Наконец мы достигли ледника, устроили там веселое сражение в снежки, после чего поднялись на маленькое плато, откуда открывалось ущелье и Клухорский перевал. Всюду, куда ни глянь, гуще обычного теснились на острых горных вершинах плотные облака. Мы сняли с плеч рюкзаки и стояли, вертя головой, впивая в себя пейзаж, и утомленно потягивались. Перед спуском наш руководитель Лев Богатырев предложил минуту молчания в память об альпинистах, погибших на Кавказе…
Я пишу эти строки 22 августа 2008 года. Больше двадцати двух лет прошло со времени путешествия по Северному Кавказу. Последние две недели, начиная с 8 августа 2008 года, когда началась эскалация российско-грузинского конфликта в Северной Осетии и Абхазии, я почти не мог работать. Казалось, что сама история удерживала мою руку. Я пытался восстановить в памяти кавказскую часть летней «зоналки» 1986 года, а в это самое время вторжение российских войск в Грузию набирало обороты. Последние две недели я каждое утро жадно проглатывал газетные материалы о конфликте в Южной Осетии. Российские бронетранспортеры двигались по грузинской земле, российские катера занимали черноморские порты Грузии. Я смотрел вечерние новости и вспоминал, как двадцать с лишним лет назад стоял на границах истерзанной, насильственно перекроенной политической карты Северного Кавказа. На меня волнами накатывались тоска и отчаяние. Мне почему-то совершенно не хотелось осуждать безрассудность и оппортунизм Михаила Саакашвили, президента Грузии. Саакашвили моложе меня всего на несколько месяцев; его тбилисская юность прошла параллельно моей московской юности. Мы из одного и того же, последнего советского поколения. И у Саакашвили, и у меня отец – врач; его мать – историк, моя – филолог. В советские времена такие семьи назывались «интеллигентными». Теперь, летом 2008 года, российские средства массовой информации наперебой бесчестили Саакашвили. Клеймили его журналисты, которые приходятся мне и ему ровесниками. Вместо того, чтобы сваливать на Саакашвили ошибки и заблуждения последнего советского поколения, я вспоминал о своих однокурсниках по МГУ, которые происходили с Кавказа. В нашей группе были армянин, два азербайджанца, чеченец и лакец. После восхождения мы все стояли на высокогорном плато, наслаждаясь передышкой. Девочки и мальчики со всех концов СССР, мы молча созерцали горы Кавказа. Я вглядывался в дымчатую даль и вспоминал, как в детстве побывал в Грузии…
Это было в мае-июне 1977. Моего отца пригласили на месяц в Тбилиси в Тбилисский институт вакцин и сывороток (бывший Институт Бактериофага) для проведения совместных исследований. Отец договорился в школе, меня отпустили на три недели раньше, и мы полетели в Грузию. Жили мы в новой высотной гостинице «Аджария». Первую половину дня отец проводил в институте. Он работал над экспериментами с группой грузинских коллег и одновременно собирал материалы для книги о Феликсе д’Эрелле, великом франко-канадском микробиологе, открывателе бактериофагов (вирусов, способные уничтожать бактериальные клетки и используемых в лечении инфекционных заболеваний). Отец работал с грузинскими коллегами, а я катался по двору институтского вивария на ослике по имени Жак. Кроме того, у отца были в Тбилиси дела, связанные с переводами грузинских поэтов и публикациями в журнале «Литературная Грузия», и он таскал меня с собой на литературные встречи. Больше всего мне запомнился разговор в кабинете грузинского поэта и функционера Карло Каладзе, кутаиссца, считавшегося одним из отцов грузинской пролетарской поэзии. Отец прочитал только что написанное лирическое стихотворение «Темные лики грузинских красавиц/ <…> / Светлые пряди любимой моей». Каладзе прослезился, прямо как государь император в легендах поручика Шервинского в «Днях Турбиных», и сказал: «Оставь текст, дорогой, я переведу».
Но более всего остального во время тбилисской командировки «77 года отец был одержим историей Феликса д’Эрреля. Д’Эррель дважды приезжал в Тбилиси, в 1933—34 и в 1934—1935. Отец рассказывал мне о сборе материалов и свидетельств, о разговорах с очевидцами работы д’Эрреля в Советской Грузии. Вместе со своим любимым учеником Георгием Элиавой, с которым он сблизился в 1920-е годы в Институте Пастера в Париже, д'Эррель основал в Тбилиси первый в мире Институт Бактериофага. Д’Эрелль, либерал-идеалист, в 1935 году вернулся в Париж и серьезно обдумывал, переезд в СССР на постоянное жительство. В 1937 году его последователь Элиава был арестован и расстрелян по указанию Берии, будущего главы аппарата советской тайной полиции. Д’Эрелль в Советский Союз больше не вернулся. Эта история страшно увлекла моего отца и с медицинской, и с литературной точки зрения. Он задумал книгу о д’Эрелле в Грузии под рабочим названием «Французский коттедж». Книгу хотело опубликовать тбилисское издательство «Мерани», но потом испугалось, и она вышла уже в Америке, после эмиграции. Собирая уникальные, в то время неопубликованные материалы по истории советской науки в сталинские годы, отец опрашивал свидетелей, уцелевших после репрессий против грузинской интеллигенции. Мне тогда было почти десять и я был впечатлительным еврейским мальчиком. Я много общался с грузинскими коллегами отца, бывал на банкетах и празднествах, которые радушные тбилисские хозяева устраивали в честь «дорогого московского профессора». Нас с отцом много возили по стране. Мы побывали в Алазанской долине, родине древнего грузинского виноделия, видели собор Алаверди. Грузины славятся своим щедрым гостеприимством, княжескими пирами и искусством произнесение тостов. В разговорах грузинских интеллигентов нередко всплывала тема Сталина и его наследия. Помню, я быстро подметил, что почти все поголовно до сих пор восторгаются Сталиным, невзирая на его зверские преступления, а вот Берию, который тоже был грузином (мегрелом), осуждают, ненавидят и винят во всех бедах, обрушившихся на Грузию в сталинскую эпоху.
