ыбор определили два фактора. Во-первых, на первых двух курсах будущим почвоведам преподавали широкий круг естественнонаучных дисциплин, что в принципе не исключало возможности перехода в медицину после эмиграции. Во-вторых (а это было решающим фактором), существовало мнение, что примерно из ста абитуриентов на факультет почвоведения ежегодно принимали одного, а то и двух евреев. Основатель и тогдашний декан факультета, профессор Глеб Всеволодович Добровольский, славился своим либерализмом, и среди преподавательского и исследовательского состава были очевидные евреи и скрытые евреи. Одним из светил советского почвоведения был основатель Института агрохимии и почвоведения в Пущино, профессор МГУ Виктор Абрамович Ковда. Судя по всему, еврейская процентная норма, бывшая в царской России официальной, потом почти исчезнувшая после революций 1917 года, и возвращенная в послевоенные советские годы уже в негласной форме, на факультете почвоведения была выше, чем на других факультетах. Есть у меня, решили мы с родителями, есть шанс поступить в Московский университет.
Выработали мы и запасной план. Если я все-таки не поступлю «в университет» (в те годы выражение «в университет» само по себе предполагало МГУ), в августе я подаю документы в Московский автомобильно-дорожный институт (МАДИ). А уж туда-то меня наверняка должны были принять. В последние десятилетия существования советского режима вездесущие инженерные ВУЗы, за исключением особо престижных или стратегических, служили пристанищем еврейской молодежи. «Если ты аид – то иди в МИИТ, гласила окрашенная на еврейский лад народная молва. – Ну а если гой – то иди в другой». («А ид» на идише означает «<один> еврей», «гой» на иврите и идише – «иноверец», «нарушающий Заветы», в простом употреблении – «не-еврей»). В «промокашке» (Институт нефти и газа им. Губкина), в «текстильном», «водном» учились дети знакомых отказников. Эти юноши и девушки вряд ли собирались добывать полезные ископаемые, руководить ткацкими мануфактурами или же строить теплоходы. В Московский электротехнический институт связи, который в свое время закончили его родители, осенью 1983 года поступил мой лучший друг Макс Муссель. Меня воротило от мысли, что и мне суждено пополнить ряды советских инженеров, однако обязательно нужно было найти надежное пристанище. Вот как случилось, что середине выпускного года мне пришлось расстаться с мечтами о медицинском и готовиться к экзаменам на факультет почвоведения МГУ, а в качестве запасного варианта рассматривать Автодорожный институт.
5 июня 1984 года мне исполнилось семнадцать лет. Я заканчивал десятый класс. В июне в советских школах проходили выпускные экзамены. Экзамены у нас были по восьми предметам: русский язык и литература, биология, химия, иностранный язык (английский), история, математика и физика. На чаше весов была золотая медаль, к которой я рвался на протяжении всех старших классов. Последним экзаменом была физика, и физика всегда давалась мне труднее остальных предметов. Чтобы получать по физике пятерки, мне приходилось корпеть над учебниками, а десятом классе я еще и занимался с репетитором. Это был физик-отказник, кроткий интеллигент, уволенный из академического института и зарабатывавший на жизнь частными уроками, натаскиванием абитуриентов, в основном недорослей из богатых торгово-промышленных семей. С нас он брал номинальную сумму. Ко времени выпускных и вступительных экзаменов я знал учебник физики наизусть, мог не задумываясь решить любую задачу в пределах школьной программы. Все предыдущие выпускные экзамены я сдал на пятерки, и утром решающего дня, садясь в автобус через дорогу от гранитной головы академика Курчатова, я ощущал тяжесть золотой медали в своей ладони.
Декорации: кабинет физики на пятом этаже нашей школы; приоткрытая дверь в смежное помещение-лабораторию; оттуда виднеются электроприборы, реторты, гирьки, какие-то рулоны. За окном, в кроне серебристого тополя, шелестит июньский ветер. Две доски, у каждой – по однокласснику; один исписывает доску формулами, другой ждет, прислонившись к раме доски. За длинным гробом-столом сидят четверо экзаменаторов. Троих я хорошо знаю: учительница литературы, биологичка и сама физичка. Физичку зовут Зинаида Трофимовна Рудзиш, и судя по фамилии и некоторой шепелявости согласных, она латышка, а может, остзейская немка, давно живущая в Москве. Но четвертая экзаменаторша – что это за птица? Какая-то незнакомая крашеная блондинка с короткой стрижкой, лицом свиноматки и белесыми глазками, почти неразличимыми за толстыми стеклами очков. Я вхожу в класс и занимаю свободное место за партой, слева от моей одноклассницы по имени Алина – счастливой обладательницы самой большой в школе коллекции записей Битлз. Лицо у Алины бледнее мела, а шея вся пошла пятнами, похожими на отпечатки неумелой страсти. Но любовь и поцелуи тут не причем – Алина сама не своя от страха.
– Что это за очкастая тетка? – шепотом спрашиваю я у Алины.
– Инспекторша из РОНО. Это говорят уже когда выходишь к доске.
– А что она тут забыла?
