За несколько дней до Нового года мама усадила меня за кухонный стол, где у нас всегда проходил семейный совет, и сказала, как бы между прочим:
– Ты ведь знаешь, как нелегко здесь живется евреям. Поэтому мы с папой хотим подать документы на выезд. Эмигрировать. – Мама помолчала и добавила: – А это значит, что нам предстоит переезд за границу.
Ясно помню, у меня первым делом возникло два вопроса. Сначала я спросил: – А как же школа? – А потом: – А как же бабуля, что с ней будет?
– Бабуля, твоя тетя и твоя двоюродная сестричка тоже поедут с нами. Мы же не можем их здесь оставить, – сказала мама будто шутливо, но на самом деле твердо.
– Конечно, нет. Возьмем их с собой.
– Ну вот видишь, все решено. А там ты пойдешь в прекрасную новую школу, и там будут другие ребята-евреи, и ты…
– Я знаю, мамочка, – перебил я. – Я понимаю.
– Ну и хорошо. А я знаю, что ты уже взрослый и умный мальчик, и не будешь об этом говорить с одноклассниками и вообще с кем бы то ни было в школе, – сказала мама.
Я давно уже грезил Америкой. Собственно говоря, большинство моих советских сверстников грезили Америкой, невзирая на антиамериканскую пропаганду, которой нас пичкали. То, что мне, ребенку, Америка представлялась страной чудес, совсем неудивительно. Важнее то, что в разгар эмиграции Америка занимала совершенно особое в умах советских евреев. Конечно я был твердо убежден, что мы едем в лучшую страну в мире. В пятом классе я представлял себе Америку и своих будущих американских одноклассников как полную противоположность тому, с чем сталкивался в Союзе, на улице и в школе. Помню, как я воображал себя в компании американских сверстников. Не будет насмешек и травли. В Америке такое невозможно, – думал я, засыпая.
Зима и весна 1979 года пролетели как в веселой лихорадке. Мы стремительно закупали все необходимое, частенько – из-под прилавка и за двойную цену. Хорошую одежду, кожаные чемоданы, постельное белье, столовые приборы и фарфор. Русские сувениры. Все эти приятные хлопоты: распродать старое, купить все для новой жизни. Но потом по мере того, как у нас на глазах одни отъезжанты благополучно получали разрешение и отбывали, а другие, наоборот, попадали в отказ и застревали, нас охватило чувство отрицания неизбежного. «Не может быть, с нами такого не случится, просто у них в ОВИРе еще руки не дошли до наших документов, ведь тысячи, тысячи подавантов, там длиннющая очередь на рассмотрение», – родители уговаривали друг друга и новых знакомых из среды отъезжающих, которыми мы обросли за эти месяцы ожидания. Мрачный жнец в саване советского пошива уже размахивал острой косой направо и налево, отсекая тех, кто могли считаться «ценными специалистами». Ученые мужи курили у нас на кухне и в гостиной и рассуждали о том, насколько ниже шансы отъезда у «остепененных». Говорили и спорили о «механизмах» холодной войны. А потом наступило 27 декабря 1979 года и советские войска вторглись в Афганистан. Президент Картер вскоре объявил зерновое эмбарго и выставил ультиматум, согласно которому США планировали бойкотировать летние Олимпийские игры 1980-го года в Москве. Предчувствуя худшее, мои родители прожили первые месяцы 1980 так, словно они уже содержались под стражей и ожидали приговора.
Сегодня известно, что 1979 год, тот самый, когда мы в первый раз подали документы на выезд, стал пиком еврейской эмиграции из Советского Союза. В тот год уехало более 51 000 человек. В 1980 году разрешение на выезд получили почти 20 000 евреев, но шлюзы уже закрывались. Потом число эмигрировавших резко сократилось, и к середине 1980-х упало до жалкой тысячи человек в год. Продолжала действовать подписанная в закон еще в 1975 году поправка конгрессменов Джексона и Вэника, в соответствии с которой СССР, из-за массовых ограничений на эмиграцию, не мог получить статус «наиболее благоприятствуемой нации» в торговле и столько необходимые кредиты и поставки. Но в 1981—1986 годы эта поправка и другие западные инструменты нажима на СССР уже почти не влияли на уровень эмиграции. Оставались ли мы, советские евреи, разменной монетой в отношениях с Западом? Эти отношения оставались откровенно враждебными до 1985 года, когда к власти пришел Михаил Горбачев. Но участь евреев-отказников (в том числе и наша) переменилась лишь в 1987 году.
Задним числом можно сказать многое. Можно утверждать, что советские евреи оказались заложниками в политической игре поздней холодной войны. Можно даже сказать, что мои родители, как и тысячи других будущих отказников, которые по разным причинам опоздали на паром эмиграции 1977—79 годов, допустили большой просчет – не предали нужного значения политическим предзнаменованиям, недоучли собственные профессиональные достижения, свою «остепененность». Но жизнь иначе устроена. Ее не проживешь в ретроспективе. Задним умом все крепки, а фактор удачи не вычислишь, опираясь на причинно-следственную связь. Несмотря на все знамения советской истории, несмотря на то, что профессиональные достижения приковывали их к Советскому Союзу, мои родители не могли предугадать, что мы угодим в отказ. Разве могли они предположить, подавая на выезд, что мне предстоит получить «краснокожую паспортину», закончить школу в Москве и – самое страшное в их глазах – встретить свое восемнадцатилетние под угрозой отправки в Афганистан на войну с моджахедами.
Мы подали на выезд, когда мне было одиннадцать, а уехали, когда мне исполнилось двадцать. Жизнь в преисподней отказа обожгла меня на всю оставшуюся жизнь.
Представьте себе морозный денек в начале марта. На дворе 1980-й год, мороз – минус 25 градусов. Недоспелый апельсин зимнего солнца вкатывается в окно нашей московской кухни. Стол накрыт для воскресного обеда. Мама запекла курицу в духовке. Не просто курицу, а упитанную венгерскую курочку с жирными ножками, мечту каждой советской домохозяйки, счастливую центрально-европейскую родственницу худосочных советских кур, синюшные тушки которых лежали на прилавках мясных отделов. Жареная курочка с картошечкой – мое любимое блюдо. Сквозь приоткрытую дверцу духовки кухня наполняется благословенным ароматом еврейской готовки, – прекрасным, как обещание вековечной родительской любви. Посреди стола – овальное блюдо с перламутровыми ломтиками кусочками селедки, присыпанной белыми колечками лука и сбрызнутой уксусом. Закуска: селедочка, салат из тертой белой редьки с жареным луком и печеночный паштет из печенки с крутыми яйцами. Слева от отца, сидящего во главе стола, на деревянной доске лежит каравай ржаного хлеба. Рядом матово поблескивает бутылка ледяной водки, только что извлеченная из морозилки. Эти воскресные обеды – наша семейная традиция, наш ритуал. Бывает, что в гости приходит бабушка Анна Михайловна. Но на этот раз привычный порядок вещей нарушен. Мы еще не успели сесть за стол, как раздается звонок в дверь, и отец идет открывать.
Кто бы это мог быть? Что за внезапные гости? Гостем оказывается приятель отца, доктор Иосиф Ирлин, который живет в соседнем подъезде. Я его знаю давно, с тех пор, как мы переехали в кооперативный «белый» дом на улице Маршала Бирюзова. Раньше доктор Ирлин тоже занимался медицинскими исследованиями, но потом подал документы на выезд и лишился и своей лаборатории, и научной должности. Ирлина и его жену Свету Гранникову, которая тоже прежде занималась наукой, окружает какая-то странная аура. О них взрослые говорят, что им было «отказано в выезде». Власти решили, что Ирлин имел доступ к медицинским данным стратегического значения, и он оказался в бессрочном «карантине». К весне 80-го Ирлин с женой уже были отказниками два года. От этого страшного слова у меня под языком появляется привкус жженой резины. Но я уверен, что с нами такого не случится. Мы просто «ждем разрешения на выезд», ведь именно так говорят родители. Прошел уже год и два месяца с тех пор, как мы подали документы. И совсем скоро получим ответ. Я-то знаю, что родители все предусмотрели; они ведь никогда не ошибаются.
Гость садится с нами за стол. Отец наливает – мужчинам водку, маме – белое вино. Я пью золотистый виноградный сок из бокала, как взрослый. Некоторое время мы молча едим: свежий ржаной хлеб, хорошую селедку, которая на вкус напоминает лососину свежего посола, редьку, в которой соединились века еврейских печалей и радостей. Но постепенно молчание становится тягостным, и Ирлин решает развлечь нас анекдотом про трех лесных зверей, которые задумали эмигрировать в Израиль. Анекдот этот я уже слышал, но приходится вежливо молчать. Кто-то медведю рассказал, что в Израиле у всех фамилии оканчиваются на «—уй», и он предлагает поменять фамилии до подачи документов в ОВИР. «Я буду Муй», – говорит Медведь. «А я буду Зуй», – говорит Заяц. «А я вообще не поеду», – говорит Хорек. Мама смотрит на заснеженную улицу. Перед винным уже выстроилась длинная очередь. У остановки медленно тормозит троллейбус, содрогаясь, точно дряхлый сверчок. Несмотря на мороз, окна венерического диспансера на территории городской больницы №52, расположенной через дорогу от нашего дома, распахнуты настежь. Мама не смеется над анекдотом про зверей-отъезжантов, но отец выдавливает смешок и наливает себе и гостю еще водки.
– Мы с мамочкой хотим тебе что-то сказать, – произносит отец.
Я поднимаю взгляд от тарелки, на которой перламутровый кусочек селедки плывет по синим фаянсовым волнам. Взгляд у отца какой-то ускользающий.
– На прошлой неделе пришла открытка из ОВИРа, извещение. Мы с мамой ходили в четверг. Нам отказали в выездной визе. Но через полгода мы можем повторно по…
– … не хочу! – выкрикиваю я и вскакиваю с кухонного диванчика.
– Вот этого я боялся больше всего, – говорит отец доктору Ирлину. Я стремглав выбегаю из кухни. Мирное течение воскресного дня непоправимо нарушено. Испорчен не только семейный обед, но и само обещание счастья. Будущее искорежено. Я вылетаю из кухни, захлебываясь криком и рыданиями, но вот только теперь, когда я вспоминаю и восстанавливаю события этого дня, все почему-то происходит в замедленной съемке, так что я успеваю рассмотреть царапины на паркетном полу, корочку грязи, присохшую к маминым черным сапогам, стоящим в прихожей, ножки вешалки, погрызенные нашей таксой Рэдкой, неровно выписанный золотой орнамент на алебастровой маске китайского воина, которую я прошлым летом в лагере сделал в подарок родителям.