В 1977 году, во время поездки в Грузию, отец был на самом пике своей советской карьеры, и научной, и литературной. Защитивший докторскую старший научный сотрудник академического института; член Союза писателей… Но мои родители уже не могли отринуть мысли об эмиграции, ясно понимая, что из-за своего еврейства в советской жизни им не суждено пробить пресловутый «стеклянный потолок». В Грузии сразу бросалось в глаза почти что полное отсутствие наследия антисемитизма, и особенно по контрасту с преследованиями евреев в России и Украине. Ашкеназскому еврею, выросшему в России, жизненный опыт грузинских евреев казался чем-то невообразимым. Евреи живут в Грузии более двух с половиной тысяч лет, возможно, со времен Вавилонского плена и изгнания. Грузинские евреи чувствовали себя такими же полноправными жителями Грузии, как сами грузины. Мы, ашкеназские евреи, не могли похвастаться таким глубинным сознанием укорененности в Восточной Европе, и менее всего – в России. И, конечно, с точки зрения так называемого «уличного» или «зоологического» антисемитизма, уловить фенотипические различия между лицами грузинских евреев и самих этнических грузин было крайне трудно. Теперь мне кажется, что я влюбился в Грузию не только благодаря бескрайнему гостеприимству и радушию хозяев, но и из-за того самого ощущения еврейской укорененности в Грузии, где еврей не чувствовал себя пришельцем и чужаком. После поездки в Грузию я стал, наверное, единственным на всю школу болельщиком-фанатом тбилисского «Динамо» – тогда как остальные болели за московские футбольные команды, за «ЦСКА», «Спартак», реже московское «Динамо», в крайнем случае за «Динамо» Киев… А я десятилетним знал на память имена и фамилии грузинских футболистов: Тенгиз Сулаквелидзе, Рамаз Шенгелия, Давид Кипиани. А через несколько лет, уже семиклассником я ликовал, когда тбилисское «Динамо» первым из советских команд взяло Кубок обладателей кубков.
23 августа 2008 года, когда я печатаю эти неуверенные строки на экране лэптопа, в Грузии начинает действовать хрупкое перемирие. У нас субботнее утро, я сейчас у родителей дома в Бруклайне, ближнем предместье Бостона. Мы с родителями и женой все время обсуждаем грузинские события. Колонна российских танков отходит в Северную Осетию, но ленты российских подразделений еще остаются и на побережье, и в глубине территории Грузии. В результате конфликта Россия по сути вновь колонизировала Абхазию и Северную Осетию. Я понимаю смятение грузинского народа. Всегда казалось, что православная Грузия ближе к России, чем все кавказские республики. А теперь российские самолеты бомбят грузинские объекты, топят грузинские патрульные катера. Мне, выходцу из России, никак не верится, что Россию «всего лишь» спровоцировали на агрессию. Какая жестокая и банальная шутка. Мучители винят жертву в ее же собственных страданиях.
Итак, я пытаюсь восстановить – по памяти и записям – события поездки в Карачаево-Черкессию, а между тем военный конфликт в Грузии наводит на мысли о двух столетиях большой российской имперской игры на Кавказе. Наследие царской России, наследие захвата и раздела чужих земель… Методы заковывания в общие колониальные колодки людей разного этнического происхождения и разного вероисповедания – при советской власти все это приобрело более масштабные формы. Чтобы еще крепче держать Кавказ в узде, Сталин и его бандитская свора снова и снова перекраивали карту, резали по живому, карали целые нации. Советские вожди, которые сменили Сталина на троне, не смогли восстановить справедливость, даже после того, как карачаевцы, балкарцы, чеченцы, ингуши были реабилитированы и вернулись в родные земли. Межнациональные распри – между ингушами и северными осетинами, между абхазцами и грузинами – тянулись десятилетиями, не находя разрешения. Многочисленные межэтнические конфликты прожигали фанерные декорации и кумачовые транспаранты фальшивой дружбы между братскими советскими республиками, обнажая язвы покорения Кавказа. И все же во время поездки на Северный Кавказ летом 1986 году я и помыслить не мог, что пройдет всего несколько лет, и Кавказ заполыхает новым пламенем раздора, что в Чечне, Абхазии, Южной Осетии начнется война. Даже в кошмарном сне мне не приснилось бы, что в 2008 году Россия устроит мясорубку в Грузии, и не просто так, а под предлогом защиты Южной Осетии. Однако я заметил, что на грузинский народ часто возлагают вину за все бедствия, которые народы Северного Кавказа претерпели в сталинскую эпоху. Как раз об этом рассказывается в дневниковой записи, сделанной мной за день до отъезда из Теберды: