— Неправда. Я занимаюсь сексом с Крисом.
— Это кокаиновый секс! Кокаин — наркотик для людей с пониженной самооценкой! Самообман! Не знаю, каким боком тут вписывается он, но трахается с ним отнюдь не Натали Миллер. С ним трахается наркотик!
Мне хочется кричать, что я давно уже соскочила с кокаина; что от вечно сопливого носа у меня развивается паранойя; что мне известно, почему ей не нравится Крис: потому что он не Сол, надежный, занудный Сол. Мне тут все уши прожужжали про то, что я, мол, «не расслабляюсь», и при этом Крис Пудель, — вакханальный Крис, который плюнет в глаза всякому, кто лишь заикнется о женитьбе, — отбрасывается в сторону, так как он, видите ли, дурно на меня влияет! Чего ей, в конце-то концов, от меня нужно?
— Если ты расслабилась из-за наркоты, то это не в счет, — продолжает брюзжать Бабс. Судя по всему, она могла бы поучить смыслу жизни самого далай-ламу. — Это всего лишь бегство от самой себя. Мне же хочется, чтоб ты расслабилась по-настоящему, чтобы ты стала довольной собой. А для этого нужно посмотреть на себя со стороны и принять то, что видишь. Какая радость в том, чтобы быть железной леди? Разве это победа? По правде говоря, я даже рада, что ты потеряла работу. Потому что эта работа лишь усугбляла твои проблемы.
Я знаю, ты обожаешь балет, но для тебя ужасно вредно все время видеть вокруг себя эту железную дисциплину, это ежедневную демонстрацию силы воли. Ты не можешь состязаться с ними. Я знаю — это искусство, это удивительно, захватывающе, бесподобно и все такое прочее; но это еще и нарциссизм. Ведь им целыми днями приходится торчать перед зеркалом, — а это последнее, что тебе нужно. Что тебе действительно нужно, так это нормальная компания, с кем можно запросто съесть пару пирожных, набрать пару лишних фунтов и при этом не чувствовать никакой вины.
Хочу, чтобы она ушла. Она ничего не понимает.
— Бабс, — бормочу я. — Для тебя это нормально. Ты — нормальная. Но я… Я стану еще более уродливой, я и есть уродина, я чувствую себя уродиной…
— Да какая ты уродина, Нэт?! — вдруг вопит Бабс, да так громко и пронзительно, что от неожиданности я едва не грохаюсь в ванну. — Ты красивая, очень красивая. Господи, да Энди с Робби вообще считают тебя восхитительной. Эта парочка просто сводит меня с ума! Но ты, именно ты сама должна поверить в себя! В этом вся соль. Красота — всего лишь оболочка, она практически ничего не значит, она преходяща. Внешность — ничто. Важно лишь то, что внутри, а внутри у тебя то, что нужно.
Удивительно, что в этот миг огромный указующий перст не пробивает окошко в ванной и не поражает Бабс прямо на месте. Внешность — ничто?! А как же Эсте Лаудер с ее многомиллиардной косметической династией? Как же мой бронзовокожий, словно заново родившийся отец и его тренер-тире-диетолог-тире-травник? Как же всякие знаменитости, обретающие прежние формы уже на третий день после родов? Как же моя помешанная на диетах мама, получившая отставку в пользу юной манекенщицы? Как же все эти наши косметически безукоризненные кинозвезды? Разве не мы сами заставляем их быть такими? Как же Кимберли Энн с ее надувными сиськами? Как же миллионы выкрашенных косметикой девушек с обложки? Как же коротышка Робби с его одержимостью физическими тренировками? Я брызжу слюной:
— Да как ты только можешь говорить такое? Как ты можешь утверждать, что внешность ничего не значит?
— Я и не утверждаю, что внешность ничего не значит, — отвечает Бабс. — Я только хочу сказать, что внешность значит гораздо меньше, чем ты думаешь. Да, если тебе хочется стать супермоделью, внешность действительно имеет значение. Но если — нет, то она уже не столь важна. Если тебе хочется привлекать мужчин, которые будут насмехаться над тобой всякий раз, когда ты потянешься за пирожным, и снисходительно ухмыляться, если тебе вдруг вздумается высказать свое мнение, — да, ты должна быть неотразимой. Если тебе хочется, чтобы неуверенные в себе женщины ненавидели тебя, — да, родись красивой. Но ведь люди, которых ты хочешь видеть рядом с собой, не станут судить о тебе по твоей внешности дольше чем пять минут. И, могу поклясться, Нэт, ты и сама этого не захочешь. — Она делает небольшую паузу. — Но на самом деле проблема вовсе не во внешности. Ведь так, Натали? Проблема не в том, как ты выглядишь: красавицей или уродиной. Проблема в том, что ты чувствуешь себя некрасивой. Я права? Ведь именно это ты чувствуешь?
Она говорит так мягко, что можно запросто уснуть под этот ласковый шепот.
Сухо отвечаю:
— Я чувствую только то, что я действительно уродина: от и до.
— О Нэт. — В голосе Бабс неподдельная грусть. — Ты разбиваешь мне сердце. А что еще ты чувствуешь?
От этого мучительного допроса мой позвоночник постепенно превращается в мел (хотя, возможно, это из-за того, что я уже битый час сижу на краю ванной, будто курица на насесте).
— Я чувствую… я ничего не чувствую. Я чувствую себя… некрасивой.
Бабс останавливает меня жестом.
