Я чувствовал себя по-настоящему взрослым. Студент Московского университета! Какая-то фантастика. Самому не верилось, что это правда. Но перед глазами у меня стояли черные буквы, моя фамилия в списке первокурсников, эти буквы всплывали на двойном стекле купейного окна рядом с трафаретной надписью, накладывались на проносившиеся мимо ельники, зеленые поля, ветхие деревенские домишки.
Я оставил багаж под присмотром соседей по купе и, хотя они предлагали мне угоститься жареной курицей и крутыми яйцами, отправился в вагон-ресторан. Фирменный поезд «Эстония» считался одним из лучших на всю сеть советских железных дорог, и в вагоне-ресторане должны были прилично кормить. Меня усадили за пустой столик на четверых, застеленный свежей, до хруста накрахмаленной скатертью. На столе уже стояла горчица, несомненно, эстонская, и тарелка сепика, серого эстонского хлеба. Я поднес ломтик хлеба ко рту и услышал тот особый, родной запах угля, ячменного помола и Балтийского ветра. Я заказал бутылку эстонского пива, яичницу из трех яиц, салат из огурцов и помидоров со сметаной, а на сладкое пирог с ревенем, чай с лимоном и рюмку ликера «Вана Таллинн». Почему я так отчетливо помню все это? У официантки в волосах была белая кружевная наколочка. По-русски она говорила со знакомым акцентом, и этот милый эстонский выговор мгновенно перенес меня туда, где я чувствовал себя лучше, чем дома. Я прихлебывал пиво, неторопливо ужинал, и все адское напряжение двух последних месяцев оставалось за окном, как неброский среднерусский пейзаж. Я чувствовал облегчение. Откусив ревеневого пирога, я поднес к губам рюмку знаменитого эстонского ликера, настоянного на полынном покое и шоколадном забвении, и тут метрдотель привел к столику чету пенсионеров и усадил их напротив меня.
Напыщенная пожилая дама с напомаженными снежно-голубыми волосами выглядела именно так, как я и представлял себе супругу отставного генерала военно-воздушных сил. Сам генерал, бульдог со сверкающей лысиной, мясистыми оттопыренными локаторами, бодро потирал волосатые мужицкие руки. Рядом со своей величественной супругой он выглядел как дворецкий – как муж Пиковой дамы. Левый борт его летнего кремового пиджака украшали ряды разноцветных орденских планок, а на правом лацкане висела золотая звезда. Генералу с виду было немного за семьдесят – столько было бы моим покойным дедам, если бы они дожили до победы внука над стрелявшей в него страной. Хотя советская система ценностей была мне чужда, золотая звезда все же всколыхнуло во мне воспоминания о предках, а вместе с воспоминаниями и бесполезный трепет, и неуместную печаль.
Позже, ночью, я лежал на верхней полке и вслушивался в лязгающий тетраметр колес. Мысли мои все возвращались к попутчику в вагоне-ресторане, отставному генералу с золотой звездой героя, к его чванной супруге, которая сразу же ощетинилась от одного моего вида. Я думал и о своей золотой медали, той, которую я так и не получил, и о победе над всеми фашистами на свете. Мой дед Пейсах Борухович Шраер, тридцатичетырехлетний капитан третьего ранга, лучезарно улыбался своему потомку, стоявшему рядом с ним на мостике торпедного катера. Полный вперед! Торпедный катер моего деда нес меня в отвоеванный Таллинн. Впереди были студенческие годы.
Часть втораяЭкспедиция
5. Московский университет
Комплекс зданий Московского государственного университета (МГУ) расположен на высоком правом берегу Москвы-реки. Когда-то эти живописные места лежали за чертой города и назывались Воробьевыми горами, а в 1935 году были переименованы в Ленинские горы. Знаменитый университет на Ленинских горах, с его главной башней, некогда считавшейся высочайшим зданием в Европе, обязан своим появлением послевоенному взлету сталинского ампира. В 1999 году Ленинские горы опять переименовали, а вернее, возвратили им первоначальное историческое название. Но в памяти о студенческих годах я все равно продолжаю подниматься на Ленинские – а не на Воробьевы – горы по пути в университет, а потом спускаюсь с этих высот к той, совсем другой жизни, которая лежала не за горами.
Только теперь, семнадцатилетним университетским студентом, я впервые не чувствовал себя одиноким чужаком среди своих однокашников. А еще я впервые в жизни ощутил себя одним из многих звеньев и цепочек в разнокалиберном сообществе студентов, и это тоже было для меня совершенно новым опытом. На нашем курсе (потоке) на факультете почвоведения МГУ было чуть более ста человек, и вместе мы составляли пестрый групповой портрет этнического, языкового – и даже религиозного – многообразия жителей Советского Союза. Разумеется, русская стихия преобладала, а вторыми по численности были украинцы, причем из разных областей Украины, включая бывшую Северную Буковину и Закарпатье. (Белоруссы тоже были на курсе, но не могу сказать, чтобы они заметно проявляли свою национальную принадлежность.) Но тем не менее, восточные славяне не были доминирующим большинством. У нас на курсе были представители по крайней мере дюжины разных народов и этнических груп. Были среди нас студенты-кавказцы: армянин, грузин-мегрел, два азербайджанца (один из которых именовал себя «турк»), чеченец и лакец (из Дагестана). Несмотря на застарелые, многовековые конфликты между этими народами и национальными группами, несмотря на разную религиозную принадлежность их предков, очутившись вдали от родного дома студенты-кавказцы образовали единый хребет (простите за непрошенный каламбур) и держались друг друга. Были у нас также и студенты из Поволжья: татарин и башкир с характерным именем Салават. Среднюю Азию на курсе представляли узбек и киргиз. Время от времени потомки эстонцев и литовцев поднимали над нашим потоком довоенные прибалтийские флаги. Добавьте к этому советскому коктейлю молдаванку, польку и двух студентов из Болгарии, – и вы окажитесь в том кипящем котле языков и этносов, в который я угодил в сентябре 1984 года. Естественно, русский язык был для нас всех lingua franca, но вокруг говорили и на других языках. «Западенцы» толковали между собой на языке, который казался мне тогда скорее польским, нежели русским. Представители тюркской языковой семьи могли объясняться между собой на своих родных языках: татарин запросто понимал азербайджанца, азербайджанец – узбека и так далее.
