– Не хотели сбивать твой настрой…, – добавила мама. – Ты был так увлечен подготовкой проекта… Нам показалось, что что ты наконец-то загорелся…
Что же выяснилось? 8 апреля 1986 года, всего за неделю до общего собрания кафедры, московский еженедельник «Аргументы и факты» опубликовал мерзкую статью, в которой отца и нескольких других отказников обвиняли в подпольной антисоветской деятельности. Эта статья, точнее, ее фотокопия, лежит передо мной на столе сегодня, 18 апреля 2016 года, в день ежегодного Бостонского марафона. За окном нашей квартиры на Бикон-стрит – гомон нарядной толпы, поток бегунов-марафонцев, блики апрельского солнца. Я вычитываю русский перевод книги, сверяю цитаты и, вдруг, позабыв обо всем, вновь углубляюсь в статью, переносясь из весеннего Бостона в Москву, в те апрельские дни 1986 года. Статья под заголовком «Раскаяние обманутого» была подписана «Р. Лесных» и напечатана в рубрике «Разоблачение». В предисловии к статье говорилось, что изначально она была напечатана еще «в конце прошлого года» (т.е. в конце 1985) в газете «Украинская правда», центральном печатном органе Компартии Украины. В предисловии цитировалось покаянное письмо некоего Евгения Койфмана из Днепропетровска и факсимильным образом воспроизводилось начало его письма: «Я, Койфман Евгений Леонидович, на протяжении ряда лет подвергался обработке со стороны националистически настроенных лиц, таких как Шраер, Хасина, Магидсон, которые убеждали меня в необходимости выезда в Израиль, изучения иврита, истории и культуры евреев, тем самым формируя во мне убеждение в их исключительности». Койфман, согласно статье подавший ранее на выезд и получивший отказ, теперь якобы прозрел, встал на путь исправления и больше не стремился покинуть СССР. Он (или настоящий автор его письма) с возмущением описывал, как он не сразу понял и осознал, что «стремление приобщить его к изучению иврита и иудаизма на деле сведется к попыткам исподволь, осторожно внедрить в его сознание сионистскую идеологию. От проповеди „исключительности“ евреев к откровенной дискредитации национальной политики Советского Союза, к прямой клевете и антисоветизму – такова направленность этой деятельности». Заметим еще раз, что начиная с конца 1960-в годов в советском идеологическом контексте слово «сионизм» могло означать и обыкновенно означало не просто убежденность в необходимости еврейской государственности, а по сути почти любое выражение еврейского самосознания. Но в статье не просто говорилось о «сионистской идеологии», но содержались прямые и серьезные обвинения в антисоветской деятельности. Койфман к тому же рассказывал о встречах с еврейскими активистами. Согласно статье, в мае 1982 года «Койфман поехал с Москву и очутился у некоего Шраера. – Изучить иврит? Поможем, конечно, поможем, – покровительственно пообещал хозяин. – И не только в этом. Будьте лишь тверды в своем желании выехать из СССР». Все это, ко всему прочему, было полнейшим вымыслом. Мой отец когда-то в детстве понимал идиш и немного говорил на нём, но иврита не знал и не имел отношения к подпольной сети изучения и преподавания иудаизма и иврита. Это просто-напросто не входило в его задачи, а главный смысл своей деятельности в отказе он видел в литературной работе и организации литературно-артистического салона для гонимых советской системой. Более того, в 1981—1982 году, после того, как отца схватили прямо перед посольством Великобритании и отвезли на допрос в КГБ, родители перестали открыто участвовать в отказническом движении протеста и на некоторое время залегли на дно.
В статье, тиснутой в «Аргументах и фактах», все было шито белыми нитками. Но очевидно было одно: против моего отца стряпали обвинение, и между этой кампанией в печати и недавними повестками в прокуратуру существовала связь. Койфман утверждал, будто на следующий день после того, как он побывал у «некоего Шраера», у него «появился некто, назвавшийся Юликом Эдельштейном». Эдельштейн начал обучать Койфмана ивриту, а «параллельно – активная идеологическая обработка… Новичком завладела Наталья Хасина <…>, именующая себя ««активисткой борьбы за выезд в Израиль». Наталья и Геннадий Хасины были известными московскими отказниками, которые много лет подвергались преследованиям властей. А вот Юлий Эдельштейн, выдающийся активист отказнического движения и узник Сиона, в 1984 году был арестован по сфабрикованному обвинению в хранении наркотических веществ. Весной 1986 он все еще отбывал трехлетний срок в колонии строгого режима, а освободили его и выпустили в Израиль лишь в 1987 году. Хотя из Кремля уже веяло переменами, КГБ продолжал уверенно пользовался давно отработанными методами преследования отказников и инакомыслящих, и над отцом висела не эфемерная, а реальная угроза уголовных разбирательств, суда, тюремного заключения.