— Послушай, Нэт. Позволь мне напомнить тебе один случай. Не так давно мы с тобой шли на вокзал. Сейчас уже не помню зачем. Так вот, идем мы себе спокойно, — как ты вдруг кричишь: «Постой!» Ты опускаешься на корточки, и тут я замечаю на асфальте эту омерзительную зеленую гусеницу. Самую, блин, здоровенную ползучую тварь из тех, что мне доводилось когда-либо видеть. Я побоялась бы даже наступить на такую. И тут я вижу, как ты подбираешь это страшилище…
— Да-да, — перебиваю я. — Такая хорошенькая, такая ярко-зеленая пампушка, такая бедная, такая несчастная…
— И вот я смотрю, как ты начинаешь суетиться в поисках подходящего листа, куда можно было бы положить эту мерзость, и, в конце концов, находишь, а гусеница не держится, соскальзывает с него, и я слышу, — клянусь, собственными ушами слышу, — как ты говоришь: «Ну же, солнышко, давай, надо постараться, ты же ведь хочешь превратиться в бабочку?» — Бабс делает паузу. — Вот это, — добавляет она нежно, — человек с добрым сердцем и прекрасной душой!
Все вокруг словно в тумане. После долгого молчания я тихо шепчу:
— Но я этого не чувствую. Не знаю — почему. Не чувствую — и все.
Бабс со шлепком обхватывает ладонями лицо. Я смотрю на ее роскошные волосы: пляшущие локоны, игривые завитки, шоколадные волны, ванильные полоски.
— Ты обманщица, — констатирует она. — Да, обманщица. Правда, ты об этом и не подозреваешь. Мне кажется, ты просто не хочешь принимать то, что на самом деле чувствуешь.
На секунду она замолкает, но тут же выпаливает:
— Ты такая упертая! Мне казалось, ты разозлилась на меня, когда мы с Саем поженились, но на самом деле ты разозлилась гораздо раньше. Возможно, Нэт, моя помолвка действительно сыграла роль спускового крючка, но это всего лишь оправдание. Если дети чувствуют, что родители не могут или не хотят оценить их по достоинству, они начинают искать для себя другие пути. И когда твоему отцу все осточертело и он сделал ноги, ты пережила сильнейший эмоциональный стресс. Но признавать этого не желаешь. И вот, с тех самых пор, ты просто проигрываешь один и тот же сценарий с каждым мужиком, что появляется в твоей жизни. То, что некоторые из них — неплохие люди, не имеет для тебя значения. Ты давишь, давишь, давишь на них, — и так до тех пор, пока они не уходят от тебя. Ты не чувствуешь, что тебя ценят, но обвиняешь в этом совсем не тех людей. Ты довела себя до толщины бумажной салфетки, но все равно позволяешь себе чувствовать лишь одно: «я толстая». Хотя это ключевое слово на самом деле относится к чему-то совсем другому.
— Толстая значит толстая, Барбара. В нашем западном мире нет ничего, — разумеется, за исключением педофилов и убийц, — более постыдного, чем толстая женщина. Разве что толстая женщина, пытающаяся говорить с набитым ртом. Быть толстой — плохо, Бабс. Быть толстой значит быть омерзительной, глупой, жадной, потакающей своим слабостям.
— Мне кажется, ты ошибаешься. Понятие «толстый» не означает ничего из того, что ты только что перечислила. У тебя искаженное восприятие действительности. Лично я знаю множество крупных женщин, которые умны, властны, щед…
— Если ты скажешь «Доун Френч»,[36] я закричу.
— Натали, — обрывает меня Бабс, — я сейчас говорю не о знаменитостях. Я говорю о женщинах, которых я знаю. Но когда ты говоришь «толстые», то имеешь в виду вовсе не тех тучных теток, кто действительно страдает ожирением. Ты имеешь в виду женщин, чей вес превышает 57 кг. А ведь это 90 процентов женской части человечества. Тебе никогда не приходило в голову, что твои представления не совсем нормальны?
— Толстых все жалеют. Считают неудачницами.
Бабс поджимает губы.
— То есть, ты хочешь сказать, что если ты «мисс Скелет», значит, ты удачлива и совершенна? Так, что ли?
— Именно так, — резко огрызаюсь я.
В голове вертится одна нехорошая мысль. Бабс будто прочитывает ее.
— О господи, — говорит она. — Ты думаешь, я просто ревную. Натали. Пожалуйста. Я ведь беспокоюсь о тебе. Я же хочу, чтобы у тебя все было хорошо. И знаю, что худоба тут не поможет. Однажды, сто лет назад, в тот единственный раз, когда я решила сесть на капустную диету, — от меня стало вонять сортиром, и я все время пердела. Зато выглядела — закачаешься! Грудь стала плоской как Голландия. Лишь со временем я поняла, что меня вполне устраивало то, что было раньше. Я имею в виду мое тело. Я пользуюсь им. Я наслаждаюсь им. Я хочу нюхать розы, бегать по холмам, гладить собаку, наблюдать за закатом солнца, заниматься любовью с Саем. И пусть это звучит немодно, но мое тело не мешает мне заниматься всем этим. А что твое тело делает для тебя, Натали? Ты же относишься к нему как к тюремной камере.
Я качаю головой. Насколько я понимаю, я оказалась на скамье подсудимых из-за того, что не вылизываю тарелку до конца, и теперь мне, похоже, светит пожизненное. Из-за этого весь сыр-бор.