2 июня 1986 года мы выехали с Воробьевых гор и двинулись в путь по Симферопольскому шоссе. Наша «кавказская» команда включала в себя человек пятьдесят студентов, восемь или девять преподавателей, двух шоферов автобусов, которых сопровождали некоторые члены семей, и троих водителей грузовиков. Процессию замыкала военно-полевая кухня, которую тащил на прицепе один из грузовиков. Нас поделили на пять «бригад» во главе с руководителем из состава странствующих преподавателей. Каждой бригаде полагался свой складной обеденный стол, свои доски (из которых составляли скамейки), свои клеенки, мятые алюминиевые миски, кружки, столовые приборы и допотопного вида битые чайники. Учиться бригадам предстояло порознь; у каждой были свои практические занятия, раскопы и научные проекты. Бригады по очереди занимались хозяйственными делами – готовили, следили за костром, дежурили по ночам.
Для водителей грузовиков, троицы лихих шоферюг немногим старше наших собственных армейцев, смысл всей экспедиции заключался в выпивке и разгуле со студентками. Шофером одного из автобусов был отъявленный мизантроп лет сорока пяти, который вел себя так, будто ему доверен не затрапезный горчичный ПАЗик, а атомная подводная лодка. Второй шофер, громадный красномордый пьянчуга лет пятидесяти пяти, вез с собой запуганную жену и внука лет десяти. Каждый вечер он напивался, блевал и отрубался прямо на полу своего несчастного ЛАЗа, служившего нашим домом на колесах во время длинных пробегов, и его бедная жена изо всех сил старалась поддерживать в автобусе относительную чистоту и гигиену. Несмотря на пьянство и вечерние скандалы с поколачиванием старухи, этого «водилу» каждый год нанимали в поездку. Прежде всего потому, что он был непревзойденным знатоком российских дорог, а в трезвом виде еще и феноменально сноровистым добытчиком. Умел он в любой точке, даже в самом захудалом магазинишке в какой-нибудь дыре, найти провиант на все наше «обчество». У нас было некоторое количество сухого провианта и тушенки, но остальные припасы нам приходилось пополнять в местных продовольственных, где на полупустых полках стояли только трехлитровые банки томатного и березового сока и еще, может быть, какая-нибудь чертовня в томатном соусе.
Среди преподавателей было три незамужних женщины, которые по тогдашним советским представлениям считались старыми девами, но по современным американским – были еще молоды и совсем не против закрутить летний романчик. Было с нами поездке двое преподавателей мужского пола, из которых первый корчил из себя брутального бунтаря и якшался только с армейцами, а второй был вежливым, интеллигентным научным сотрудником. Брутальный любил расхаживать по лагерю и раздавать парням и девушкам непрошенные советы по вопросам половой жизни и личной гигиены. Тихий интеллигент взял с собой в поездку сына-школьника и в свободное от занятий время держался особняком. Директором «зоналки» был колоритный персонаж по имени Лев Богатырев. Даровитый ученый-почвовед, Богатырев когда-то мечтал о карьере оперного певца. Но жизнь распорядилась иначе. Теперь ему было уже за сорок, он служил в университете доцентом, а свободное время состоял солистом в хоре Академии бронетанковых войск. Голос у него был богатый, с медовыми нотами, а репертуар самый эклектический, от итальянских арий до советских эстрадных шлягеров. Каждый день, порой по несколько раз в день – на привале, после обеда, после ужина у костра, перед сном – Богатырев устраивал нам концерты, и делал это так, что слушателям было не увернуться. Тиранить он никого не тиранил, и, помимо концертов, больше всего любил массаж на вольном воздухе, которым его охотно баловали наши девушки. Считалось, что в экспедиции царит военная дисциплина: три раза в день на линейку, а хочешь отлучиться из лагеря – получай официальное разрешение у директора. Но на самом деле Богатырев был человеком либеральным по своему внутреннему строю и на строгостях не настаивал. Так что большую часть времени мы жили одновременно как научная экспедиция, как отряд на военных сборах, и как труппа бродячего цирка-шапито.
Самый первый лагерь мы разбили на краю поля, которое смыкалось с лесом и болотом. Это было на полпути между деревнями Мышкино и Семеновская, неподалеку от города Чехова, райцентра, некогда называвшегося Лопасней, на юго-западной оконечности Московской области. Весь день лил какой-то невообразимый тропический ливень, и вскоре обнаружилось, что часть наших шатровых брезентовых палаток, рассчитанных человек на десять каждая, протекали под самыми сводами.
