– Наша славная советская медицина – сплошное свинство, туфта голимая, – гнусавил он. – Неблагодарная работа, и зарплата смешная, вот разве что еврейские мальчики-идеалисты вроде тебя на это покупаются. Я когда-то тоже был таким дурачком, только без пятого пункта. Так что ты уж поверь на слово.
Марат употреблял всем известное в те годы выражение «пятый пункт», которое относилось к графе в паспорте и анкетах, где указывалась «национальность».
– Но мне нравится работа, и пациенты нравятся, – возражал я.
– Мне нра-а-а-вится! – передразнивал Марат цветаевским голосом песни из фильма «Ирония судьбы». – А вот им, сукам, не нравится твоя работа. И ты не нравишься.
Из-за подработка в больнице и хоть небольшого, но самостоятельного заработка, я чувствовал себя старше одноклассников и сверстников. Я ходил по территории больницы в белом халате, меня принимали за студента-медика. Летом 1983 года я постоянно думал о том, как бы выдюжить еще год в школе, а потом – в медицинский. В последний рабочий день я получил официальную рекомендацию, подписанную врачами нефрологического отделения, и пошел проститься с сотрудниками. «Закончишь медицинский, дуй сразу к нам в ординатуру», – сказал мне один из врачей, будто бы не задумываясь о том, что не вылезало у меня из головы. Но все равно настроение у меня было радужное. (Почему-то при переводе на русский в голову приходит актер Евстигнеев в роли профессора Плейшнера, гуляющий по Берну и пока еще пребывающий в уверенности, что он выполнил задание Штирлица). Да, я отработал в больнице, получил и отдал родителям зарплату, а вечером мы с мамой уезжали в Эстонию ночным экспрессом. Оставалось попрощаться с Маратом. Я обошел все отделение, заглянул во все палаты, но он куда-то пропал. Рабочий день клонился к концу, и я решил, что мой наставник просто ушел пораньше, тем более, что была пятница. Подходя к двери процедурной, я услышал вязкий кашель курильщика. Марат валялся на устланной клеенкой кушетке, дымил и безразлично смотрел в перламутрово-белый больничный потолок.
– Дверь прикрой, – сказал он полушепотом.
– А я тебя как раз искал, хотел попрощаться. Завтра уезжаю в Эстонию.
– В Эстонию, это хорошо. Там пляжи, водичка, беляночки… Садись, – Марат указал на металлический табурет. Я сел, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди.
– Слушай, старик, ты хороший чувак. Я бы иначе не стал с тобой возиться. И распинаться бы перед тобой не стал. Я знаю, ты все это любишь…. больницу, больных. Хочешь жизни спасать, та-та-та, бу-бу-бу, – Марат опять сипло закашлялся. – Только ты послушай моего совета. Не дури, понял меня.
– Это ты о чем, Марат? – спросил я. Мысленно я вдыхал привокзальный угольный дым, уже ступал подошвами по прохладному песку балтийских дюн.
– Даже не суйся туда. Эти гады, они вас в медицинский не хотят пускать, вот я о чем. Все лучшие врачи – евреи, но эти разъебаи не хотят больше вас допускать в медицину. Они удавятся, но не пустят. Вот вы и уезжаете, потому что здесь вы больше не нужны.
В голове мелькнуло: Неужели Марат знает, что я отказник? Словно опытный конспиратор, я изобразил полнейшее непонимание.
– Что-то я не пойму, это о чем ты, – сказал я и для убедительности закатил глаза.
– О чем это я? – повысил голос Марат. – А вот о чем. Эти суки, они ведь считают, что вы, евреи, – неблагодарные. Подлая ложь. Пусть они поработают в этой сраной больничке всю жизнь, за двести тридцать рублей, как наша Раиса Иосифовна Гордон! Она пациентов любит как родных. А эти сволочи говорят, что вы неблагодарные!
Я все не мог решить, как реагировать на его слова.
– Хватит тебе, старик, не прикидывайся.
– Марат! – крикнул я, но было поздно.
– Идиотская страна, все через жопу, – выдохнул Марат вместе с табачным дымом и отвернулся к поцарапанной кафельной стене.
Я вернулся домой с тяжелым сердцем. Родителям я о разговоре с Маратом ничего не сказал. Но летом 1983 года, в Пярну, а потом уже осенью в Москве, мы много говорили и спорили о предстоявшем поступлении в медицинский. Готовясь к перипетиям десятого класса, я понимал, что у еврея, тем более в Москве, да еще и еврея-отказника, шансов на поступление ничтожно мало. Но ни о какой другой карьере я тогда и слышать не желал, наивно и упрямо веря, что уж с моими-то отметками, опытом работы в больнице и рекомендациями я все-таки пробьюсь.
31 августа 1983 года, через два дня после нашего возвращения из Эстонии в Москву и за день до начала занятий в школе, советский истребитель СУ-15 сбил над Сахалином пассажирский авиалайнер «Боинг-747» южнокорейской авиакомпании (Korean Air Lines 007). Боинг следовал по маршруту Нью-Йорк-Сеул через Анкоридж. Погибли все находившиеся на борту 269, среди которых был американский конгрессмен Лоренс Макдональд, который собирался баллотироваться в президенты. Согласно официальной советской версии, военно-воздушные силы СССР защищали свое воздушное пространство, которое «нарушил» корейский лайнер. Все это казалось чудовищным. На сборищах отказников заговорили о новом витке холодной войны. Мечтающим эмигрировать обострение отношений с Западом не сулило ничего хорошего. Хотя, по слухам, тогдашний генсек, бывший руководитель ГКБ Андропов был живым трупом, мало кто надеялся, что тяжелая болезнь помешает ему ввести в ход рычаги новых репрессий.
