7 июля 1986. Старик-карачаевец на остановке в Теберде – кирзачи, черные галифе, черный пиджак, черный картуз, небрит два дня, белые червоточинки на каштановом лице, очень жесткие почти моржовые усы тоже седые, морщины расходятся, как лучи электрического поля (линии напряженности) от заряда. Глаза лукавые, хитрые, даже со злынкой, молодые. Палка в руке. Разговор с ногайцем: тов. Иосиф Виссарионович Сталин заселил Карачаево-Черкесию грузинами на 40%, и карачаевцев вывозил в Ташкент, Душанбе, Фрунзе и т. д. А еще был Лаврентий Павлович Берия – о, это был самый хитрый мегрел на свете, и правильно, что его расстреляли. После каждого слова, нарочито кряхтя, посмеивался, нарочито громко говорил по-русски, обращался к попутчикам, к пустоте.
8 июня мы покинули Северный Кавказ. Нас ждал отдых, передышка на Черном море. Если бы не автобусы и грузовики и весь экспедиционный скарб, можно было бы двинуться напрямую через перевал, пересечь Большой Кавказский, а потом спуститься к морю, а там уже – вдоль береговой линии по Абхазскому побережью мимо Сочи. Но пришлось пилить в обход, сначала на север мимо Ставрополя, потом на северо-восток, а потом на юго-запад через весь Краснодарский край. В некотором смысле отъезд с Кавказа принес облегчение, как бывает, когда мы оставляем позади чужое горе, чужие переживания. Именно в таком настроении я пребывал в день отъезда:
8 июля 1986. Выезд из Теберды. Мемориал защитникам перевалов Кавказа. Первый экспонат – газета с выступлением <Сталина> по радио от 3 июля <1941> и фотография крупным планом на полстраницы. Экскурсовод – грузинка: «Речь товарища Сталина». … Город Армавир. Рынок. Вишня, нанизанная на палку. Пестрые националы. Ледяной абрикосовый сок. Армянин-буфетчик с вялыми глазами. Цыплята на вынос в прокуренной столовой. Жизнь идет. Продают абрикосы. … Ночевка в 70 км. от Кропоткина на поле со свежей стерней. Абрикосовые деревья. Нектар-абрикос. Зарево над полем. Поле подсолнухов и кукурузы. Войти в подсолнуховое поле. Тропический лес…
Выбранный нами маршрут из Карачаево-Черкессии пролегал через западную оконечность Ставропольского края, через Армавир до самого Кропоткина, на подъездах к которому мы пересекли реку Кубань. Кропоткин назван в честь главного теоретика анархо-коммунизма, князя Петра Кропоткина. К середине второго дня пути уже чувствовалась близость моря:
9 июля 1986. Города Ново-Кубанск, Кропоткин (весь в пыли), станица Тбилисская, Тбилисский район – ха-ха-ха. Усть-Лабинск. Остановка. Магазин. Базар. Пирожки с вишней по 15 копеек. … Дыни у дороги за Краснодаром – тетка дала. Кубанское <Краснодарское> море. Город Теучежск. Горячий Ключ.
После старинного курорта Горячий Ключ мы спустились на побережье и еще час ехали по прибрежному шоссе до окрестностей Пшады, городка километрах в тридцати к юго-востоку от Геленджика. За всю неделю, проведенную на Черном море, я не внес в полевой дневник ни одной записи. Тому было несколько причин. Хотя мы все еще придерживались обычного распорядка с лекциями и полевыми работами, после тягот путешествия стоянка у моря считалась заслуженным отдыхом, и я со всеми вместе тоже отдыхал – дневник не вел, набросками к стихам не занимался. Кроме того, черноморская неделя стала кульминацией моего летнего (анти)романа с неуловимой однокурсницей, которую я назову Анастасией. Мы оба знали, что с самого начала наш роман обречен; общее будущее в Москве было немыслимо. Анастасия происходила из московской семьи потомственных дипломатов. Я догадывался (она не отличалась словоохотливостью), что часть детства моя пассия провела в Восточной Германии. Как-то она вскользь упомянула, что вместе с родителями бывала на нудистском пляже где-то на побережье Балтийского моря. Анастасия не докучала мне расспросами, но, похоже, ей было известно, что я из семьи отказников. Она была умна, изобретательна и, как говорят в Америке, open-minded («без предубеждений»). Стройная и длинноногая блондинка, высокая, с мальчиковой короткой стрижкой, Анастасия была похожа на скандинавку. Она носила летние туалеты с открытой спиной и плечами и считала бюстгальтеры никчемным изобретением. Как многие представители золотой молодежи, с которыми мне довелось общаться, Анастасия относилась к советской системе с сардоническим презрением. Каким ветром ее занесло на факультет почвоведения? Походно-кочевую жизнь в «зоналке» она терпеть не могла – грязь, неустроенность, невозможность побыть одной, – и неизменно держалась так, будто ее гнали по тракту как каторжанку. К ужину она надевала длинные платья и с ужасом вглядывалась в ржавчину тушенки и гороховую баланду. Похоже, за все два месяца наших странствий Анастасия была собой только тогда, когда нежилась на солнышке и курила. Иногда, улизнув со стоянки, я разделял ее одиночество – где-нибудь в цветущей степи или в горном лесу, а позже – на безлюдном галечном пляже. Как-то раз, после изнурительного подъема на ледник, мы рискнули заняться любовью у нее в палатке, но тут одна из соседок Анастасии, дочь московского кинорежиссера-мультипликатора, проснулась и вскрикнула: «Кто тут?» Пока она шарила в темноте, пытаясь достать фонарик, я напоследок поцеловал Анастасию и выскользнул из палатки. Мы оба знали, что тайный роман все равно закончится вместе с экспедицией. Эта придавало нашему приключению особую остроту, особенно в последние две недели, когда мы будто балансировали на острие советского времени.