– Сама на знаю, – отвечает Алина и потихоньку показывает мне под партой узкую полоску линованной бумаги. Билет. На билете ровнейшим почерком нашей физички написаны два вопроса по теории и задача. Как обычно, экзаменационные билеты сложены на учительском столе, выходишь и тянешь наугад, что выпадет – то выпадет.
Алине попалась средней сложности задачка по механике; репетитор натаскал меня на такие, и я щелкал их автоматически. Я быстро шепчу Алине решение и откидываюсь на спинку стула. На лобном месте мается мой бедный одноклассник, уже исписавший зеленую поверхность доски формулами и расчётами. Наконец вызывают меня. Я подхожу к экзаменаторам, тяну билет.
– Можешь сразу идти к доске, Шраер, – говорит физичка, – ты же у нас такой подготовленный, справишься без труда.
Мне не нравится, как Зинаида Трофимовна многозначительно растягивает слово «подготовленный», да и вообще не нравится ее тон. Хотя по правилам мне полагается десять-пятнадцать минут на подготовку, просить о них теперь как-то неловко, поэтому я иду прямиком к доске.
Теоретических вопросов два, один из термодинамики, другой – по строению атома. Я даже не успеваю дочитать билет, как в голове всплывают целые абзацы текста – с параграфами, иллюстрациями и формулами, выписанными курсивом. Мозг сам по себе с готовностью принимается решать задачу, что-то насчет вычисления скорости аэростата, наполненного горячим воздухом. Алину уже вызвали отвечать; от ужаса и растерянности лицо у нее пожелтело, как пергамент. Пока ее четвертуют у другой доски, я выписываю на доске решение задачи и подчеркиваю ответ двойной линией. Сердобольная литераторша, перед которой на столе лежит ответ на мой билет, поворачивается ко мне и подмигивает, словно подтверждая: «да, все верно». Как и биологичка, она за меня болеет, все еще надеется, что я пойду в медицинский, продолжу традицию русских писателей-врачевателей. «Ну что ж», – проносится у меня в голове, – с задачкой покончено. Теоретические вопросы несложные, да и вообще в теории я лучше секу. Вот сейчас отвечу – и все будет позади». Слева от меня подходит к концу экзекуция Алины. Жалко ее, беднягу, с физикой она не в ладах. Подлая штука оптика!
Через несколько минут Алина с неживым лицом спускается с возвышения у доски и выходит из класса. Снова звучит моя фамилия; это чистейшая формальность, и так всем ясно, что я следующий. Ко мне подходит физичка, коренастая, втиснутая в ворсистый костюм почти того же малахитового цвета, что и доска.
– Ну, посмотрим, что у тебя, Шраер, – говорит физичка. – Так, с задачей все в порядке. – Физичка поворачивается к остальным экзаменаторам и говорит: – Задача решена правильно. Перейдем к теории?
Потом она обращается к тетке из РОНО, говоря немного вычурно, как иностранка, давно живущая в России: – Может быть, вы сами хотите проэкзаменовать нашего без пяти минут золотого медалиста?
Блондинистая инспекторша скалит ровные, грязно-желтые зубы. Она встает из-за стола, делает несколько шагов в мою сторону, глядя мне прямо в глаза. Я опускаю взгляд и вижу, что у нее красивые ноги в телесного цвета колготках и красные туфли на высоком каблуке. От инспекторши пахнет болгарскими сигаретами и духами «Красная Москва».
– Ваш преподаватель физики кое-что рассказала мне о вас, Шраер, – произносит инспекторша. – Я уже два года как с интересом слежу за вашими успехами. Вы такой самоуверенный, весь в отца. Я как-то была на его выступлении в магазине «Поэзия», году в 75-м—76-м. Люблю стихи, знаете ли. А как ваш отец, много пишет?
– Да не знаю… как обычно, – отвечаю я. Нельзя же не ответить на вопросы экзаменатора, пусть они и не к месту. Ведь на кону золотая медаль и поступление в университет. Но почему она меня спрашивает об отце?
– Ох уж эти творческие личности! Всё у них по вдохновению, – инспекторша с томным хохотком поворачивается к учительнице литературы, которая прячет глаза и комкает носовой платочек. – Ну, думаю, вопрос по термодинамике вы знаете назубок, – продолжает она, делая еще шаг вперед. – Давайте-ка побеседуем о более увлекательных вещах, о строении атома.
Я отвечаю две или три минуты подряд, слегка волнуясь, и в какой-то момент оговариваюсь – называю нейтроны электронами, но тут же поправляюсь. Инспекторша останавливает меня кивком и снисходительным взмахом руки.
– А молодец, Шраер! – говорит она нашей физичке. – Чуть ошибся, но, правда, сразу исправился. Дополнительные вопросы у нас будут?
Молчание. Я жду секунд двадцать, потом иду к столу, за которым сидит комиссия. Кладу билет на стол, произношу обморочное «спасибо». Просто не верится – я сдал физику, все позади! Я уже направляюсь к двери, вот горячая левая рука уже ложится на дверную ручку, но тут в спину бьет фраза:
– Шраер, постойте.
Голос инспекторши.
– Я вас, кажется, еще не отпускала. Есть у меня для вас дополнительный вопросик.
Я возвращаюсь к доске.
– Не могли бы вы рассказать экзаменационной комиссии, как устроена люминесцентная лампа? Какие законы физики положены в основу ее работы?