Этого мы едва касались на одном уроке в десятом классе, а подробно вообще не проходили. Такие вопросы задают, чтобы завалить. Тут меня окутывает серый туман. Смутно помню, как что-то говорил про частицы, которые движутся в газообразной среде, говорил, опираясь скорее на интуитивные догадки, чем на школьные знания. Потом мы с одноклассниками еще целый час торчали под дверью кабинета физики. Наконец нас пригласили войти, мы сели за парты, физичка принялась зачитывать оценки. После каждой фамилии она называла три отметки: за год, за выпускной экзамен и оценку, которая пойдет в аттестат. Когда она зачитала мои отметки: «Пять, четыре, пять», по классу пронесся вздох всеобщего недоумения. У меня за спиной прошелестел голос Алины: «Остался без медали».
Казалось бы, годы двойной жизни отказника должны были закалить меня и подготовить к такому поражению. Скептики еще задолго до экзаменов говорили: сыну отказников золотую медаль ни за что не дадут. С логической точки зрения, зачем было советской системе награждать своих внутренних врагов и отступников? Родители тоже предупреждали меня, что на экзаменах возможен какой-нибудь подвох, ловушка, провал. Но такие аргументы обычно воспринимаются холодным рассудком, когда шок потрясения миновал, и ты понимаешь, что возврата нет. Еще только утром, по дороге на последний выпускной экзамен, я ведь действительно думал, будто медаль в кармане. Я и представить не мог, что весь мой план рухнет буквально на пороге успеха. Сейчас все это, наверное, воспринимается как чужой надрыв, как мелодрама. Но ведь мелодрама – это манера изложения, а не само реальное ощущение происходящего. А на самом деле я был потрясен и шокирован, и даже не потому, что два года напряженной учебы вдруг показались напрасными. В тот день на выпускном экзамене по физике я испытал шок от собственной беспомощности. Унижение усугублялось жестокой абсурдностью того карательного сценария, который советская система разыграла, чтобы публично наказать нашу семью. А ведь это был всего-навсего школьный выпускной экзамен! Какое им вообще дело до семнадцатилетнего еврейского мальчика и его аттестата? Неужели советская системы настолько нас ненавидела, что была готова лишить меня несчастной золотой медали, в которой не были ни грана золота?
По дороге с экзамена домой я снова и снова прокручивал в голове всю эту сцену: кабинет физики, экзаменаторы, вопросы, инспекторша, которую подослали к нам в школу нарочно, чтобы разрушить мои планы. Помню, как в пяти минутах от дома я остановился у киоска с мороженым и купил фруктовое за семь копеек. Хлипкий бумажный стаканчик, наполненный чем-то розовым и холодным. Советские дети обожали это мороженое, потому что оно было самым дешевым и благоухало земляникой. Я съел стаканчик сахарной розовой массы прямо посреди площади, названной в честь физика-ядерщика, возглавлявшего научную часть сталинского атомного проекта. В центре площади, перед Институтом атомной энергии, стоял памятник отцу советской атомной бомбы Курчатову, – бородатая голова из черного камня, стоящая на черном постаменте. Гигантская голова советского физика-ядерщика первобытным тотемом возвышалась над замусоренным сквером, старым кинотеатром «Восток», газетным и мороженым киосками, над потоком транспорта. Над горожанами, спешащими по делам. Я лизал фруктовое мороженое, упершись взглядом в каменную голову академика Курчатова, и внезапно с какой-то новой кристальной ясностью ощутил, что случившееся со мной совершенно «нормально» для полицейского государства, каким был Советский Союз. Так же нормально, как схватить врача и писателя, на глазах у его жены запихнуть его в черный воронок и отвезти на допрос в органы госбезопасности. Экзамен по физике лишил меня последних иллюзий насчет страны моего рождения. Может это и было равноценно окончательной потери гражданской невинности? Я понял, что советская система стреляла в меня, и что я должен защищаться от самой системы, а не только от ее отдельных представителей.
Я входил в дом и поднимался на лифте на седьмой этаж, полный решимости спокойно и трезво рассказать родителям, как было дело на экзамене, рассказать и забыть об этой мерзкой истории. Но едва я переступил порог квартиры, из глаз у меня хлынули безудержные слезы. Я не рыдал так с самой зимы 1980 года, когда ребенком узнал, что нам отказано в выезде. В такие моменты мои родители принимались винить во всем себя и только себя. Они выслушали мой рассказ и помогли переодеться в пижаму. Отец налил мне армянского коньяка, и я среди бела дня уснул на родительской постели. Через три часа я проснулся и обнаружил на кухонном столе записку «загляни в холодильник». Там как в сказке появились мои любимые лакомства – белый батон, салат «Оливье», баночка «Чатки» – камчатских нежнейших крабов. Родителям нужно было уйти по каким-то отказническим делам, и кроме вкусностей они оставили мне еще и тамиздатовскую книгу эмигрантов Тополя и Незнамского «Журналист для Брежнева». Этот триллер об отступничестве элитного советского журналиста принес нам знакомый американский дипломат. Весь оставшийся день я провалялся в постели, заглатывая запрещенный роман, утешаясь лакомствами и всеми силами стараясь выбросить золотую медаль из головы.
