…В те дни в центре Москвы была запланирована демонстрация отказников. Демонстрируя в поддержку узника Сиона Иосифа Бегуна, еврейские отказники хотели показать всему миру, что, несмотря на перестройку, они по-прежнему подвергаются преследованиям. Бегун был воистину легендарным активистом еврейского движения, преподавателем иврита, живой эмблемой всех отказников. В то время он отбывал уже третий тюремный срок. Третий судебный процесс над Бегуном прошел в 1982 году, когда Андропов и его зловещее ведомство особенно свирепствовали, пытаясь поставить отказников и диссидентов на колени. В феврале 1987 года Бегуну было пятьдесят четыре года, он был лишь на несколько лет старше моего отца. Он содержался в печально известной Чистопольской тюрьме в Татарстане, где всего за два месяца до описываемых событий умер после мучительной голодовки диссидент Анатолий Марченко. Бегун был героем, кумиром отказников, и дома мы часто говорили о его арестах, судебных процессах и тюремном заключении. Помню обрывки родительских разговоров, в которых то и дело упоминалась демонстрация отказников в поддержку Бегуна. Поначалу предполагалось, что на акцию протеста выйдут одни женщины – жены, матери, сестры и дочери, – и встанут рядом с женой и сыном Бегуна на одной из центральных улиц Москвы.
Меня до сих пор мучает чувство вины, что я так беспечно ушел из дому в тот день, когда мама должна была выйти на демонстрацию в защиту Бегуна. Да, у меня были подозрения, что мама собирается принять участие в политической акции против режима, но я не знал наверняка, а спросить не решился. Не знаю, не помню, говорили ли мне родители про планировавшуюся демонстрацию, или я узнал только потом. Как это нередко случается, когда мы испытываем стыд или смущение от своих собственных поступков, весь этот февральский день в памяти окутан густым туманом, детали размыты, ощущения притуплены. Неужели я на самом деле ничего не знал – или предпочел позабыть, подавить воспоминания?
В тот февральский день, на демонстрации отказников на улице Арбат мою маму избили агенты госбезопасности в штатском. Ее сшибли с ног и повалили на мостовую. Меня не было рядом с ней. Я не защитил ее, не поддержал демонстрацию. Я сидел в университетской аудитории, или же перекусывал в буфете, а может просто болтал с приятелями в вестибюле факультета. Приятно проводил время, флиртовал с однокурсницей, изображал из себя обычного советского студента?
Когда я вечером вернулся домой, мама лежала в постели. У мамы острейший ум и молниеносные реакции, но в тот вечер она была необыкновенно и пугающе заторможенной – медленно говорила, медленно поднимала и опускала руки. Я наклонился, чтобы ее поцеловать, мама медленно погладила меня по щеке, и даже улыбка появилась у нее на лице не сразу.
Отец суетился вокруг как сиделка, приносил то бульон, то чашку чая с малиной, то рюмочку коньяка. В прихожей он прошептал: «Мамочка упала и сильно расшиблась». Когда отец с мамой заговорили при мне о демонстрации, то показались мне не супружеской парой и не моими родителями, а двумя утомленными заговорщиками. Помню, они обсуждали, насколько удачно было выбрано время для акции отказников. В ближайшие выходные открывался крупный международный форум «За безъядерный мир», и в Москву уже начали стекаться иностранные ученые, видные политики и деятели культуры. Отец упомянул знаменитого американского писателя и левого политического активиста Нормана Мейлера. Весь вечер у нас трезвонил телефон, и отец всякий раз говорил «я возьму» и скрывался в кабинете. Мама спросила, как у меня прошел день, взяла меня за руку. Я рассказал все по порядку – что было на занятиях, в перерыв, чем кормили университетской в столовой, о чем мы болтали с однокурсниками. Мама слушала и только опускала веки; у нее не было сил кивать. Вскоре она задремала, а я вышел из родительской спальни. Потом мы с отцом пили чай на кухне. Он сказал: «Мамочка у нас героиня», а потом добавил: «Она сегодня такое перенесла». Вечер прошел непривычно тихо. Отец не хотел оставлять маму одну в квартире, поэтому мы с ним решили обойтись без нашей традиционной прогулки перед сном.
Уже потом я по кусочкам восстановил события демонстрации. Это было на Арбате, людной пешеходной улице в центре старой Москвы. На Арбате – старом Арбате – я знал почти каждый дом и каждый магазин. Даже сейчас, закрыв глаза, я легко рисую перед собой декорации, как наяву вижу улицу, дома, витрины, вывески. Но маму – маму не вижу, потому что в день демонстрации я не стоял рядом с ней. Главные визуальные источники, по которым я воображаю события демонстрации, это фотография и короткий клип из репортажа по каналу американских новостей.
