темы. Степаша метался между национализмом крайнего толка и тягой к мировой культуре. Подозреваю, хотя так и не узнал наверняка, что он происходил из семьи сосланных на Дальний Восток. Степаша все время пикировался со сталинистами, люто ненавидел все советское, а свои культурные корни возводил к дореволюционной эпохе. Как и многие культуролюбивые русские националисты, Степаша разрывался между русским национальным идеалом, который зиждется на этносе и православной вере, и неизбежным осознанием того, что русский интеллигент немыслим без открытости другим культурам и традициям. Экскурсия по Спасскому-Лутовинову напомнила Степаше, что русский либерал Тургенев провел два десятилетия в Западной Европе. И тут его, Степашу, прорвало. В наш последний вечер в Спасском, когда уже после ужина мы собрались у костра, Степаша произнес страстный монолог. «Нет русской интеллигенции», – Стапаша ядовито полемизировал с известным стихотворением Вознесенского, которое, собственно, и мне самому казалось лживым. «Все там у Вознесенского неверно», – говорил Степаша, – «надо было с обратным знаком: масса индифферентная,/ а не совесть страны и честь)». От конкретных разъяснений Степаша таинственно уклонился, но при этом настаивал, что русская интеллигенция или эмигрировала, или была истреблена, или переварена-перемолота советским режимом до полной неузнаваемости. Степаша закончил свою тираду вопросом, от которого мне тогдашнему стало не по себе. Смысл вопроса сводился к тому, может ли культурная общность, называющая себя русской интеллигенцией, все еще считаться русской, если учесть существенную долю других этносов и культур – армян, грузин, евреев, казахов, татар, украинцев. Уверен, что из нашего пестрого сообщества не один я в тот вечер услышал в речах Степаши нечто тревожное.
Наутро мы пересекли пределы Орловской области и двинулись в направлении Курского Центрально-Черноземного заповедника. Вот записи, сделанные в пути:
13 июня 1986. Мценск. Основан в 1147. Река Зуша. Три церкви бежевых (слон<овая> кость) на холмах над рекой. Мелкие золотые (медовые) купола. Уже рядом трубы и заводы. После Курска сразу река Сейм. Заповедник в 1 км. от деревни Селиховы Дворы.
Мценск – старинный русский город, когда-то воспетый Лесковым в «Леди Макбет Мценского уезда» (1865). Шекспировские нотки слышны в заглавиях и темах русских повестей и рассказов, действие которых разворачивается в черноземной полосе России, – вспомните «Степного короля Лира» Тургенева. Это была цепочка ассоциаций, насквозь пронизывающих русскую культуру. Русские писатели, композиторы, живописцы и ваятели что-то брали у Запада, но взамен возвращали гораздо больше. Остановка в Мценске напомнило мне не только о Лескове и Тургеневе, столь противоположных друг другу по стилю и видению жизни, но и об опере Дмитрия Шостаковича по мотивам «Леди Макбет Мценского уезда». (Композитор позднее переработал оперу и дал ей новое название – «Катерина Измайлова».) В 1936 году Сталин побывал на премьере этой оперы и отдал Шостаковича на растерзание. 28 января 1936 года в «Правде» появилась разгромная передовица «Сумбур вместо музыки». Оперу Шостаковича о преступной страсти купеческой жены обвинили в «мелкобуржуазных формалистических потугах», объявили пощечиной русским классическим традициям, сняли со сцены и запретили. Наш автобус колесил по улицам Мценска, за окном появлялись, откуда ни возмись, то церковки прямо из западных учебников русской истории, то уродливые советские фабричные постройки, а я сидел неподалеку от наших непоколебимых сталинистов Ирины и Сергея, и от терзаемого сомнениями русского националиста Степаши. Мы были однокурсниками и пусть временными, но попутчиками, и мне меньше всего хотелось продолжать бессмысленные политические споры. Я хотел лишь только упираться глазами в русскую степь, которая уже распростерлась перед нами на горизонте, прекрасная и безразличная.
Осталась позади лесостепь, лиственные рощи и заливные луга. Мы въехали в Курскую область, где начиналась настоящая северная (луговая) степь. Когда-то здесь пролегали южные и юго-западные оконечности Московии. Эти места были одновременно и границей, и кордоном. Здесь, среди луговых просторов, деревья группируются вокруг озер и по берегам рек, там, где от природы больше влаги. В европейской части России полосы луговых степей тянутся от Курской области, где мы провели три дня в экспедиции, на юг и юго-восток и восток, до самого Черного и Каспийского моря и вплоть до Казахстана. Типы степей меняются в зависимости от широты и климата, так что на протяжении путешествия мы наблюдали русскую степь во всем ее разнообразии – от пышных луговых степей в окрестностях Курска и до опустыненных степей около Пролетарска, уже неподалеку от границы с Калмыкией. Само слово «степь» навевало ассоциации со свободой, с настежь открытыми пространствами и красотой нетронутой природы.
