Третий экзамен был переломным пунктом экзаменационной сессии. Вообразите солнечный июльский день на Ленинских горах. Накануне прошел дождь, смыл тополиный пух с гранитных ступеней и мостовых. Абитуриенты и их родные толпятся перед серым мавзолеем, под крышей которого соседствуют факультеты биологии и почвоведения. Вдруг мы с родителями слышим, как по толпе проносится шепоток: «Юный гений, гений, гений». Я оборачиваюсь и вижу голубоглазого мальчика лет четырнадцати, полного, с бледным лицом и каштановыми кудрями. Я узнаю в нем чистейший ашкеназский еврейский тип, а орлиный нос забавно контрастирует с пухлыми щечками херувимчика и широко посаженными глазами. Мальчик одет в полосатый костюм и галстук, а в руках у него школьный портфель-ранец. Вместе с родителями и какими-то престарелыми родственниками он поднимается по ступеням к тяжелым дубовым дверям, а вслед ему по толпе шелестят слова: «Он из Минска. Проскочил несколько классов экстерном. Маленький еврейский вундеркинд». Я чувствую, как по спине у меня бегут мурашки.
К десяти утра я уже сижу в одном из верхних рядов большой аудитории. Передо мной снова билет с двумя вопросами по теории и одной задачей и листы бумаги для записей, с печатью в верхнем правом углу; в конце экзамена все бумаги надлежит сдать. Задачка по химии знакомая, и я быстро набросал на листке решение. Я жду, пока меня вызовут туда, вниз, на арену амфитеатра, где за сдвинутыми столами сидят экзаменаторы, сверлят глазами абитуриентов и разевают гуттаперчевые рты, словно актеры в немом кино. Терпением я никогда не отличался, ждать для меня сущая пытка. Наконец выкликают мою фамилию, она гулким эхом отдается под потолком аудитории и звучит как чужая, иностранная. Я смотрю вниз и вижу еврейского гения из Минска. Ведь мы с ним принадлежим к особой категории абитуриентов. Мы – еврейские абитуриенты-гладиаторы, мы состязаемся за право занять одно-два места, отведенных нам по негласной процентной норме из ста мест на первом курсе. Маленький вундеркинд согнулся над билетом, словно медвежонок, выковыривающий мед из сот. Я прохожу мимо него по пути к экзаменаторам, и в голове дребезжит тема «Двух евреев» из «Картинок с выставки» Мусоргского.
Экзаменаторов двое, одному около сорока, другому чуть за пятьдесят. Первый – вертлявый рыжий клоун, второй – медлительный белый клоун. Я быстро понимаю, что они разыгрывают эту клоунаду уже много лет. А по тому, как клоуны рассматривают меня исподлобья, мне становится ясно, что они шовинисты.
– Ну что, Шраер, вам-таки сегодня свезло, а? – с нарочитой интонацией произносит рыжий, циничный толстяк, от которого несет трубочным табаком и гнилым потом. – Задачка плевая, младенец и тот справится.
От белого клоуна пахнет не лучше. Вероятно, оба экзаменатора считают дезодоранты русофобским еврейским изобретением.
Я вижу свое кривое отражение в золотых зубах рыжего.
– Задача решена вроде бы верно, – вяло изрекает белый клоун, поднимая испитые глаза от листа. – Но вот ведь в чем вопрос: знает ли наш абитуриент теорию химии? Что ж, юноша, вещайте. Несколько минут я рассказываю о том, что знаю и понимаю так же хорошо, как свои любимые русские стихи Блока, Заболоцкого, Ахматовой, Багрицкого. Я говорю, пока, наконец, рыжий клоун не прерывает меня нетерпеливым взмахом маленькой руки с кургузыми огарками пальцев.
– Ладно-ладно, вызубрил как автомат, но хотя бы вызубрил правильно, – небрежно бросает он и поворачивается к напарнику, который сгорбился на стуле.
– Да, полагаю, что с этим абитуриентом все более-менее ясно. Если только у вас, многоуважаемый коллега, нет к нему дополнительных вопросов? – насупив брови, спрашивает рыжий клоун у белого.
– Ну, если вы так настаиваете, коллега, – ухмыляется белый, рассматривая свои ухоженные перламутровые ногти. – Молодой человек, что вы можете нам поведать о структуре полимеров?
Я отвечаю, я рисую на бумаге структуру макромолекул полимера, хотя этому материалу отводится полстранички в учебнике химии для десятого класса. Я чувствую, что краснею до корней волос.
– Достаточно, юноша, – прерывает меня рыжий клоун. Клоуны переглядываются, согласно кивают, белый извлекает из нагрудного кармана перьевую ручку и медленно выводит на моем экзаменационном листе «хорошо» в графе «Химия». Четверка! А я-то рассчитывал на пятерку. И впереди еще сочинение. А что, если я не наберу проходной балл?
– Извините, – с трудом выдавливаю я из пересохшей гортани. – Простите, но, по-моему, я на все вопросы ответил правильно. Почему четверка?
– Потому что про полимеры вы излагали недостаточно живо, – ядовито отвечает белый клоун. – В конце концов, юноша, вы сдаете экзамены в лучший университет России.
– Не жадничайте, не жадничайте, – подхватывает рыжий клоун, и я слышу в его словах отголосок с детства знакомого предрассудка, как будто экзаменатор вот-вот добавит «экий жадный народец». – Вы, конечно, имеете полное право подать на апелляцию. Я бы на вашем месте этого делать не стал, но решать, разумеется, вам.