Сразу выяснилось, что кроме меня у нас на курсе был еще один еврей, Илья Салита, тоже москвич (а позднее тоже американец). Уже потом двое однокурсников со славянскими фамилиями октрыли нам, открытым евреям, тайну о своем еврейском происхождении – у каждого еврейкой была мать, а русским – отец. Мы с Ильей свое еврейство не скрывали, да и не могли скрыть. Наш поток сразу поделили на восемь групп. Старший инспектор учебной частью факультета, дама смекалистая в вопросах национальной политики (с ней мы еще столкнемся в этой книге), запихнула обоих евреев, то есть нас с Ильей, в одну группу. Мы с Ильей не были близкими друзьями, но доверяли друг другу и старались друг друга подстраховывать и поддерживать. Некоторые однокурсники за глаза называли нас «еврейской фракцией». Антисемитизм не исчез бесследно, да и при всем желании мы не могли бы его вырвать с корнем. Но все-таки, особенно по сравнению со школьными годами, в студенческой среде расовые и религиозные предрассудки приобрели более потаенные и подколодные формы.
В университете меня окружало не только студенческая среда, в которой смешались «годы, люди и народы» но и, пожалуй, еще большее многообразие географического и классового происхождения студентов. Половину курса, а может и больше половины, составляли не-москвичи, которых в то время называли нелицеприятными словами «иногородние» или «провинциалы». Жили они не дома с родителями, а в университетских общежитиях. Иногородние образовывали отдельное, внутреннее сообщество и во многом были противоположностью коренным москвичам. Неудивительно, что родители кое-кого из моих иногородних однокурсников принадлежали к числу партийно-государственной элиты. Некоторые выросли в семьях провинциальной интеллигенции (скажем, мать – школьная учительница литературы в маленьком городке, а отец – научный сотрудник в региональном научно-исследовательском институте). Но немало студентов происходило из рабочих или крестьянских семей и первыми в роду получали «верхнее образование» – как говорил один мой однокурсник, успевший до армии пожить в Одессе. Наконец, были у нас студенты из семей кадровых военных, детство которых прошло в военных гарнизонах.
На факультет почвоведения стеклись студенты со всех концов огромной страны – с Сахалина на самом что ни на есть дальнем востоке, из Калининграда (бывшего Кенигсберга), что на самой западной оконечности СССР, из Мурманска, что на севере, на Кольском заливе Баренцева моря аж за Полярным кругом, и с южных широт – из Астрахани, Баку и Ташкента. Кроме того, именно в университете я впервые в жизни ощутил региональное и диалектическое богатство русского языка – познакомился с ним не из чтения, а из живого каждодневного общения со своими сверстниками. Я говорю не о разнообразных акцентах, с которыми по-русски говорили уроженцы разных республик и автономных регионов (гортанно-горловые кавказские акценты; хрипловато-влажное, фрикативное «ɦ» говоривших по-русски украинцев; оглушенные согласные и распевные гласные у прибалтов). Нет, меня куда больше заворожило разнообразие региональных говоров и разница в произношении и словаре у тех одноклассников, для которых русский язык был родным. Меня всегда занимали вопросы этнографии и диалектологии, а тут богатство русского языка открылось передо мной вживую. Так, к примеру, я сдружился с Ваней Говорухиным, сыном репортера районной газеты из-под Горького (Нижнего-Новогорода). Я зачарованно вслушивался в его характерное для волжан оканье. Оканье придавало его словам особенную звучность, потому у Вани и ударные, и безударные гласные «о» звучали почти с одинаковой мощью, – сущая Иерихонская труба у тебя над ухом.
Особого, пусть и краткого, упоминания заслуживает прослойка моих бывших однокурсников, которые поступили в университет уже после прохождения армейской службы. На них при поступлении распространялись особые привилегии, но вот только многим после двухгодичной армейской или трехгодичной флотской службы нужно было сначала освежить свои знания школьной программы на особом подготовительном отделении. Поэтому выходило, что для получения университетского диплома им нужно было проучиться на год дольше, чем остальным. Как правило, «армейцы» (или «ветераны», как бы их назвали в Америке) были на четыре, а то и шесть лет старше нас, недавних выпускников школы, вчерашних старшеклассников. По сравнению с мальчишками семнадцати-восемнадцати лет, «дембеля» смотрелись, да и держались, настоящими «мужиками», носили усы, а то и бороды, красовались своей брутальностью, бывалостью, физической подготовкой. К тем, кто не служил и «пороху не нюхал», они относились покровительственно и с легким презрением, как умудренные жизнью старшие братья. С их точки зрения студенты-москвичи из интеллигентных семей были привилегированным пластом, воплощением роск