На торжественный вечер вручения аттестатов я, в отличие от большинства одноклассников, и не подумал надевать костюм и галстук. Вместо этого я надел свои лучшие американские вещи: джинсы «Врангель», светло-голубую джинсовую рубашку и бежевую «клубную куртку». В этом была открытая декларация: я – молодой иностранец, временно задержанный в СССР. Я хотел выглядеть и вести себя не так, как все остальные. Золотая медаль досталась не мне, а Оле Ш. из параллельного 10-го «Б». Вылитая комсомольская невеста, она собиралась поступать в МГУ на экономический факультет по специальности «политическая экономия».
На сцене директор школы, работавший под вернувшегося в СССР Максима Горького 1930-х годов, вручил мне аттестат в зеленой корочке, прочистил горло и что-то пробормотал про мои «прекрасные достижения в учебе» и «отличные отметки». Когда официальная часть закончилась, а выпускной бал еще не начался, к нам по очереди под ходили родители одноклассников и говорили хорошие слова: «безобразие»; «как с Максимом несправедливо обошлись!» Более того, многие из одноклассников, в том числе те, которые в младших и средних классах меня третировали, теперь всячески пытались меня подбодрить: «Пусть утрутся своим аттестатом»! Я почему-то вспомнил мрачный анекдот про двух украинцев, идущих по Бабьему Яру, проливающих слезы и говорящих о том, какие эти «немцы сволочи, всех наших жидов перебили», и вот когда мы-то войдем в Германию, то уж «мы ихним жидам покажем едрену мать».
Учителя разделились на два лагеря: кто прятал глаза, а кто старался отвести меня в сторонку, чтобы посочувствовать и поахать. Наш физрук, Владимир Борисович Маркин, тот самый, благодаря которому я стал качать мускулы и обрел спортивную форму, единственный отважился открыто осудить всю систему. Отец принес ему в подарок фляжку коньяку и на протяжении всей торжественной части искал Маркина в актовом зале. Владимир Борисович куда-то запропастился. Уже потом отец спустился во флигель, вошел в спортзал и постучал в дверь кабинета. Отец рассказывал мне, что Маркин сидел у себя за столом, словно старый артиллерийский офицер средь хаоса спортивного инвентаря, кубков, медалей, наград и почетных грамот; перед ним возвышалась полупустая бутылка. Отец открыл коньяк и разлил по стаканам. Они молча выпили, а потом Владимир Борисович обеими руками схватил отца за руку и крикнул ему в лицо: «Мне, понимаете, стыдно работать в этой школе! Сволочи, как обидели мальчика!»
Ровно через неделю после школьного выпуска, в самом начале июля 1984 года, я шагал от станции метро «Университет» по направлению к зданию биофака и факультета почвоведения МГУ. Я шел подавать документы в приемную комиссию и ощущал себя этаким еврейским танком, который готов идти напролом. Ленинские горы, на которых раскинулся «новый» Московский университет (вспомните штабс-капитана Соленого в «Трех сестрах»), виделись мне вражескими высотами, и их было жизненно необходимо взять штурмом. Земля горела у меня под ногами; я жаждал отмщения. Я твердо настроился победить, добиться того, что мне полагалось по справедливости – чтобы со мной обращались не хуже и не лучше, чем с абитуриентами неевреями. Родители боялись, как бы эксперимент с МГУ не вылился еще в одно фиаско. Уже потом родители рассказали мне, что во время поступления в МГУ я засыпал и просыпался с лицом повстанца.
На факультете почвоведения я заполнил анкету абитуриента и вручил свои документы сотруднику приемной комиссии – долговязому мужчине с воловьими глазами, к которых пролегла многовековая печаль армянского народа. Он сказал, что преподает на кафедре химии почв и входит в приемную комиссию факультета. Просмотрев мои документы, он помедлил, закрыл мой аттестат и посмотрел на меня с удивлением.
– А почему корочка не красная? – спросил он.
– А с чего ей быть красной? – резко ответил я.
– Разве вы не золотой медалист?
– Нет. Закончил школу на круглые пятерки, но медаль не получил.
– Ах вот оно что…, – пробормотал член приемной комиссии и положил мой аттестат обратно в папку. – Гмм, при таких оценках…, – и что-то вроде чахоточного румянца выступило у него на лице.
На факультет почвоведения ежегодно принимали около 100 человек. Где-то 25 мест отдавалось заранее отобранным абитуриентам и бывшим военнослужащим. Если предположить, что на 75 оставшихся мест претендовало около 700 абитуриентов, то конкур с в среднем составлял 9 человек на место. «Проходной балл» слегка колебался в зависимости от общего числа абитуриентов и других факторов, но обычно составлял около 16 баллов. Примерно треть абитуриентов выбывала из игры уже после первого экзамена, письменного по математике. Я был крепко подготовлен и получил четверку; это означало, что я не только не соскочил, но и вырвался вперед. Следующей шла физика, которой я боялся больше всего. Но каждому из нас хоть раз в жизни, нет да и случается испытать воздействие некой вселенской справедливости, и для меня этот закон сработал на вступительном по физике. Я получил пятерку, твердую пятерку, на устном экзамене по физике. Моя судьба была в руках двух преподавателей с физфака, и они не только поставили мне «отлично», но и похвалили меня за «глубокое понимание» электромагнитной теории. Я-то ожидал, что выцарапаю по физике четверку, если не тройку, поэтому теперь в душе зашевелилась реальная надежда на поступление – тем более, что следующим экзаменом была химия, а химия была моим коньком. Я уже набрал девять накопительных баллов (четверку и пятерку), и теперь оставалось получить еще одну пятерку и еще одну четверку, и тогда я наверняка превышу заветный проходной балл.