Вечером 13 июня мы раскинули лагерь неподалеку от Курска. Отсюда было каких-нибудь десять минут ходьбы до Центрально-Черноземного заповедника, который мы называли «Курским заповедником», а местное население – просто «заповедником». Это было одно из немногих мест, где все еще сохранились девственные степи, не знавшие плуга. Глубина пахотного слоя почвы там достигала метра; настоящая сокровищница плодородия по сравнению со скудными землями северных (бореальных) лесов, где началось наше путешествие – и где пахотный слой едва ли достигал десяти сантиметров. В заповеднике произрастали редчайшие виды растений. По степи бродили волки и лисы, как в стародавние времена, когда на этих землях паслись зубры, истребленные только к концу 17-го века. Издалека девственная степь напоминала лоскутное одеяло, сшитое из разноцветных кусочков, по преимуществу желтых и голубых. Взгляд останавливали так называемые «блюдца», то есть плоские круги-прогалины, разделенные бугристой землей. В первый же вечер на Курской стоянке, когда заканчивалась разгрузка скарба и установка палаток, я улизнул из лагеря, добежал до ограды заповедника и остановился, как зачарованный, вглядываясь в цветущую степь. На следующее утро я записал свои впечатления:
14 июня 1986. Степь. Волны ковыля, или же как седины, совершенно кондитерская серпуха, изумительный кровяно-малиновый чертополох, колючая слива с глазочками жидких белков, карликовый миндаль. Типчак – наследие печенегов и половцев[5]. Шалфей бархатистый, податливый лен, мелкие реснички розово-лилового короставника, степная гадюка в зарослях зопника высвистывает что-то в такт колыханию ковыля. Степь вся дышит. Она ошеломляет, сливается с небом, далью, воздухом, всем. Человек погружается в нее, отдается ей. И уже навеки становится ее рабом и сюзереном. Хочу в степь! Лен голубой.
Всю первую половину экспедиции, пока в конце июня мы не достигли Северо-Западного Кавказа, мы продвигались на юг слишком быстро, нигде подолгу не останавливаясь. Я бы с радостью задержался в окрестностях Курска, и не только из-за великолепия целинных степей, но и из-за чудесного климата. Днем стояла сухая жара, а по ночам степной ветер приносил прохладу и покой. Целый день был отведен на работу в черте заповедника; мы ходили по степи, наблюдали, записывали. На второй день, на утренней линейке, руководитель экспедиции Богатырев пропел-объявил: «Сегодня – в город». И добавил: «Удовлетворить, так сказать, некоторые потребности тела». И в самом деле, с самого отъезда из Москвы мы не были в бане. Пару раз мы купались в озерцах и речках, попадавшихся по дороге. В нашем лагере устанавливались переносные «дачные» рукомойники, у которых все публично умывались и чистили зубы. Мужчины могли хотя бы ополоснуться до пояса, а вот женщинам в походных условиях приходилось гораздо труднее. Они сговаривались и группками по двое-трое уходили в ближайший лес или куда-нибудь за близлежащий пригорок, захватив с собой ведра с водой и алюминиевые кружки. Не помню, чтобы кто-нибудь в экспедиции страдал от окружающих телесных запахов; большую часть времени все поголовно ходили пыльные и пропотевшие. И вот мы отправляемся на полдня в Курск, с заездом в городские бани. Какая невероятная удача!
Губернский город Курск я связывал прежде всего с крупнейшей танковой баталией Второй Мировой войны. Каждый советский школьник в те годы «проходил» Курскую битву на уроках истории и помнил, что здесь под Курском летом 1943 года советские войска преломили хребет нацистам. Кроме того, я смутно припоминал, что куряне гордились своей магнитной аномалией, огромными, даже по мировым масштабам, залежами железной руды. Когда мы приблизились к городу, глазам моим открылся волшебный вид. Курск лежал перед нами на плоскогорье, и его купола, колокольни и шпили утопали в яркой зелени. Много лет спустя я испытал нечто подобное, приближаясь к Лукке, когда мы с женой приехали туда поездом из Генуи и шли пешком от вокзала к старым городским стенам.
В Курске мы прежде всего ринулись в благословенную городскую баню; там мы яростно отмывались от трехнедельной пыли и грязи и, невзирая на жаркий день, изо всех сил стегали друг друга вениками в парилке. Очень может быть, что Курск так приглянулся мне оттого, что в тогдашнем состоянии, да еще и после двух часов в бане и пары кружек пива в раздевалке даже самый унылый городской пейзаж с ветхим облупившимся бараком, золотушной плакучей ивой и замусоренной улочкой показался бы мне живописными. А здесь был действительно красивый город. Помню, как после бани мы ходили по старому центру города в поисках ресторана. На улицах продавали ярко-желтый лимонный лед. Мы осмотрели великолепный городской собор. Интеллигентного вида прохожий с черным портфелем под мышкой замедлил возле нас шаг и сказал: «Да уж, наш собор – красавец. Стиль барокко. Строил не кто-нибудь, а сам Растрелли».[6] Правда, чтобы не портить впечатление от старого Курска, приходилось отводить глаза от местных монструозностей в стиле сталинского ампира, а также стараться не смотреть на горизонт, утыканный многоквартирными домами застройки 60-х—70-х годов.