ивает свою «Гардиан» и поспешно выскакивает из кафе. — Я видел твою сушилку для белья: такое впечатление, что ты всерьез настроилась на военную карьеру. Нет, Натали, ты далеко не покладистая девочка. Я знаю, что такое «покладистость». Так вот, ты не из их числа.
Я буквально вжимаюсь в стул. Он касается моей руки, очень осторожно, — пальцы у него холодные, от пивной бутылки, — и говорит:
— Точно так же, как ты не производишь впечатление безумно счастливого человека.
Чувствую выброс адреналина. Будто меня подвесили на изгородь из колючей проволоки и пустили ток.
— Энди, что тебе от меня нужно? Чтоб я разревелась? Или устроила здесь сцену?
Энди бросает на меня еще один злой взгляд.
— Да. Да. Чтоб ты устроила сцену. Сделала то, что тебе хочется, и перестала страдать насчет того, что могут подумать другие. Робби сказал, ты была в ужасе, когда отказывала ему: словно ты не вправе отказать заднице со сросшимися бровями. А как ты разговариваешь? Тебя послушать: так можно подумать, что искренность — это уголовное преступление. Я знаю тебя много лет, но мне кажется, я еще ни разу не видел, какая же ты на самом деле. Я видел только фасад. Но мне интересно не это.
Мои глаза дают течь.
— Я тебя уверяю: тебе не понравится, какая я на самом деле.
У Энди такой вид, будто он вот-вот выйдет из себя.
— Знаешь, мне доводилось работать на ферме, но даже там я не видел столько дерьма.
По-моему, я и так достаточно долго уворачивалась от пуль. Хватит, я устала. И я сдаюсь.
— Ты прав. Это было отвратительно, это было дерьмово, это было просто, черт, несправедливо, конечно, я была несчастной, завистливой, — называй, как хочешь, — но я не дура.
Вообще-то я планировала произнести коротенькую саркастическую речь, но слова стали набирать силу сами собой и полились бурным потоком: даже чуть быстрее, чем я успевала их произносить.
— Интересно, а как бы ты себя чувствовал? Когда тебе постоянно дают понять, что ты не оправдала надежд, что ты бедствие для семьи, причем уже с тех пор, как тебе исполнилось семь, что тебя всего лишь терпят, каждый раз, когда ты высказываешь свое мнение, оно оказывается не к месту, неженственно — «женственно»! — ненавижу это слово, меня от него тошнит, оно как бейсбольная бита; о, нет; «ненавижу» — господи, я выгляжу такой злюкой, настоящей сучкой, — хорошим девочкам не пристало злиться, только плохие девочки имеют собственное мнение и высказывают то, что выходит за рамки дозволенного, с точки зрения Матери, хотя… да, ты прав, с Тони все было по-другому, конечно, я обижена на Тони, он мог делать все, что ему заблагорассудится, и, само собой, что бы он ни делал, — все было просто изумительно, а я не делала ничего, от меня ничего и не ждали, работа, квартира — все это нужно было для меня искать, да еще и едой обеспечивать, о, да, как мне повезло, какая честь, все равно, что жизнь в платиновой тюрьме. Я ненавижу себя за то, что я такая: бесполезная, неудачница, уродина, — ненавижу, ненавижу, ненавижу. Ненавижу за то, что… ненавижу Тони! Ведь на самом деле я обожаю Тони, и я вижу, почему она обожает его, он — красавец, умница, само совершенство, успех во всем…
Постепенно я смолкаю.
— М-да, — тихо произносит Энди, терпеливо дослушав до конца. — Тебе просто необходимо было выговориться.
Стискиваю зубы, — чтобы вели себя прилично, — и откликаюсь:
— Мм.
Абсолютно без всякой связи вспоминаю, как я впервые — в возрасте тринадцати лет — попробовала косметику. Заметив меня в школьном автобусе по дороге домой, Тони пронзительно завизжал: «Смотрите! Она навозюкалась помадой!»
— Он называл меня Мисс Хрюшка, — тускло говорю я. Не для того, чтобы сообщить это Энди, — просто вдруг вспомнилось.
Энди хмурится.
— Натали, нельзя принимать все так близко к сердцу. Получается, что ты вроде как сама хочешь быть жертвой. Так жить невозможно. Тебе нужно, — он глубоко вздыхает, и я чувствую неминуемость какого-нибудь очередного перла из «Дао Рюкзачника», — обрести то самое внутреннее, недостижимое ощущение самой себя. И вообще, все братья дразнят своих сестер, придумывая им всякие обидные прозвища. Я сам в свое время называл Бабс Аланом.
— Аланом?! — Теперь я заинтригована. — Почему Аланом?
— Да просто потому, что ни одна девочка двенадцати лет не захочет, чтобы ее называли Аланом.
— Не знаю. Мне кажется, Алан все-таки лучше Мисс Хрюшки.
— Мисс Хрюшка — это просто шикарно. Для свиньи.
— Это совсем не то, что имел в виду Тони, — огрызаюсь я.
— Ты же ведь не была толстой, правда?
— Ты что! Кожа да кости, но зато ела очень много, вечно ходила голодная, это он и имел в виду. Он вообще терпеть не мог толстых. Когда папа ушел от нас, мама очень сильно поправилась. Не знаю, помнишь ли ты ее тогда?
Энди морщит нос.
— Вроде как, — говорит он. Сначала мне кажется, он просто хочет быть тактичным, но тут он добавляет: — Но ведь она всегда была кругленькой, разве нет?
