В дневнике у меня осталась подробная запись о встрече с пастухом дядей Витей. Наша экспедиция пробыла в Хреновом пять дней, и все эти пять дней я общался с дядей Витей и узнавал от него азы табунного дела:
19—24 июля 1986. Приезд в Хреновое через Краснодар, Ростовскую область, реку Северный Донец. … Поездка в Каменную степь. Бобров. Уездный базар. Города Анна и Чесменка. … Витька. Виктор Федорыч. Дядя Витя – бронзовато-красноватое лицо, 50 лет, нос орлиный, весь худощавый; уроженец Воронежской области, золотые зубы, одна рука переломана или же родовая травма. Картузик. Говорит чисто, мат гасит или же матерится типа «б…ство это – доить лошадей и хвосты подрезать на кисти». Говорит с лошадьми: «Кроха, девка, вставай, заспалась уже ятить твою». В глазах озорство и отчаянная лихость, но взгляд глубок и вещественен. Возит молоко парализованному другу. Разведен 3 года. Дочка живет недалеко, еще не была у него – недавно в Хреновом после перерыва, когда работал 15 лет в Ростовской области в Сальских степях с дончаками[9] и буденовскими. Сын под Калининым. Выходит в месяц 200 рублей[10]. Хибара – прихожая – седло и сбруя, жесть, банки, стол, в комнате мельком видел две кровати. Курит то сигареты без фильтра, то крутит самосад очень ловко, его дает сосед Лешка, тоже убежденный холостяк. К Витьке приезжал друг Колька на день из Лиски. Живет при вокзале, холодильщик, алкарь. Любит баб. Сейчас разведен и с бабой 36 лет (ему 50), которая «красит ногти». Трав не любит. Часто говорит о породе лошадей «ордыны»[11]. У них широкий зад. Арабов не любит (арабских скаковых). Жму ему левую руку (правая перебита).
Между тем наши преподаватели были уже сами по горло сыты обучением и наставничеством, так что работа велась спустя рукава. Даже привычные утренние линейки со вселившимся в громкоговоритель сочным баритоном Богатырева превратились в пустую формальность. Занимались ли мы вообще в эти дни? У меня в дневнике под датами пребывания в Хреновом записаны в столбик латинские таксономические названия, но в памяти не сохранилось ни полевых занятий, ни разрезов почвы, ни сборов растений. Главной причиной остановки в Хреновом была близость Каменной степи. Именно так русское крестьянство нарекло степь, скованную засухой; почвы в этих местах были плодородные, но климат засушливый. В прошлом засуха порой случалась раз в три года и приводила к образованию «каменной степи». Земля делалась твердой как камень и трескалась. Отсюда и известность, которую юго-восток Воронежской губернии приобрел в истории российского сельского хозяйства и лесоводства.
Историю Каменной степи мы все еще на первом курсе услышали из уст велеречивого профессора Розанова. В 1891 году разразилась особенно суровая засуха, которая охватила почти тридцать губерний Российской империи. Через год в Каменной степи была основана исследовательская станция. Именно здесь под руководством Василия Докучаева, автора классического труда «Наши степи прежде и теперь», была разработан и впервые введен в обиход метод защиты степей, благодаря которому разрушительной воздействие засухи удалось существенно сократить. Здесь начинают высаживать защитные лесополосы и устраивать пруды, в которых скапливались излишки воды с полей. Этот метод привел к повышению урожайности. Станция в Каменной степи постепенно расширялась, и к восьмидесятым годам двадцатого века превратилась в Научно-исследовательский институт сельского хозяйства Центрально-Чернозёмной полосы им. В. В. Докучаева. Туда-то мы и отправились на четвертый день пребывания в Хреновом.
Институт был расположен к востоку от нашей стоянки, около городка Таловая. Из Боброва в Таловую вела прямая железнодорожная ветка, а вот машиной доехать можно было, только дав круг через неопрятный поселок под названием Анна. При институте сельского хозяйства был свой научный городок, где жили и работали сотрудники. Директор института встретил нас настороженно и нервно, будто мы были сворой ревизоров, а не группой университетских студентов, и повел на обзорную экскурсию. Он рассказал, что в институте «трудится» пятьдесят кандидатов наук. «Среди наших сотрудников есть даже выпускники факультета почвоведения МГУ!» – подчеркнул директор. Бедняги, – думал я, – как их только угораздило сюда попасть? Ведь это медвежий угол. Закончить МГУ, оказаться по распределению в такой глухомани, а потом провести всю жизнь в Каменной степи? Ужас.
