Он обходив вокруг машины и садится на свое место. Заводит машину.
Сиденья очень холодные. Я посильнее сдвигаю ноги, потом засовываю между них руки. Обернувшись, смотрю на дом. Из ближнего к двери окна падает какой-то унылый желтый свет. Он смешивается с голубоватым светом телевизора, льющимся из соседней комнаты. Все остальные окна темные. И сам дом совсем темный; при дневном свете он, должно быть, серый или коричневый. А в темноте кажется черным. Лужайки перед ним нет. Просто грязь и гравий.
— Я тебя не напугал? — спрашивает Нейл, выезжая на шоссе № 5.
— Нет — отвечаю я.
— Хорошо. Надеюсь, я тебя не обидел. — Он поворачивается ко мне: — Потому что я вовсе не хотел тебя обидеть.
Я киваю.
— Понимаешь, я просто хотел показать тебе, что тебя ожидает. В смысле, что значит быть геем, и все такое.
— Угу, — соглашаюсь я очень тихо. Едва слышно. А может, я даже это и не произношу, а только думаю.
Больше мы не разговариваем. Молчим всю дорогу. Мое стекло запотело, и от этого мне кажется, что внешнего мира не существует.
Опять я ощущаю, что все безвозвратно изменилось. А потом возникает очень реальное чувство вращения.
Когда я появляюсь, Хоуп еще не спит. Она сидит на диване в телевизионной комнате, поджав под себя ноги.
— Привет, — произносит она.
— Привет, Хоуп.
— Тебе было интересно с Нейлом?
Я изображаю улыбку.
— Да, было забавно. Он показывал мне фотографии.
Хоуп выпрямляет ноги и чешет затылок.
— Правда? Это здорово. Вы разговаривали?
Я вхожу в комнату. Телевизор мигает. Почему она не поправит антенну? Как можно что-то смотреть с таким качеством?
— М-мм, да. Наверное. Немного поговорили.
Ощущение такое, что губы мои распухли. Интересно, заметно это или нет.
— Ты выглядишь немного странно, — замечает она. — С тобой все в порядке?
Ноги ее вытянуты, и на них лежит лохматая собака по имени Зу. Когда Хоуп шевелит пальцами ног, то кажется, что глубоко в шерсть Зу зарылись какие-то зверюшки. Покрывало на диване протерлось и стало настолько гладким, что с него можно соскользнуть.
Я сажусь. Смотрю на экран телевизора и думаю о том, как хочется курить. Однако курить в доме неудобно, ведь то, что я курю, — мой секрет. Натали тоже курит, но она смелее меня. Когда Агнес или Хоуп, или отец начинают на нее наезжать, она просто посылает их всех подальше. И все. А я чувствую себя гостем, застрявшим в ловушке собственной порядочности, и поэтому не могу себе этого позволить. Наконец я собираюсь с духом и произношу:
— Просто странно было видеть все эти фотографии, которые Нейл сделал в Нью-Йорке. Захотелось там когда-нибудь пожить.
Хоуп поворачивается ко мне и говорит:
— Я могла бы тебя иногда в Нью-Йорке навещать.
— Да, неужели?
— Правда, могла бы, — подтверждает она. Потом берет со стола свою маленькую Библию и кладет ее на колени.
— Хочешь спросить об этом Бога?
Я пожимаю плечами:
— Наверное.
Хоуп хлопает по дивану, чтобы я придвинулся.
— Давай погадаем на Библии.
Я сажусь ближе.
— Закрой глаза, — командует она.
Я закрываю глаза и думаю о том, как лучше сформулировать свой вопрос.
— Ну ладно, — наконец говорю я, — буду ли я, в конце концов, жить в Нью-Йорке?
Хоуп берет Библию в руки и наугад открывает.
— Готово» — объявляет она.
Я тыкаю пальцем в страницу и открываю глаза. Хоуп наклоняется, чтобы посмотреть, на какое слово я попал.
— «Сила», — читает она.
Я открываю глаза.
— Что это значит?
Хоуп читает то, что написано рядом, чтобы понять контекст.
— Наверное, то, что, прежде чем ты туда переедешь, тебе потребуется много силы. И много уверенности в себе и в своих возможностях. Мне кажется, это очень позитивное гадание.
— Ты так думаешь?
— Конечно. Мне кажется, это означает, что ты сейчас находишься в периоде активного роста, а когда из него выйдешь, то обретешь достаточно силы, чтобы жить там, где захочешь.
Я начинаю чувствовать себя немножко лучше. Мне нравится, что Хоуп умеет так ловко разговаривать с Богом на его языке. И еще нравится то, что она почти умеет предсказывать будущее.
Зу переворачивается на другой бок и тяжело, устало вздыхает.
Хоуп зевает.
— Я тоже хочу спать, Зу, — говорит она. Кладет Библию обратно на стол, под лампу, а лампу выключает.
— Мы отправляемся спать.
— Да, — соглашаюсь я, — и мне, пожалуй, пора.
Хоуп уводит Зу из комнаты, а я сижу и смотрю, как мигает телевизор. Мне все еще чудится запах Нейла. Такое чувство, что этот запах застрял у меня между верхней губой и носом. Нужно умыться и принять душ.
Телевизор продолжает мигать. Я закрываю глаза. Когда я это делаю, темный треугольник возвращается. Я сглатываю.
Трещина на потолке. Едва я закрываю глаза, передо мной сразу возникает трещина на потолке.