— Да, — говорю я, — но только в тот период она была не кругленькой. Она была круглой. Тони даже запретил ей приходить в школу. Сказал, что будет стесняться ее, так как у всех остальных мамы худые.
— Вот засранец! И почему она не влепила ему хорошую затрещину?
— Это все равно как если б Дева Мария отшлепала Христа.
— Должно быть, это очень больно — чувствовать, что у мамы ты всегда на втором месте, — начинает Энди, будто выскабливает перочиным ножиком змеиный яд из моей кожи. — Но зато у тебя есть то, чего нет у Тони: у тебя замечательные отношения с отцом. Разве не так?
— Были, — отвечаю я, — до тех пор, пока он не свалил в другое полушарие. Я не упала… не падаю духом, и мы великолепно ладим. Сейчас. Я его обожаю. Судя по всему, больше, чем он меня, иначе он не слинял бы на следующий же день после того, как мне исполнилось двенадцать.
У Энди опускаются уголки рта.
— Нэт, — шепчет он. — Как грустно все, что ты говоришь! Пойми, родители ведь тоже люди, и чем старше они становятся, тем больше начинают вести себя как дети. Разумеется, он любил и любит тебя так же сильно, как ты его. Да, возможно, он перестал любить твою маму, — но только не тебя. Может, он подумал, что для тебя будет только хуже, если он останется, и они будут все время ругаться и жить несчастливо. В конце концов, он имел право на свою собственную жизнь.
— Но они не были несчастливы! — возражаю я. — И они никогда не ругались! Они прекрасно ладили — пока он не ушел!
— Натали, неужели ты думаешь, что, будь они счастливы, он уехал бы? Просто так отношения не рвут. Людям надо бы запретить ссориться и быть несчастными, тогда ни один здравомыслящий человек не уйдет из семьи. Черт! — выпаливает он. — Я только хотел сказать, что у него наверняка были какие-нибудь веские причины для ухода, никак не связанные с его отношением к тебе… и к Тони.
— С детьми нельзя так поступать, — почти кричу я, цепляясь туфлями за ножки стула, чтобы не ввинтиться штопором в небо, словно воздушный шарик, из которого выпустили воздух.
— Неужели ты ему об этом так никогда и не сказала?
— А как ты думаешь? — говорю я сквозь плотно сжатые зубы. — Извини, мне нужно выйти.
Встаю из-за стола. Перед глазами все плывет, но мне все же удается добраться до туалета. Хочется заорать во всю глотку (ничего личного против туалетов в «Тейт»): «ЗАБЕРИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА!» — но я этого не делаю. Сначала мою руки, — мама бы мной гордилась, — затем закрываюсь в кабинке, склоняюсь над унитазом и сую пальцы глубоко в рот, в самое горло. Пихаю, пихаю. Еще. Еще, ещеещееще. Немного успокаиваюсь только тогда, когда последние капли того, что еще недавно было шоколадным тортом, оказываются в унитазе. Да, я немного успокоилась, но не очистилась: стала еще грязнее и чувствую, как поглощенные калории цепляются к моим внутренностям. Но зато епитимью свою я исполнила. Отскребаю руки дочиста, брызгаю водой на лицо, полощу рот. Затем иду обратно к Энди: сердце бешено колотится, слезы временно находятся во взвешенном состоянии где-то в глубине горла, руки чуть подрагивают. Омерзительная и грязная внутри, снаружи я произвожу впечатление выдержанного и приличного человека. Но разве не это лишь имеет значение?
Глава 33
Я стараюсь придать лицу радостное выражение, но что-то во мне изменилось. Притворство не вполне получается. Моя улыбка сейчас похожа на крошечный клочок оберточной бумаги, в который пытались завернуть что-то очень объемистое.
— С тобой все в порядке? — спрашивает Энди. — Я что-то не то сказал?
— Нет-нет. Все в порядке. Было очень мило. Просто я немного устала, вот и все.
— Да, конечно, — в его улыбке сквозит сомнение. — «Мило». Что ж, значит, ты сейчас домой? Могу подвезти, если хочешь.
— Нет-нет, спасибо. Я возьму такси.
Энди пожимает плечами и больше не предлагает меня подвезти.
Сижу в такси — мысли вперемешку. Чем больше я познаю себя, тем хуже. Взять хотя бы всю ту чушь насчет «самосознания», которой нас пичкают разные женские журналы! Даже не верится, насколько безответственными могут быть люди. Это же все равно, что прописывать водку страдающим бессонницей. Или алкоголизмом. Какая, интересно, мне будет польза от того, что я осознаю, что ненавижу тех, кого люблю?
Сглатываю и морщусь. Горло словно открытая рана. О да, еще один мой позор. Хочется испариться прямо тут. Откуда она взялась, эта изощренная новая привычка? Не могу отделаться от чувства, что своими поступками я поворачиваю эволюцию вспять. Мне жаль и не жаль одновременно. Да, был кратковременный всплеск, своего рода отсрочка. Дар пустоты перед тем, как вновь погрузиться в пучину вины и отвращения. Но блевать я больше не буду: все, хватит. Я не какая-нибудь там булимичка! У этих людей полностью отсутствует самоконтроль. А я просто организованная, одержимая маньячка. Практически готовая согласиться на работу в кулинарии: можно сказать, прямо на месте преступления! Хотя там я, по крайней мере, буду под наблюдением. Полагаю, это меньший риск, чем сидеть дома один на один с холодильником.