, я не буду брать морковный кекс к чаю. Я сижу, мрачная и непреклонная, грея свои вечно замерзшие руки о горячую чашку, пока Мел вдруг не окликает меня:
— Ты в порядке, Натали? Ты так смешно выглядишь.
Встряхнувшись, отвечаю:
— Нет, в смысле да, я в порядке.
— Ты можешь рассказать мне. Обещаю, я никому не скажу.
Ее слова меня не убеждают, но я уже потеряла бдительность. В любом случае, моя стремительно увядающая дружба с Бабс не имеет к Мел никакого отношения. Скорее всего, Мел действительно никому не скажет. Извергаю из себя собственную версию истории, делая особый акцент на всевозможные оскорбления, коим я подверглась. При этом тщательно избегаю ссылок на мою, хм, проблему. А это все равно, что пытаться увернуться от капель во время дождя.
— Я ничего не понимаю! — пищит Мел. — Почему она ведет себя так подло?
Вздыхаю. Да как же тут поймешь, если не рассказать всей истории: живой, мясистой, неразделанной? А если рассказывать все, то как не нарушить табу? Я не из тех, кто нарушает табу. Я вообще ужасно горжусь своей способностью прокрасться на цыпочках мимо слона в гостиной, бегемота в прихожей и анорексика в кафе. Так безопасней. Дикие звери и женщины с навязчивыми идеями непредсказуемы, и непрофессионалу их лучше не трогать.
— Ну, — начинаю я, сфокусировавшись на шоколадно-коричневой крошке на столе. — У нас вышла ссора. Бабс вроде как обвинила меня в том, что, что я… ничего не ем.
Выкладываю все начистоту, избегая взгляда Мел. Вооружившись малярной кистью, разукрашиваю слона в красный цвет: от кончика хобота до кончика хвоста.
Наконец мои запинания с заиканиями прекращаются.
Мел шипит:
— Тони говорит, твоя подруга Бабс — крупная и мясистая. Ясное дело, она просто тебе завидует! Натали, ты же худенькая от природы, ты очень женственная, и Бабс должна буквально беситься от зависти!
Я энергично киваю головой: да, да, да, это именно то, что мне хочется слышать. К черту еду! Правда, мне не слишком нравится эпитет «женственная». Но… Чувствую: что-то здесь не так. И, пока Мел продолжает свои разглагольствования, отмечаю сероватый оттенок ее зубов и отталкивающую розоватую болезненность шишковатых костяшек, несмотря на свою крошечность, кажущихся гигантскими и очень выпуклыми по сравнению с тонкими пальцами. Волосы у нее сухие и безжизненно тусклые. И я понимаю, что ни один человек, будучи в здравом уме, не станет завидовать ни одной из нас.
Вздыхаю с облегчением, когда подходит время выдвигаться к Тони.
Такси останавливается перед хлипким с виду, белым пентхаусом (специально для тех, кто не в курсе: «с квартирой на крыше») моего брата на Лэдброук-Гроув. Мел нажимает кнопку звонка, и мы взбираемся по лестнице, устланной ковром цвета «берлинская лазурь». При этом Мел ведет пальцем по стене, затянутой грубым темно-красным драпом. «Увядшее великолепие» — так описала бы я вестибюль, будь я доброй девушкой. Но более точное, — хотя и более злобное, — определение: «неряшливая обветшалость». А сегодня эта затхлость усугубляется запахом жареного мяса.
— Ф-фуу! — громко фыркает Мел, размахивая фарфоровой ручкой перед своим носиком. Затем с силой барабанит в белую дверь, и, спустя шестьдесят секунд, диктуемых светским этикетом, Тони рывком открывает ее.
— Хей! А вот и моя сладкая девочка! — мурлычет он, обращаясь к Мел, которая уже подставляет щечку для поцелуя.
Я терпеливо жду сзади, в тусклой, холодной прихожей, — лучшая из моих улыбок готова расцвести буйным цветом в любую секунду, — пока мой брат не соизволит со мной поздороваться.
— Привет, Тони, — говорю я с надеждой в голосе, когда наши взгляды встречаются.
— Привет.
Слово выпадает, будто мертворожденное дитя. Тони снова поворачивается к Мел, и я следую за ним внутрь: на сердце — тяжелый камень близкой погибели.
Мел немедленно устраивается на белом кожаном диване, между двумя голубыми подушками с изображением Элвиса. Она валится на спину так, что голова свисает с сиденья, а ноги, грациозно касаясь спинки, упираются в кроваво-красную стену. Поскольку Тони, по-видимому, совершенно не возражает против подобной позиции «а-ля летучая мышь», я делаю вывод: ему известно, что сейчас Мел «дренирует» — отвратительный балетный термин, означающий избавление от молочной кислоты, которая скапливается в мышцах после физической нагрузки.
— У меня спина болит, — жалуется Мел.
— Ах, ты, моя бедная маленькая овечка, — плаксивым голосом откликается Тони. — Может, бедной маленькой овечке хочется, чтобы ей погладили спинку?
Мел довольно улыбается.
— Нет, шпашибо, мой большой и шильный папа-мишка! Шлишком больно. Я вшя горю.
— Может, моя бедная маленькая овечка хочет, чтобы большой и сильный папа-мишка принес ей ледку?
В этот момент я уже готова пулей вылететь из комнаты и проблеваться в туалете.
— О, нет! — восклицает Мел уже своим обычным голосом. — Я лучше «подренирую», а то у меня все опухнет, онемеет и, возможно даже, повредится. И мне потом не разрешат танцевать, и я пропущу массу спектаклей, а когда снова начну танцевать, буду чувствовать себя жирной слонихой-инвалидкой.