Если попытаться реконструировать все события ноября-декабря 1985 года, с повторными повестками из прокуратуры и остракизмом, которому подвергался мой отец, то складывается картина подготовки судебного процесса. К моменту, когда пришла самая первая повестка, в Израиле уже объявили о предстоящем выходе его романа об отказниках. Именно перспектива публичной судебной расправы над «сочинителем сионистских произведений» заставляла отца опасаться ареста. Для нашей семьи фальшивка, опубликованная в «Аргументах и фактах» в апреле 1986 года, явилась отголоском ноябрьских-декабрьских событий 1985-го. Сейчас, пытаясь понять логику публичного поведения профессора Розанова, который отмахнулся от меня как от назойливой мухи, я вижу следующее. По всей вероятности, для него и других сотрудников и студентов факультета почвоведения, которые успели прочитать статью в «Аргументах и фактах», фамилия Шраер была не просто абстрактной еврейской фамилией, не просто обвинительным актом против «некоего Шраера», а указывала именно на моего отца и нашу семью.
На следующее утро, уже зная о гнусной статье в «Аргументах и фактах», я постучался к Розанову в кабинет, чтобы поговорить с глазу на глаз. Он выслушал мою тираду о несправедливости и о преданности науке, яростно стряхивая пепел в пепельницу истинно профессорских размеров.
– Я даю вам замечательного научного руководителя, – произнес Розанов, барабаня красивыми пальцами по пачке папирос, лежавшей перед ним на столе. – Профессор Самойлова – специалист высокого класса и великолепный преподаватель, поверьте мне. Вы еще мне спасибо скажете когда-нибудь.
Что я мог ему возразить? Что еще мне было тогда предпринять?
Даже если бы я и пожелал выяснить правду и задумал теперь увидеться с Розановым – и даже если бы он согласился открыть мне подлинную причину своего маневра – к моменту написания этой книги это было бы невозможно. Розанов умер в 1993 году в возрасте шестидесяти четырех лет.
Профессор Елена Максимовна Самойлова, под чье начало меня определил Розанов, была доктором наук и крупным специалистом по эволюции почв. Отношения с Розановым у нее были напряженные, наэлектризованные конкуренцией: он заведовал кафедрой, она была «вторым» профессором, да еще и женщиной. Когда я впервые переступил порог кабинета Самойловой, меня охватило чувство, что не только для меня, но и для нее предстоявшая совместная работа была сущим наказанием. Самойлова, неулыбчивая женщина лет пятидесяти с одутловатым лицом, обычно одевалась в блузки в цветочек с отложным воротничком, однотонные юбки и вязаные жакеты. У нее были коротко остриженные волосы цвета спитого чая. Профессорский кабинет Самойловой представлял собой нечто среднее между картографической станцией и сортировочным отделом научной библиотеки. Самойлова едва скрывала свою неприязнь к Розанову и его политиканству. Она была немногословна, но в ее словах я уловил сочувствие, а в ее бутылочно-зеленых глазах – иронический блеск. Самойлова развернула передо мной карту Восточного Казахстана и Западной Сибири – прямо поверх нагромождения книг, карт и журналов на ее рабочем столе. Она прижала левый указательный палец к какой-то точке на карте, и обвела ее указательным пальцем правой руки; я заметил, что ногти у нее были короткие и неухоженные.
– Вот, – произнесла она, указывая на неведомую точку на карте, – вот это Кулунда. Географически вы будете в самом центре Кулундинской степи.
Заметив мое недоумение, она пояснила:
– Это к юго-востоку от Барабинской низменности, уж о ней-то вы наверняка слышали. Это примерно двести километров от Барнаула, двести километров к юго-западу от Новосибирска, каких-нибудь четыреста километров к юго-востоку от Омска и почти ровно двести километров к северу от Семипалатинска, – объяснила она, отмеряя расстояние на карте. – Вопросы есть?
– Пока нет, – ответил я.
– Ну вот и прекрасно. Там повсюду соленые озера, и почвы в этих краях невероятно интересные, – продолжала Самойлова. – Кроме того, всего в пятидесяти километрах на юго-восток начинаются предгорья Алтая. В обозримом будущем моя научная группа будет заниматься именно Кулундинской степью. Мы туда каждое лето отправляем экспедицию. Сначала самолетом до Барнаула, потом вертолетом до Кулунды. Этим летом вы едете в «зоналку» на Черное море. А вот в следующее лето, после третьего курса, мы вас отправим на полевые исследования в Кулунду. Так что у вас меньше года на то, чтобы ознакомиться с литературой по теме и сформулировать задачу своего исследования. А теперь вопросы есть?
– Нет, – ответил я и кое-что пометил у себя в блокноте.
– Это на самом деле страшно интересно, так что вы уж постарайтесь извлечь из учебы как можно больше пользы, – сказала Самойлова, будто намекая, что она в курсе моих факультетских дел. – И как можно глубже вникнуть в эволюцию почв в разных географических зонах, – добавила она. – Уже скоро вы отправитесь из Москвы на Кавказ и Черноморское побережье, вот вам и возможность узнать, что такое полевые условия и полевая работа.
Я поблагодарил Самойлову и закрыл дверь ее кабинета. Передо мной тянулся длинный темный коридор факультета почвоведения, бескрайний, как просторы Западной Сибири. Металлические кругляши светильников поблескивали на деревянных панелях стен, словно блюдца соленых озер на поверхности степи. Итак, на ближайшее будущее моя научная участь была предрешена, и теперь мне хотелось, чтобы учебный год поскорее закончился и можно было на целых два месяца уехать подальше от Москвы в летнюю экспедицию.