Школьное чудо
Ее парта стояла в центре класса. Все, кто сидел рядом с ней, за ней и перед ней, оказывались ее лучшими, самыми верными в мире друзьями. Они посылали ей сложенные записочки, которые она разворачивала, читала, а потом, хихикая, пересылала дальше. Я часто видел, как она наклоняется к подружке и шепчет ей что-то на ухо — наверняка что-нибудь интересное.
—- Давай после школы удивим Хизер и пригласим ее в кино!
Волосы у нее были черные, густые и пышные — в стиле «афро», и она постоянно украшала их разным гребнями и заколками. Ая сидел и мечтал до них дотронуться. Они, наверное, теплые и мохнатые, как овечья шерсть, и в то же время легкие, как хлопок. Я знал: если действительно преодолеть разделяющее нас расстояние в две парты и дотронуться до ее прически, она закричит. Она казалась самой белой девочкой в школе, несмотря на то, что была чернокожей.
Она приходилась дочерью Биллу Косби, и я ее за это терпеть не мог.
— Он тако-о-о-ой интересный, — могла жеманно пропеть она, если кто-то из друзей дарил ей какой-то особенный брелок. Или: — «Венера была богиней любви», — четко, ясно и правильно отвечала она на уроке древнегреческой мифологии, улыбаясь во весь рот.
Эта девочка обладала как раз теми качествами, которых мне так недоставало. Умна, общительна, популярна, за словом в карман не лезет. Она происходила из самой лучшей семьи, какую только можно себе представить, и никогда не ходила в одной и той же одежде два дня подряд. И лицо не оцарапано небритой щетиной от поцелуев с человеком в два раза старше ее самой. Меня от нее просто тошнило.
Один из нас должен был уйти.
— Просто не знаю, что с тобой делать. Ты меня сводишь с ума, — говорила мать, до основания сгрызая ноготь на большом пальце.
— В эту школу я больше не пойду. Я туда никак не вписываюсь и никогда не впишусь. Поэтому надо уходить сейчас.
Но ты должен ходить в школу до шестнадцати лет.
Это закон.
— Еще три года я там просто не выдержу, — кричал я. — Боже, если бы я мог умереть! Я должен просто убить себя! — То же самое, наверное, чувствует попавший в ловушку зверь.
— Даже не шути насчет самоубийства.
— Почему ты думаешь, что я шучу?
Может, и правда покончить с собой? Может, это мой единственный выход?
Мама прекратила печатать и потянулась за корректирующей жидкостью.
— У меня нет сил бороться с тобой, когда ты в таком диком состоянии.
Всю ночь я бродил по дому и курил сигарету за сигаретой, с ужасом думая, что завтра утром мне снова идти в школу. Я снова и снова мысленно прокручивал варианты, но видел лишь один: бросить школу раз и навсегда.
Мама находилась в самом разгаре творческого процесса: сочиняла важную, как ей казалось, поэму.
— Будет страниц на пятьдесят и наверняка меня прославит, — пробормотала она тем углом рта, который не был занят сигаретой «Мор».
— Мне наплевать на твою сраную поэму. Я несчастен.
Ты должна что-то предпринять.
Она взорвалась:
— Ну а мне почему-то совсем не наплевать на эту, как ты изволил ее назвать, сраную поэму. Ей я отдаю все свои силы — всю себя. Всю жизнь я потратила на то, чтобы иметь возможность гордиться своими сочинениями.
— Прекрасно, но что же будет со мной? — уже завопил я. Мне хотелось спихнуть машинку на пол. Я ненавидел и мать, и ее писанину, и ее машинку. Я хотел принадлежать к семье Косби.
— Ты же взрослый, — ответила мама. — Тебе тринадцать. Ты обладаешь собственным умом и собственной волей. А у меня сейчас серьезные проблемы. Мое творчество очень важно для меня, и хочу надеяться, что оно когда-нибудь окажется важным и для тебя.
Как всегда, мама умудрилась повернуть все лицом к себе. Это уж она умела.
— Но я не принадлежу к твоим фанатам, — парировал я. Я слышал, как эти слова говорит своей матери Кристина Кроуфорд в «Милой мамочке», и знал, что моя мама этого фильма не смотрела, поэтому фраза покажется достаточно оригинальной.
—- Ну а в настоящее время и я, в свою очередь, не принадлежу к твоим фанатам, — отрезала мама и отвернулась, снова начав печатать.
Я вытащил вилку из розетки, и машинка замолчала.
— Черт возьми, Опостен, что с тобой творится? Зачем ты это делаешь? Мне сейчас нужна поддержка, а вовсе не твоя враждебность.
Я грубо послал ее подальше и вылетел из комнаты. Сел на крыльце и закурил. Через минуту мама появилась в дверях.
— С тобой хочет поговорить доктор Финч. По телефону. — Голос ее звучал спокойно и холодно, словно мы были в приемной врача.
— Отлично.
Я ждал нагоняя за то, что терроризирую мать. Доктор может сказать, что я с ней слишком груб и от этого ее психика снова расстроится. А значит, вся его огромная работа пойдет насмарку.
— Алло?
— Ну, привет, Огюстен. Что это я о тебе такое слышу — будто ты не хочешь больше ходить в школу?
Я не верил своим ушам. Он говорил обо мне самом.
Я рассказал ему, как несчастен, каким чужим себя там ощущаю, как я оказался в ловушке и в депрессии и как хочу, чтобы меня просто оставили в покое, чтобы я мог спокойно ходить в кино и писать дневник.