Фотография была напечатана в номере еженедельника Newsweek за 23 февраля 1987 года, через неделю с небольшим после демонстраций в защиту Иосифа Бегуна. К тому времени по американскому телевидению уже показали короткий репортаж журналиста Уолтера Роджерса в вечерней программе новостей ABC World News, которую вел Питер Дженнингс. Фотоснимок сделал Эндрю Розенталь, тогда еще молодой московский корреспондент Associated Press, ставший впоследствии одним из ведущих редакторов New York Times. Фотография Розенталя сопровождала статью будущего редактора журнала Newsweek Марка Уитакера, озаглавленную «Вопреки Горбачеву: как Западу реагировать на московскую кампанию „гласности“?» Подпись под фотографией гласила: «Пределы „открытости“: сын Бегуна (слева) и другие демонстранты перед нападением на них». В кинематографе такой тип среднего плана съемки, по колено, называется «американским». На фотографии Розенталя – трое демонстрантов-отказников, одетых по-зимнему, стоят посреди Старого Арбата. Слева – Борис Бегун, который в журнале назван «сыном Бегуна» и не назван по имени. Он всего на два-три года старше меня, но выглядит намного взрослее. Худое, осунувшееся лицо со впалыми щеками обросло густой бородой. На сыне Бегуна расстегнутое пальто поверх вязаного шерстяного свитера и шапка с помпоном. Он прижимает к груди самодельный плакат – кусок картона с надписью «Свободу моему отцу Иосифу Бегуну». Справа от Бориса Бегуна стоит моя мама. Ей очень идут мужская ондатровая шапка и короткая шубка. На мамином прекрасном лице – упорство, страх, спокойствие и ирония. Выражение готовности к самопожертвованию. Я различаю матовую помаду на ее губах и румяна на бледных щеках. Мамин взгляд обращен внутрь, словно она понимает, что расправа близка. Я рассматриваю фотографию, рассматриваю в который раз. Я прекрасно знаю, что это моя мама, и в то же время не могу физически поверить, что она там, на демонстрации, среди маленькой беззащитной группки отказников. В подписи под фотографией не названы имя и фамилия моей мамы. Мама и пожилой отказник в клетчатом мохеровом шарфе, который стоит рядом с ней, собирательно названы «другие протестующие». В истории они остались анонимными. У пожилого отказника, ветерана войны, стоящего по левую руку от моей мамы, из-под зимней шапки выбились седые волосы и разлетелись по левому виску. Он исподлобья смотрит на кого-то, а мамин взгляд устремлен вверх. Видит ли она громил, выстроившихся перед демонстрантами? Но пожилой седовласый отказник явно заметил что-то угрожающее, и насторожено смотрит чуть в сторону. В правом углу фотографии – женская меховая шапка, видимо еще одна участница протеста. Но снимок запечатлел еще две фигуры. Первая – не более чем очертания туловища и головы, обращенные спиной к демонстрантам. А вот вторую фигуру можно рассмотреть получше. В правой части кадра, лицом к пожилому отказнику и моей маме, стоит парень в сине-бело-голубой полосатой шапочке, на отвороте которой видна надпись «…порт спорт…». Видны лишь его левая щека, скула и кусок уха, и в осанке парня проглядывает выправка и дисциплина. Спортивная шапочка и светло-коричневая куртка с воротником из искусственного меха – наряд ординарного советского человека без моды и стиля. В таком костюме легко слиться с толпой и сделаться неприметным. Возможно, среди подонков, избивших мою маму и других демонстрантов, были не только оперативники-гэбисты, а «дружинники», каратели-добровольцы. Вполне допускаю, что часть этих молодых громил могла быть из «люберов». Как раз в то время эта организация набирала известность в Москве. Я впервые услышал о «люберах» осенью 1986 года. Такое название получили ультрапатриотические банды молодых людей из подмосковного райцентра Люберцы. Как и другие новые предместья Москвы, Люберцы разрослись в 1930-е годы, когда в Москве был строительный бум. Конечная станция одной из веток московского метро в те годы упиралась в Люберцы; была в Люберцах железнодорожная станция, так что «люберы» повадились совершать наезды на Москву – и на электричках, и на метро. Зимой 1987 года слово «люберы» все чаще мелькало в пересудах москвичей. «Люберы» поклонялись советским вооруженным силам и советскому спорту, «качались», то есть занимались бодибилдингом. Идеология у них была незамысловатая: ультрапатриотизм, антизападничество, ненависть к людям умственного труда. В советской прессе тогда уже открыто писали о том, что «люберы» нападают на панков и металлистов, которых они считают порождениями растленного Запада. Группка интеллигентных евреев, вышедшая на демонстрацию в центре Москвы, могла стать для «люберов» заманчивой мишенью. Настоящим организаторам погрома не составило бы труда манипулировать простыми подмосковными парнями. Натравливать молодых хулиганов на отказников-демонстрантов…
На фотографии из журнала Newsweek запечатлен миг перед нападением, а в телерепортаже ABC News было показано и само нападение на демонстрантов – громилы в штатском берут их в кольцо, начинают теснить и избивать. Нападение на отказников-демонстрантов и на присутствовавших на демонстрации западных репортеров освещалось в западных средствах массовой информации, и в печати, и на телевидении. Тот факт, что на Западе знают об избиении демонстрантов, стал нам известнен уже к выходным. Нам звонили из США, из Канады, из Англии, из Франции. Репортаж о разгоне демонстрации в поддержку Бегуна посмотрели миллионы людей. Среди них были наши старые друзья, которые эмигрировали еще в 1970-е – в начале 1980-х годов, а также активисты движения в поддержку советских евреев. Для них отсутствие имени моей мамы в телерепортаже или в подписи к фотографии ничего не означало; она была для них не абстрактной отказницей, статисткой истории, а живым, знакомым, дорогим человеком. Они видели маму за секунду до нападения, потому что буквально через полминуты из рук оператора ABC News выбили камеру. На экране видно было, как изображение перевернулось, потом превратилось в черно-белые полоски, а за кадром послышался женский крик. На этом месте запись оборвалась. Наши друзья и знакомые рассказывали потом, как это было страшно смотреть: они ведь не знали, что было дальше, и испугались худшего. Увидев оборванный репортаж, они ринулись заказывать телефонные звонки через океан (в то время невозможно было просто снять трубку, набрать номер и позвонить в СССР). Хотели узнать, что с мамой.