Мне невероятно повезло. Судьба подарила мне возможность наблюдать изнутри за тем, как создавался «наш» пуримшпиль. Пока отец писал пьесу, мы почти каждый день обсуждали с ним ход работы. Отец с самого начала решил сдвинуть и расширить исторические рамки и перенес действие пьесы из древней империи Ахменидов в некую вымышленную тоталитарную империю, переживающую болезненное рождение реформ. Да, разыгрываемые на сцене реформы несколько напоминали ранний период перестройки Горбачева, но отец так изобретательно смешал реалии современной Москвы и древних Суз, что тогдашние зрители отдавались театральному зрелищу, не забывая о реальности отраженного в спектакле. Мне в отцовском пуримшпиле больше всего остального нравились частушки, которые он сочинил для царицы Вашти (предыдущей жены Ахашвероша) и для злодея Амана. На импровизированных сценах московских квартир герои пуримшпиля распевали частушки или в сопровождении клезмерского оркестра, или просто под гитару. В сочиненных отцом частушках и куплетах оживала недавняя история об избиении еврейских женщин на центральной улице Москвы. Пожалуй, самой смешной была частушка про известного американского телеведущего Фила Донахью, который приехал в Москву в январе 1987 года, чтобы отснять несколько эпизодов для своей телепередачи. На потеху всем – особенно отказникам, открыто бросившим вызов советской системе – Донахью тщетно пытался отыскать светлую сторону в любом поступке властей.
Еще во время репетиций я успел близко познакомиться с участниками труппы. Большинству актеров и музыкантов было около тридцати лет. Премьер труппы, Александр Островский, блистательно игравший царя Ахашвероша, отказником не был. За март-апрель 1987 года я посмотрел «наш» пуримшпиль десяток раз, не меньше. Если отец по какой-то причине не мог пойти на спектакль, я отправлялся в качестве его представителя, а иногда со мной за компанию на представления ездил Макс Муссель. Это была замечательная группа друзей и единомышленников, на удивление свободная от ревности и яда, которыми обычно напитана театральная жизнь. Помимо темпераментного «играющего режиссера» Романа Спектора и весельчака Александра Островского (Ахашвероша), в труппу входили брат и сестра Щеголевы – Лев (игравший Амана) и Ирина (исполнявшая роль Эсфири). Лев был еврейским борцом-маккавейцем с сердцем русского гражданского поэта. Ирина, звезда нашего пуримшпиля, была классической ашкеназской красавицей. Самой молодой в труппе оказалась моя ровесница, пианистка Надя Ильина – дочь наших друзей-отказников Павла Ильина и Микаэллы Каган. Надя, бледная, веснушчатая, рыжегривая, играла царицу Вашти и мастерски исполняла сатирические частушки («Я танцую и пою/ Я евреев не люблю./ Вся ихняя нация/ За демократизацию»). Помимо Нади Ильиной, в труппе были и другие музыканты: скрипачка Алла Дубровская, без которой в пуримшпиле не зазвучали бы ни жалобные, ни веселые еврейские мелодии; гитарист и бард Александр Ланцман (он же Мордехай и руководитель еврейского оркестра); гитарист Александр Межиборский и Феликс Абрамович, который играл на мелодике и тамбурине. Кроме них, роли террористов-охранников исполняли Геннадий Милин и сам Роман Спектор. Таково было ядро труппы, а вокруг него образовалась группа поддержки, в которую входили родственники актеров и музыкантов, разнообразные поклонники и поклонницы. На очередной спектакль мы обычно ездили целым табором, как настоящая странствующая труппа. Добирались на метро, на такси, автобусом, троллейбусом – когда как получалось. Возили с собой поклажу – баулы с костюмами и бутафорией, музыкальные инструменты в потертых футлярах. Приезжали заранее, чтобы приготовить декорации и бутафорию, подкрепиться снедью, привезенной с собой, или тем, чем угощали хозяева. Частенько задерживались и после представления – пели, кутили, общались. Эти счастливые минуты и часы богемной жизни… Но ни выпивка, ни случайный поцелуй, соленая шутка или строчка из любимого поэта не давали позабыть, что наше товарищество отказников недолговечно. Братство наше распадется, как только его участники получат долгожданное разрешение и уедут из России навсегда. Кто и Израиль, кто в Америку, а кто еще куда….
Эти пестрые сходки, еврейские спектакли в жарко натопленных квартирах. Распахнутые окна. Внутри Пурим и Вавилон, а за окном советская улица… И никогда не знаешь, кто окажется среди зрителей, кроме самих отказников. Друзья друзей приглашали знакомых и приятелей. Нередко приходили иностранцы, – активисты еврейского движения, американские студенты и профессора-русисты, приехавшие на семестр в Москву. Попадались и совершенно случайные иностранцы, кем-то и зачем-то приглашенные полюбоваться на «Soviet underground scene», словно в зоосад или паноптикум. На пуримшпили стекались причудливые местные персонажи. Бывали на квартирных спектаклях и богемные художники, и насупленные пожилые молчуны в шляпах, и надушенные дамы, обвешанные драгоценностями. На одно из представлений отец пригласил нашего друга Генриха Сапгира, поэта и драматурга, и двух американских студенток, знакомых наших американских друзей, одетых в короткие юбки и дымчатые колготки, и мы вместе ехали в переполненном, душном троллейбусе, переговариваясь на смеси русского с английским. В другой раз на одной из квартир какой-то застенчивый юнец принял меня за иностранца и, под конец спектакля, шепотом спросил:
– А вы по-русски вообще не говорите? Я поперхнулся от смеха, потом ответил: – Да я русский, то есть еврей. А был еще случай, когда я пригласил на спектакль Джейми и Бетси Купер (мы к тому времени уже успели подружиться), причем представление давали в каком-то привилегированном доме неподалеку от Пушкинского музея. Мы встретились у станции метро «Кропоткинская», названной в честь знаменитого анархиста. Пришли по указанному адресу, позвонили в дверь. Нам открыла похожая на Раневскую суровая еврейская дама, вернее, приотворила дверь на цепочку и долго не впускала нас, пока я не растолковал ей, что я – сын автора пьесы. – А эти двое кто? – вопросила она, вперив взгляд в уроженцев Висконсина, которые выглядели очевидно не по-советски. – А это, мадам, со мной. Гости из Америки…, – ответил я, почти не сдерживаясь. – Слишком много развелось иностранцев, по моему разумению, – проворчала хозяйка и наконец-то соблаговолила впустить нас в квартиру.