Возвращаясь из поездки в Институт сельского хозяйства, сидя в автобусе рядом с Ваней Говорухиным и вчитываясь в пейзаж, в я вдруг понял, что за эти почти два месяца экспедиции я начал забывать, кто я и откуда. Вот я, вожу себе табуны на дальние пастбища вместе с пастухом дядей Витей, и понятия не имею о том, что творится в большом мире. Я почти два месяца не слышал родительских голосов. Единственной связью с Москвой были письма от родителей и от Макса Мусселя, приходивших с большим опозданием. Изменилось ли что-то в жизни еврейских отказников? Что сулило нам будущее? Мог ли я извлечь хоть какую-нибудь информацию из районных или городских газет, которые изредка попадали мне в руки? Газета «Звезда» Бобровского района, Таловская «Заря», Воронежская «Комунна»… Эта хроническая нехватка информации, это погружение в провинциальную русскую жизнь меня как будто и не тревожили почти до самого конца экспедиции. Я плыл по течению, растворялся в окружающей обстановке. А теперь в Хреновом я вдруг затосковал по Москве, по самому себе.
Из размышлений о бегстве молодого человека от реальности, из восторга от катания на лошадях по степи возникли наброски длинной сюжетной поэмы о лошадях и любви. Любовный треугольник задуманной поэмы состоял из еврейского студента из большого советского города, его возлюбленной (по-видимому, срисованной с Анастасии) и мужчины постарше, красавца-пастуха из степного поселка. Пастух соблазняет девушку за спиной у ее возлюбленного, хотя он ничего не может ей предложить, кроме самого себя, своих лошадей и диких степных просторов. Сюжет этот родился в экспедиции благодаря знакомству с дядей Витей, и потом еще долго занимал меня, и в прозе, и в поэзии, сначала на русском, а потом, после эмиграции, уже на английском. «Табун над лугом», большая поэма, которую я начал писать в Хреновом, заканчивалась сценой отъезда экспедиции:
Палатки словно выдохнули жизнь,
и, поутратив прежние причуды,
изображали кож дублёных груду,
мы уезжаем,
лагерь снят за час,
лишь вереница,
караван урчащих
машин,
я углубляюсь снова в чащу,
чтоб напрямик
к конюшням подойти.
Пастух сидит на чурке и цигарку
сосёт
лишь две черешни чутких,
зрачки его
отдельным существом
глядят из под вихров его,
кривой
картуз сползает наземь,
я прощаюсь, жму руку левую,
обычные слова,
– Приехать – приезжай,
пойдём в ночное,
ну, будь здоров.
– Спасибо,
пляшут ноги,
и я бегу в машину, в разговор
с коллегами,
вот трогается с места
автобус, бочка, кухня, грузовик,
по лесу катят к лугу,
вслед за ним
и я взлетаю, зван или гоним,
чтоб ухватить за гриву, чтоб рукой
сердцебиенье слышать
над рекой
чтобы лететь,
обнявши синеву,
табун плывёт над лугом… я плыву!!!
Со стоянки в Хреновом мы снялись 24 июля 1986 года и двинулись в сторону Москвы. Дневник я больше не вел, обрыдло, и последний отрезок путешествия запомнился мне лишь нестерпимым чувством голода, особенно обострившимся теперь, накануне возвращения в Москву. Мы подъедали остатки дорожных припасов. Старательно отмерять порции уже не требовалось, поэтому в последний ужин, на временной стоянке где-то на полпути между Воронежем и Москвой, нам выдали по банке тушенки на троих. Кроме того, руководство решило раздать остатки запаса шоколадных конфет. Мне поручили отнести прощальное подношение нашим шоферам, трапезничавшим отдельно. «Ты, Макс, умный человек», – сказал главный водила, уже пьяный, но еще не до положения риз, – и я понял, на что он намекал, что хотел было сказать, но удержался.
Поздним утром 25 июля наш караван въехал в ворота Чашниковского стационара, где я провел месяц летом после первого курса. Руководство объявило, что нас отпустят домой только на следующий день, что надо еще разобрать инвентарь и привести в порядок оборудование. Армейцы возроптали первыми. Сама мысль о том, что придется еще одну ночь спать в бараках, когда до Москвы всего-то 40 с небольшим километров, показалась москвичам из числа моих однокашников сущим бредом. Я дозвонился родителям из диспетчерской. Поздно вечером отец примчался за мной и забрал домой, как раньше забирал из пионерского лагеря до окончания смены. А уже на следующее утро мы отправились в Эстонию. Только я не знал тогда, что это будут последние пярнусские каникулы.
По пути в Пярну мы заехали в Ленинград и навестили родные могилы на Преображенском еврейском кладбище. Пока мы ехали из России в Эстонию, я пересказывал родителям свои экспедиционные приключения, делая упор на необычность, экзотичность увиденного мною в то лето. И только много лет спустя, воспоминая об этом в другой стране сквозь призму другого языка, я осознал, что экспедиция дала мне возможность сначала увидеть настоящую Россию, а потом уехать навсегда. Россия, которую я познавал в то лето, была провинциальной и деревенской и, невзирая на нищету и заброшенность, она казалась мне на такой совковой, как жизнь больших советских городов – словно бы эту Россию не изуродовали десятилетия советской неправды. Россию своего последнего лета я часто вспоминаю и вижу в снах… Эту страну мне уже не суждено разлюбить.