Предпоследняя стоянка «зоналки» была в долине реки Пшада, рядом с поселком Береговое. Пшада спускается с отрогов Кавказа и впадает в Черное море. Лагерь мы поставили всего в трех километрах от пляжа. К морю вела живописная тропа, выбитая в красной глине. Нас окружали холмы и невысокие горы, поросшие субтропическим лесом, считавшимся охраняемой природной территорией. Мы расположились на редкость удачно. Берег здесь был дикий, еще не застроенный, а безлюдный пляж являл собой разительный контраст тому столпотворению курортников, каким черноморское побережье запомнилось мне с детства, когда мы с отцом отдыхали в Сочи. На пляже было два шашлычных заведения, где кухарили армянские мужчины в белых рубашках, державшиеся с таким достоинством, что им бы позавидовали владельцы дорогих ресторанов где-нибудь в Майами или Лос-Анджелесе. Никаких удобств на пляже не было – ни лежаков, ни кабинок для переодевания. У входа на пляж местные старухи в выцветших юбках и блузах навыпуск нахваливали свои фрукты, помидоры, молодой лук, чеснок и редис. Продавали семечки из громадных дерюжных мешков; шматы сала в рыжей, обсыпанной перцем шкурке.
На третий день мы сколотили мужскую компанию и отправились позагорать на скалы. Мы лежали голяком, поедая акромегалические персики, помидоры и куски сала. Мой приятель Леня Чумаченко сторговал всю эту снедь у тетки-украинки.
– Какой хохол не любит сала, – сказал мне Леня с нежностью.
– Сейчас бы еще по стакану горилки, – подыграл я, в те годы еще употреблявший трефное.
Растянувшись на горячих плоских камнях, мы хвалились любовными похождениями и победами, наполовину выдуманными. У меня с собой было письмо от Макса Мусселя, присланное до востребования на местную почту. В письме были разные новости (двухнедельной давности) из жизни нашего московского круга, а также автопортрет Макса в виде очкастого кролика, оседлавшего нагую красавицу.
Мы были в Краснодарском крае, на территории Российской Федерации, но эта часть черноморского побережья вошла в состав Российской империи сравнительно недавно, в 1830-е годы. Некогда на месте современного Геленджика существовала греческая колония Торик, а земли к северу от Колхиды у древних греков именовались Зихией. Древний Понт (северо-восток Малой Азии) лежал по ту сторону Черного моря, в теперешней Турции; до берега античной Колхиды, ныне грузинских земель, было примерно триста километров. Мы бродили под сенью прибрежных рощ. Я угощал Анастасию шашлыком, читал ей свои стихи. Мы стояли на галечном берегу у самой кромки воды и воображали аргонавтов, плывущих «гостеприимным» Понтом Эвксинским в поисках Золотого Руна. Закрыв глаза, мы пытались погрузиться в античную историю, отстраниться от советского окружения.
День накануне отъезда с Черного моря превратился в празднество и народные игры. Наш директор Богатырев, живший ради пения на публике, договорился с расположенным поблизости домом отдыха трудящихся, что мы дадим там концерт, а взамен нас накормят горячим обедом в столовой. Обед состоял из помидорно-огуречного салата, ржаного хлеба, густого острого супа харчо с рисом и бараниной, котлет с картофельным пюре и классического советского компота из сухофруктов. После тощих экспедиционных харчей обед показался почти роскошным. Воодушевленные, мы вышли на открытую эстраду, чтобы развлечь благодарную публику – отдыхающих шахтеров и металлургов, местных старух, лузгавших семечки, и двух африканцев в клетчатых рубашках. Богатырев исполнил несколько классических романсов, потом застенчивая светловолосая однокурсница читала любовную лирику Сергея Есенина. Потом маленький хор (пять девушек и я в роли Бунчикова, почти как в анекдоте) пели знаменитые песни из советских кинофильмов. Я аккомпанировал себе на тульской гармошке-малютке, которую купил в Крапивне еще в самом начале экспедиции. Публика особенно рьяно хлопала песне «Ромашки спряталась, поникли лютики…» из фильма «Моя улица», а краснодарские старухи подпевали от первого до последнего куплета. За песнями и декламацией последовал номер жонглера, потом пародия на цыганский танец под жалобный стон гитары, а потом на сцену вновь вышел Богатырев, теперь уже – с советскими шлягерами 1960-х-70-х годов, которых он знал огромное множество. Он как мог старался не затушевывать правду. Обычно при исполнении того или иного советского хита Богатырев объявлял название песни и имя исполнителя, который эту песню прославил – будь то Валерий Ободзинский, Руслан Магомаев или Эдуард Хиль. – А теперь песня «Еще раз про любовь», которую мы узнали в исполнении Аллы Иошпе и Стахана Рахимова, – объявил он. – А это кто, Алла Ёжка? – уже потом, сидя у костра, спросила Богатырева моя однокурсница Юля Галкина, остроумная «пофигистка», с которой я был в приятельских отношениях. – Алла Йошпе – это была такая певица, она потом… уехала за границу, – ответил Богатырев. Я-то знал, что Алла Иошпе и ее муж Стахан Рахимов никуда не уехали, а подали на выезд и попали, как и мы с родителями, в отказ. А записи песен в их исполнении были изъяты.