И, наконец, был случай совсем анекдотический: мы с Максом приехали на очередной спектакль, а хозяин квартиры, инженер с козлиной бородкой, который заставлял своих детей дома говорить исключительно на иврите, объявил нам: что вход только для тех, кто твердо намерен ехать в Эрец Исраэль.
Во время сезона Пурима 87 и разъездов по городу я насмотрелся на самых разных советских евреев. Попадались отказники с пятнадцатилетним стажем, столь бескомпромиссные в своем решении ехать только в Израиль или настолько истово соблюдавшие иудейские религиозные обряды, что с ними трудно было вести непринужденные разговоры. Встречались и люди, которые, долгие годы проторчав в отказе, испытав на своей шкуре государственную антиеврейскую политику, продолжали считать Израиль недемократическим государством и мечтали об американском Эльдорадо. Поскольку мои ближайшие друзья были евреями, но при этом не принадлежали к кругу отказников, то для меня из всех этих встреч под знаком Пурима особенно важны оказались беседы с теми, кто все еще колебался и пока не принял окончательного решения уехать. Сколько советских евреев хотели эмигрировать или подумывали об эмиграции? Десятки тысяч тех, кто сомневался? Сотни тысяч тех, кто сознавал свое еврейство и стремился уехать? Наконец, мне встречались и такие (среди них оказывались не только люди старшего поколения, но и мои ровесники), кто утверждал, что и мыслить не может о разлуке с Россией, но при этом жаждал открыто и свободно выражать свое еврейство.
Между тем в отказнической среде множились слухи о том, что будто бы из Израиля тайно поступают средства на содержание труппы отказников или даже целого независимого театра. Слухи эти были не новы. На протяжении более двадцати лет интеллектуальную жизнь еврейского движения в Советском Союзе определяли две ведущие силы. «Политики» твердо стояли на позициях сионизма и алии (репатриации в Израиль). «Тарбутники», или «культурники» (от ивритского слова «тарбут») предавались фантазиям о еврейской автономии и о возможных путях возрождения еврейской общинной жизни в России. Когда весной 1987 года горбачевские реформы перешли из стадии предположений в стадию расположений, резко увеличилась вероятность того, что шлюзы еврейской эмиграции приотворятся (или даже откроются). В то же время в воздухе витало ощущение, что реформированное советское правительство пожелает смягчить или упразднить государственные антиеврейские ограничения. Может статься, горбачевский режим наконец-то даст зеленый свет еврейской религиозной и культурной жизни? «Но ведь эмиграцию-то вряд ли разрешат сразу», – рассуждали «культурники». И добавляли: «А может быть нам, по крайней мере, пока, временно, воспользоваться моментом и побороться за создание в России еврейской автономии?»
К концу сезона пуримшпилей к отцу неожиданно приехали двое участников труппы, брат и сестра Щеголевы. Это было поздно вечером. Мы с мамой пили чай на кухне. В форточку врывались апрельские ароматы весны и влажной земли.
– Мы слышали… точнее, нам сказали, что планируется создание театра, – выдавил набыченный Лев Щеголев.
– И якобы руководителем театра будете вы, – с горечью добавила Ира Щеголева. – Нам сказали, что это будет уже не наша труппа, а «Театр Давида». А ведь с нами даже не посоветовались!
Слова актеров привели отца в замешательство. Он сам не был в курсе планов «Театра Давида», в чем и заверил брата и сестру, приехавших по поручению всей труппы.
Прошло еще дня два, и к отцу с разговором приехал Юлий Кошаровский. Этот визит уже не был полной неожиданностью, хотя самого Кошаровского окружала аура таинственности. По профессии он был инженером-электриком, долгие годы нелегально преподавал иврит, в отказе пребывал еще с начала 1970-х годов. Кошаровский был худощав, элегентно одет, немногословен, и если уж говорил, то всегда остроумно и решительно, – отточенными, изящными фразами. Он был младше моего отца на пять лет и входил в костяк лидеров отказнического движения. В противоположность бывшему узнику Сиона Владимиру Слепаку, с которым мы с родителями близко общались в 1985—1987, Кошаровский не принадлежал к категории бойцов на баррикадах. Он представлял собой закулисного, тайного вождя, негласно возглавлявшего акции протеста и демонстрации отказников. Разговор Кошаровского с моим отцом происходил за закрытыми дверями в кабинете отца. Потом они вышли прогуляться на улицу, а когда возвратились, вид у отца был подавленный. Я присоединился к их разговору в прихожей, минуту-другую мы беседовали на посторонние темы. Почему-то отчетливо помню, что Кошаровский поинтересовался, как у меня дела с учебой и упомянул своего сына. Сын его был младше меня, кажется, еще учился в старших классах.