Учеба в старших классах запомнилась мне постоянным напряжением воли и сил, – как будто я все время напружинивал мышцы, но ни на секунду их не расслаблял. Поскольку я твердо положил поступать в медицинский, то старших классах у меня была четкая цель – окончить школу на круглые пятерки. При получении пятерок во всех четвертях девятого и десятого класса и при сдаче всех выпускных экзаменов на пятерки выпускнику полагалась так называемая «золотая медаль» («серебряных медалей» в мое время уже не давали). В советской системе образования золотая медаль давала абитуриенту существенные преимущества при поступлении в ВУЗы. По тогдашним правилам документы можно было подавать только в один институт, а не сразу в несколько. Не поступил – жди целый год и подавай документы заново. Вступительных экзаменов обыкновенно было четыре, причем стандартизованные письменные тесты тогда не применялись, и большую часть вступительных экзаменов принимали в устной форме, а результаты экзаменаторы и приемная комиссия оценивала крайне субъективно. Кроме того, бытовала неписанная система «проходных баллов», то есть минимального суммарного балла за все вступительные экзамены, необходимого, чтобы поступить в институт. К примеру, если в данный год проходной балл для ординарных абитуриентов был 16, надо было получить как минимум четыре четверки, или пятерку, две четверки и тройку, или две пятерки и две тройки. (В некоторых вузах тройки не принимались.) При этом, если золотой медалист сдавал первый вступительный экзамен на пятерку, то предполагалось, что его примут в институт без дальнейших экзаменов. Даже не в самых престижных институтах Москвы конкурс оставался высоким. А в престижных институтах конкурс был просто бешеный, количество абитуриентов во много раз превосходило количество мест. Даже без таких «отягчающих» обстоятельств, как запись «еврей» в пятой графе паспорта, нужно было учитывать, что часть мест все равно будет «раскуплена», то есть отведена для особых абитуриентов – отпрысков партийной элиты, кандидатов из союзных республик, официально проходивших по линии «нацкадров», для отслуживших в армии, а также для тех, кто выезжал на взятках и блате.
В восемнадцать лет над советскими юношами нависала угроза призыва в армию, поэтому поступление в институт было равнозначно отсрочке, обучению на военной кафедре, офицерским сборам вместо солдатчины. Помимо стандартного набора армейских ужасов – прежде всего дедовщины, то есть систематической травли и побоев, которым новобранцы подвергались со стороны старослужащих, – в начале 1980-х призыв в армию означал еще и существенную вероятность, что тебя отправят в «Афган» (а советская тайная полиция могла без труда подстроить такое в наказание сыну инакомыслящих). Когда я уже учился на первом курсе, один парень из нашего дома, с которым я в детстве играл в пинг-понг и гонял мяч, вернулся домой в «цинковом гробу». Он был у родителей единственным сыном, и в доме говорили, что служил он в Афганистане.
Вот и получалось, что врачебные-то мечты врачебными мечтами, а при трезвой оценке я просто не мог позволить себе не поступить в институт. В начале выпускного года я все еще тешил себя надеждами на медицину, занимался с институтскими репетиторами по математике и физике, моим самым слабым предметам, продолжал наивно и упорно стремиться к золотой медали. «Ну а если не поступишь? – спрашивали родители, словно озвучивая мои собственные страхи и сомнения, которые я старательно от себя скрывал. – Тогда что, Афганистан?»
После многонедельных семейных советов, наведя уйму справок и побывав на разных днях «открытых зверей», мы отказались от затеи с поступлением на медицинский. Решение это, судьбоносное, как окажется впоследствии, далось нам трудно. Нужно было прагматично оценивать шансы поступления в медицинский институт. Никак нельзя было рисковать. К осени 1983 года институтский план был готов. Как известно, в большинстве советских высших учебных заведений вступительные экзамены приходились на август. А вот в Московском государственном университете (МГУ) вступительные экзамены проходили в июле, то есть на месяц раньше. Это и был мой спасительный шанс. Поскольку на медицинский рассчитывать было нечего, я выбрал вариант, который был так или иначе связан с естественными науками. Самым маленьким – и, пожалуй, самым скромным в МГУ – был факультет почвоведения. Исторически он раньше был частью биофака, но в 1973 году получил статус самостоятельного, единственного на всю страну факультета почвоведения. На «почвé», как наш факультет называли студенты МГУ, готовили специалистов по почвоведению, агрохимии, земледелию, микробиологии и экологии.
Скажу без обиняков, что мне еще не довелось встретить семнадцатилетнего юношу или семнадцатилетнюю девушку, которые бы рвались в почвоведы. Обыкновенно подача документов на факультет почвоведения являла собой компромисс между желанием учиться в самом престижном ВУЗе страны и тягой к естественным наукам, природе, путешествиям. Мой личный в