К концу подмосковной стоянки нам удалось починить палатки и утрясти режим дня. Подъем полагался в шесть часов, и это означало, что бригаде, дежурившей по лагерю, приходилось вставать в половине пятого утра, раскочегаривать полевую кухню, готовить кашу, кипятить воду для чая, а также варить суп на обед. Припасы наши состояли в основном из круп и гороха, макарон, черного байхового чая (самого низкого советского сорта) и сухофруктов на компот. Все, что только можно, приобреталось на месте – масло, яйца, фрукты, овощи… Пару раз за всю поездку мы даже шиканули и купили свежих кур. Кроме того, везде, где удавалось, мы рыбачили, а также собирали все, что попадалось по дороге, в лесу или заброшенных садах, будь то ягоды, грибы, черемша или дикие сливы. В основном наш рацион строился на манке-пшенке-овсянке и гороховом супе (который незатейливо прозвали «музыкальным»). Еще мы везли с собой подсолнечное масло, сгущенное молоко и скудный запас свиной тушенки. На завтрак и ужин каждой бригаде на дюжину человек выдавали по одной-единственной вожделенного банке подогретой тушенки – жирного соленого мяса, проложенного крошеным лавровым листом и перцом. В итоге каждому доставалось не больше столовой ложки. С таких харчей особенно не разъешься, тем более после физической работы на свежем воздухе, так что нам постоянно хотелось мяса. Преподаватели питались с нами из одного котла. С шоферами полагалось делиться овсянкой и супом, но столовались они отдельно от всей экспедиции, да и располагались чуть поодаль своим станом.
Примерно раз в неделю каждому из студентов выпадало дежурить костровым, то есть караулить и костер и лагерь, бодрствуя всю ночь. В первые же дни экспедиции распределились и постоянные экспедиционные обязанности: кого назначили ставить и разбирать палатки, столы, скамьи, кого – разгружать поклажу с грузовиков и собирать ее перед отъездом, а кому-то еще поручалось обустраивать полевую кухню и общую умывальню с ведрами и рукомойниками. Я отвечал за погрузку и разгрузку всей поклажи – чемоданов, рюкзаков, ящиков с приборами и образцами почв и прочая. Предполагаю, что этим назначением я был обязан мифу о еврейских интендантских талантах, а поскольку я был единственный еврей на всю экспедицию, то должность автоматически досталась мне.
Вот отрывок из моего дневника, где описываются первые впечатления от экспедиции. Костровым и дежурным по лагерю меня назначили на первой же стоянке, потому что очередность распределяли по алфавиту, начиная с самого конца. Первую ночь мы продежурили вдвоем с однокурсницей по имени Лена Шаповалова, и уже на рассвете, сидя у тлеющего костра, я занес в дневник первую запись того лета:
2 июня 1986. Первые петухи в деревне Мышкино. Удивительно, явно общаются петухи, переговариваются. Деревенские дела неведомы. Обжора костер. Печеная картошка – обжигалка губ. И раскричались птицы. А солнце-то где?
Сохранилось еще две записи о подмосковной стоянке:
4 июня 1986. Дорога на ферму. Пустая деревня. Девочки в коротких платьицах одинаковых. Церквушка-церковь. Купола – нормальная бурая маковка и странной формы второй – груша высушенная вверх ногами. Церковь 40-х годов 19 века. Красный кирпич. Хорошо сохранившаяся ограда. Чугун. … В ограде липы толстомясые, в бородавках кожи-коры, морщинах, слоноподобные. При приближении под гору – исчезает, а потом уже появляется собором, храмом. Где приход? Внутри два главных иконостаса… лики и роспись подростков по ликам (Брускин[1] – люди-слова). Терпеть не могу все же дневников опубликованных. Их пишут или для себя, или же заведомо для публикации (Сухотина-Толстая), тогда… Хоры резные. Чердак. Колокольня.
5 июня 1986. День рождения. Были на болоте. Все же природу дикую и тихую люблю. Ятрышник (орхидея) – сиренево-розовый, острый, вроде мордочки стерлядки; вообще болото чем-то сходно с тропическим морем. Странно??? Или я другой, но какое-то отчуждение с этими жлобами и даже не служившими. Может действительно – интеллигентский барьер? Что барьер? Не refuse[2] ведь? … Тяжело это, хотя не гнетуще. Это – дымовая завеса.
Утром 7 июня мы оставили позади первую нашу стоянку, а заодно и пределы Московской области. Еще и недели не прошло со времени отъезда из Москвы, а у меня было ощущение, будто я странствую уже целую вечность. Мы отъехали всего на каких-нибудь сто пятьдесят километров к югу от Москвы, переместившись из зоны хвойно-широколиственных лесов в зону широколиственных лесов, но казалось, что от привычной городской жизни нас отделяли сотни километров. Кроме заброшенных и разрушенных церквей, мало что в окружающем сельском пейзаже носило отпечатки советского времени. Мимо нас за окнами автобуса, забрызганными июньской грязью, проносились городки и деревеньки, казалось, неподвластные ходу истории.
Мы миновали Тулу и двинулись к следующей большой стоянке в знаменитых Тульских засеках. Мы разбили лагерь в юго-западной оконечности Тульской области, в Щёкинском районе. Следующая запись в дневнике относится именно к первому утру в Тульских засеках:
7 июня 1986. После Тулы река Упа – метров 8 шириной – обмелела. Мрачная Тула блеснула на горизонте заводскими трубами (военные заводы). Воспоминания о детстве – Ясная Поляна – тот же мрачный образ Тулы. Природа на глазах теплеет, и нет елок больше. Береза – Betula pendula. Городок Крапивна. Утром колокол в церкви пробует голос («Анафема» Куприна