Спускаясь по гранитным ступеням факультета, я ощутил на запекшихся губах вкус мести.
– Четверка, – сказал я родителям. – Буду подавать на апелляцию.
– Может, сначала съешь что-нибудь? – спросила мама.
– Нет, не могу, – отозвался я, а сам уже листал учебник химии в поисках главы, где вкратце говорилось о полимерах. – Вот, нашел! Суки, я так и знал! От силы пол-странички про полимеры. А они с меня спрашивали знаете что? Это чистая дискриминация.
Взлетая по ступеням, я краем глаза увидел минского вундеркинда, окруженного кольцом родственников. Взъерошенный, пришибленный, он вытирал слезы рукавом костюма в серую полоску.
В приемной комиссии все тот же сочувственный армянин, ассистент кафедры химии почв, объяснил мне, как подавать на апелляцию.
– Вам нужно изложить в письменной форме, почему вы считаете, что заслуживаете более высокий балл. Послушайте, – он понизил голос, – я вас только хочу предупредить. Бывает так, что абитуриент подает на апелляцию, а ему, наоборот, снижают оценку. Четверка – хорошая отметка. Может, вам не стоит рисковать?
– А кто входит в состав апелляционной комиссии? – спросил я.
– Обычно два профессора с химфака, представитель ректората и наш замдекана по учебной работе. Серьезные люди.
– Нет, я все-таки подам, – сказал я.
Я сдал в комиссию письменное заявление, прождал около часа, после чего меня пригласили в кабинет. За одной стороной овального стола сидело трое мужчин и женщина. Заведующим приемной комиссией был Александр Манучаров, заместитель декана факультета почвоведения. Взмахнув рукой, словно пианист над клавиатурой, он жестом пригласил меня сесть напротив.
– Мы ознакомились с вашим экзаменационным листом и апелляцией, – сказала строгая дама, сидевшая на дальнем конце стола. – Вы – сильный кандидат. Мы готовы даже допустить, что экзаменаторы были излишне требовательны…
– …но, – прервал ее мужчина в синем галстуке с белым горошком. – Но вы должны понимать, что оба экзаменатора – хорошие специалисты в своей области и оба доценты химического факультета, поэтому мы не можем просто взять и опровергнуть решение, принятое нашими уважаемыми коллегами. Тем более что речь идет о четверке, а это уже очень достойная отметка.
– Но это вопиющая несправедливость, и вы все это прекрасно понимаете! – закричал я им в лицо. – Я заслуживаю пятерки, понимаете, заслуживаю. Пятерки, и никак не меньше!
В кабинете повисла мертвая тишина, будто ангел смерти пролетел. Потом председатель приемной комиссии Манучаров, мужчина средних лет в мятом черном костюме и очках в черной пластмассовой оправе, откашлялся.
– Послушайте, Шраер, – сказал он. – У вас пятерка и две четверки, не горячитесь. Ступайте домой, отдохните, выспитесь и смотрите, не завалите сочинение. Вы пока проходите. Хотя я ни за что не могу ручаться, ничего не обещаю.
Два или три дня спустя я сдавал последний экзамен, сочинение. Результатов сразу не сообщали, пришлось ждать еще два дня. Июльский дождливый день клонился к вечеру, мы с родителями сидели на кухне и пили чай. Два месяца экзаменов нас измотали. Отметки за сочинение и список принятых абитуриентов должны были вывесить на дверях факультета почвоведения к полудню следующего дня.
– Давай позвоним, – предложил отец.
– Не хочу. Еще рано.
– Ладно, тогда я сама позвоню, – вызвалась мама.
Она набрала номер приемной комиссии и попросила узнать, известны ли уже отметки за сочинение.
– Сейчас посмотрят, – прошептала мама, прикрывая телефонную трубку ладонью. – Четверка? Точно? Принят? Слава Б-гу! Вы точно уверены? Спасибо, спасибо вам большое, – и мама повесила трубку.
– У тебя четверка за сочинение и тебя приняли в Московский университет. Списки вывесят завтра.
Мы вскочили, обнялись и пустились в пляс посреди комнаты. Это был победный танец индейцев.
– Мы победили, мы их победили! Ура! Победа! – кричали мы наперебой.
По такому случаю мы откупорили бутылку шампанского, чокнулись, выпили за победу и стали звонить бабушке, тете, друзьям-отказникам, моим друзьям, еще не разъехавшимся на каникулы.
На следующий день я отправился в университет, чтобы воочию убедиться, что моя фамилия числится в списке первокурсников. Список висел прямо на дубовых дверях факультета. Я дважды перечитал его и дважды не нашел свою фамилию. Тогда я приставил указательный палец к началу списка и медленно повел его вниз, читая все фамилии подряд, и уже в самом низу, почти в конце, увидел то, что искал: «Шраер, Максим Давидович», черные буквы среди других черных букв. Ничего себе, приняли, – подумал я.
В тот же день отец отвез меня на Ленинградский вокзал и купил мне билет в Таллинн. Родители обещали закончить дела и приехать через два дня. Я никогда раньше не ездил в Эстонию один, да и вообще до этого ездил поездами дальнего следования один только дважды. Путешествие в Пярну без родителей было мне наградой за поступление. Моими соседями по купе оказалась еврейская супружеская пара с маленьким сыном; они тоже ехали отдыхать в Пярну.