— Господи, какой кошмар, — пугается Тони.
— Может, ты лучше зажжешь свечи? — просит Мел. — Мне так нравится, когда ты делаешь это!
Мой брат в три шага пересекает мореный пол из черного дерева и проводит зажигалкой вдоль ряда черных свечей, выставленных вдоль каминной полки. Глубоко вздохнув, я плюхаюсь в большое, пушистое, черное кресло-подушку (прошу прощения, в кресло-подушку за 1500 фунтов, отделанное черной монгольской овчиной). Одна из множества его мимолетных пассий как-то сказала Тони, что его квартира — это нечто среднее между «будуаром куртизанки» и «готическим склепом». Тони был в полном восторге. Думаю, за это она получила лишний день.
— Может, скрутишь нам по косячку? — спрашивает Мел, закуривая «Кэмел».
Я даже вздрагиваю от такой дерзости, но Тони лишь мурлыкает в ответ:
— Без проблем.
Вооружившись машинкой для самокруток, он тут же принимается за работу, при этом умудряясь одновременно улыбаться Мел и мрачно скалиться в мою сторону. Я сижу, — вся такая жалкая, напряженная, — едва не упираясь задницей в пол, и машинально вращаю пальцами сигаретную пачку.
— Может, ты наконец оставишь в покое эту чертову пачку? — недовольно рычит Тони.
— Прости, — бормочу я, от неожиданности роняя сигареты на пол.
— У тебя есть шампанское? — пищит Мел, которая, похоже, адаптировалась к аморальному образу жизни Тони в рекордно короткий срок.
— Естественно, солнышко, — улыбается Тони, снова превращаясь в доктора Джекилла. — В холодильнике должна быть бутылка. Хочешь, чтобы я принес?
— Нет-нет, не беспокойся. — Одно плавное движение — и Мел уже на своих шишковатых ножках. — Я сама.
Бесшумно, как кошка, она выходит из комнаты, и я вся съеживаюсь от страха. Один на один с убийцей, знающим, что я его подозреваю!
— Я говорила тебе, что Пирс Аллен заинтересовался «Монстрами»? — быстро начинаю бормотать я, пытаясь выиграть время. Тони ухмыляется. — Ты… ты уже разговаривал с Пирсом?
— Хм, — говорит Тони. — Да, разговаривал. И ты права. Пирс действительно заинтересовался «Монстрами».
Он издает кудахтающий смешок: короткая, ядовито-злобная вспышка.
— Я н-не… — заикаюсь я. — Что тут смешного?
— Скоро поймешь, — обрезает Тони, сгребая довольно приличную щепоть травки.
В комнату мягко вступает Мел, держа в руках бутылку и три старомодных бокала для шампанского.
— А вот и я! Надеюсь, вы говорили обо мне!
Тони берет у нее бутылку, с громким хлопком откупоривает (Мел пронзительно взвизгивает, достойно играя свою роль) и разливает пенящуюся жидкость по бокалам.
— Солнышко, — тихонько мурлычет он, обращаясь к Мел, — я думаю, тебе стоит сходить в спальню. Сегодня у меня был день покупок. И на кровати тебя ожидает маленький сюрпризик.
У Мел перехватывает дыхание.
— Подарок?! Мне?!
— Может быть, — низким голосом отвечает Тони. — Трудное детство, — неодобрительно замечает он, когда она стремительно выскакивает из гостиной. — Недостаток внимания. Приходится наверстывать.
Он делает вид, что смахивает слезу. Я медленно киваю, пораженная столь трогательным проявлением «пушистости» у мужчины с такой репутацией, что Клинт Иствуд по сравнению с ним выглядит просто сосунком. И еще это неприличное сюсюканье. Да, к тому же, у меня на глазах! Если бы я не знала его слишком хорошо, то подумала бы, что Тони влюбился! Мел в качестве невестки. Чисто в лечебных целях делаю большой глоток шампанского — и закашливаюсь.
— Я ужасно недоволен тобой, — сообщает Тони, наблюдая, как я хватаюсь за горло, багровею и хриплю.
Затем делает глубокую затяжку, причем мне не предлагает.
— Что… что я натворила на этот раз?
— А ты что думала? Все рассосется само собой? — Его голубые глаза сейчас такие же холодные и темные, как Ледовитый океан.
— Что рассосется?
— Когда ты в последний раз разговаривала с мамой?
— Я… мы общаемся каждый день, э-э, последний раз — сегодня утром. Она звонила: узнать, как устроился Энди.
— Она хочет написать письмо Таре.
Естественно, хочет.
— Она, черт возьми, хочет поехать к ним в гости. Ты серьезно облажалась, Натали. Вся эта суета мне совершенно не в тему. Мне нравится моя жизнь и не нравится, когда ее усложняют. А ты — именно ты ее очень сильно усложнила. Ты понимаешь, о чем я?
Мой брат сидит, втянув голову в плечи, пускает дым через ноздри и выглядит так, словно вот-вот набросится на меня: ни дать ни взять ожившая горгулья. Я молюсь, чтобы марихуана добралась до его мозга в ближайшую же миллисекунду и раскрасила картинку в яркие, диснеевские цвета, — и тут он вдруг переходит на рев:
— СКАЖИ ЖЕ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!
От неожиданности и испуга я подскакиваю на монгольской подушке.
Ну, что я могу сказать тебе, Тони? Левая у тебя травка. Я совершила ужасный проступок. В моем списке раскаяний он стоит в одном ряду вот с такими: