попросить дежурство в прачечной. Или в пищеблоке. Куда угодно. Только подальше от… ее белого халата.»
Но где-то глубоко внутри, в моих искалеченных галактическим одиночеством мозгах, уже полыхал один короткий сигнал:
Инна Ивановна — это опасность.
Инна Ивановна — это цель.
Инна Ивановна — это… мать его, может быть, даже любовь.
Я вышел из палаты — постоял у окна, посмотрел, как в темноте бликует мокрый асфальт.
Пахло йодом, марганцовкой и тонким — совсем не больничным — запахом кофе.
На посту дежурной медсестры сидела Инна Ивановна. Свет от лампы делал её лицо мягче, волосы подсвечивал янтарём, а белый халат казался почти вечерним платьем.
Я удивился.
— А вы что тут?..
— Доброй ночи, ефрейтор, — она подняла глаза. — Дежурю.
— Дежурите?
— Ну да. А что, думаешь, я только каптёркой заведую? — иронично прищурилась.
— Не, ну… просто обычно на посту кто-то из совсем «профильных». А вы вроде…
Она отложила журнал.
— Вообще-то, у меня за плечами четыре курса Пироговки. Первый Московский.
Я присвистнул.
— Так это почти диплом…
— Почти.
— А почему ушли?
— Мама.
Она немного замолчала. Я сел на краешек подоконника, глядя на её профиль.
— У неё рассеянный склероз. Тяжёлая форма. Тогда, в 79-м, начала падать, потом — отказали ноги. Врачи сказали: «прогрессирует». Я перевелась, приехала сюда. Смотрю за ней.
— Вы одна?
— Только мы с ней. Отец умер в семьдесят третьем. И тут — жильё маме дали, перевелась, устроилась в госпиталь.
Она устало улыбнулась.
— А ночные беру, потому что ночные и выходные — тридцать процентов надбавки. А это — лекарства, сиделка иногда.
— А вы сами-то когда отдыхаете?
Она усмехнулась.
— Когда мужики не смотрят на меня, как ты сейчас. Вот тогда и отдыхаю.
— Как я сейчас?.. — удивился я.
— С интересом. С надеждой. И с уважением. Это редкая комбинация, ефрейтор.
Я чуть не покраснел.
— А что с мамой… может быть… я кое с чем работал. Иногда помогает при нейродегенеративных процессах…
Инна подняла на меня глаза.
— Не начинай. Я уже всё слышала — и от профессоров, и от знахарок, и от шарлатанов. Если ты не знаешь, что такое потеря связи с телом у живого человека, то лучше и не пробуй.
— Я знаю. — сказал я тихо.
Она внимательно посмотрела. Очень внимательно.
Потом сказала:
— Может, и знаешь… Ладно. Если не соврал — сам всё поймёшь. Не завтра, не через неделю. Но я буду ждать.
— Что?
— Убедительности. Не слов — а действий.
Я кивнул.
Пауза повисла, как зонтик на крючке.
— Тогда, может, я пока чашку чая? — предложил я. — У меня в тумбочке хороший, китайский.
— Давай, ефрейтор. Только без сахара. И — без посягательств на личное пространство, ясно?
— Я — только по заявке, — сказал я, приподняв руки в комическом «мир-дружба».
Она улыбнулась. А я понял — это была не просто смена в госпитале. Это была та самая смена, после которой в жизни всё меняется.
Инна Ивановна аккуратно вылила чай в эмалированную кружку, ловко прижав сеточку к стенке ложечкой.
Я смотрел на её пальцы — аккуратные, с короткими ногтями. Такие пальцы, которые умеют и ласку дарить, и судьбу переплести.
Только я собрался это сказать — как дверь распахнулась как от взрыва.
— Инна! Ты тут?!!
Влетела запыхавшаяся медсестра в теплой безрукавке поверх белого халата.
— Что случилось⁈ — поднялась Инна.
— Во второй операционной электронож отказал! А у нас — осколочное в бедро, вена разорвана, зашиваем вручную, но кровит! Хирург орёт! Никого из инженерии не дозвониться!
— И что ты ко мне? — ахнула Инна.
— Да хоть к дьяволу! Хоть сам Господь Бог пусть чинит, но режем живого человека вживую!
Я отставил кружку.
— Электронож какой модели?
— Не знаю! Старый, зелёный такой, с латунными ручками!
Обе повернулись ко мне.
— Ты что сможешь?
— Надо попробовать.
Инна прищурилась.
— Ты точно сможешь?
— А есть варианты?
Парень в зелёном халате, с лицом как после суток в окопе, склонился над кровоточащей раной.
— Да где там этот чёртов инженер⁈ — орал он, удерживая зажим на вене.
— Профессор! Вот! — крикнула медсестра. — Нашла спеца!
— Чего стоишь, одевай стерильное и вперед!
Я не ответил. Хирургическая сестра быстро помогла одеть стерильный халат, перчатки и высокие бахилы. Подошёл к аппарату. Зелёный ящик на колёсиках, кнопка «режим», рычаг переключения мощности.
На корпусе — шильдик: «Электронож хирургический ВЭН-01. Год выпуска: 1977.» Там либо контакты прогорели на педали, либо высоковольтная плата залипла от перегрева.
— Есть отвёртка?
— Только скальпель!
— Подойдёт.
Я быстро вскрыл заднюю крышку.
Пыль. Горелый запах. Как и ожидалось — окисленный контакт на силовом реле. Влажность дала окисел на плату.
— Где вата? И спирт?
— Вот!
— Надави на вену жёстче, сейчас будет! — крикнул я врачу, вычищая плату ваткой, затем поддел ногтем окислы и замкнул контакт.
Писк. Щелчок.
Педаль — и слабая, но стабильная искра.
— Есть контакт.
— Включай! — заорал хирург.
Через минуту в ране пошёл дымок от прижигания сосуда. Кровотечение остановилось. Врач облегчённо вздохнул.