– Я заплачу сколько скажете, – объявил он, вытаскивая из нагрудного кармана пачку купюр, – только продайте их мне. Вам они уже ни к чему, вы ведь уезжаете и с собой их не заберете, а я вот остаюсь.
Виолончелист облизнулся, словно голодный книгоед, и указал на полупустые полки, где уже успел углядеть номера журнала «Континент» и антологию эмигрантской поэзии «Третья волна». Расплатившись и получив в придачу израильское издание романа Йозефа Рота в русском переводе, музыкант упаковал книги в твердый виолончельный футляр и бережно защелкнул застежки.
– Придется взять такси, – сказал он уже на пороге. – Удачи вам на новом месте, – добавил он, уже входя в лифт.
Пристроить или распродать книги на русском оказалось гораздо легче, чем избавиться от многочисленных книг на английском, скопившихся у нас за годы отказа. Иностранные гости часто оставляли нам англо-американскую классику, книги современных авторов, а порой – переводу запретных книг на английский. Помню, к примеру, полный неточностей перевод «Доктора Живаго» Макса Хейварда и Мани Харари. Неудивительно, что в итоге у нас подобралось внушительное собрание книг американских еврейских писателей, в том числе и классиков – Сола Бэллоу, Бернарда Маламуда, Филипа Рота. Были и книги второстепенных и третьестепенных авторов, например, Хаима Потока или Германа Вука. Особняком стояла стопочка книг Джеймса Болдуина, в том числе «Комната Джованни» и «Другая страна». Их, должно быть, подарил нам какой-то заезжий поклонник этого писателя. Я набил сумку на колесах английскими книгами и отправился в магазин иностранной книги на Качалова (Малой Никитской), где был большой букинистический отдел. Товаровед, пепельная блондинка с ярко накрашенными губами, просмотрела книги, отобрала всего Стейнбека, Апдайка, Джеймса Джонса и даже Жаклин Сьюзан, но не пожелала взять ни Потока, ни Маламуда и пренебрегла всеми другими еврейскими авторами. Кроме того, она сунула мне обратно и стопку книг Джеймса Болдуина. Неужели в Москве было такое изобилие книг американских еврейских писателей, что магазин от них отказывался? Озадаченный, я сдуру спросил товароведа:
– А почему вы эти не взяли?
– Ну не взяла, и что теперь? – немного язвительно, но с ленцой в голосе отозвалась она. – Будете обвинять меня в антисемитизме? Или в расизме? Или еще в каком-нибудь предрассудке?
Я даже не помню, знал ли я тогда, что Болдуин был и афро-американцем, и геем. И я не стал ни в чем обвинять. Вместо этого я молча положил на прилавок пачку американских сигарет «Салем». Товаровед сговорчиво кивнула и купила у меня все книги, включая «евреев» и Болдуина.
Выходя из магазина с пустой сумкой, я столкнулся с давней приятельницей, моей ровесницей по имени Кристина Чернова. Ее дед был крупной функционером в советском издательском мире. Мы познакомились во время зимнего отдыха в Малеевке, подмосковном писательском доме творчества. В старших классах и на первом курсе мы иногда виделись, но потом связь прервалась. Кристина с ходу рассказала мне, что ее мама вышла замуж во второй раз, за западного немца, и они вот-вот отбывают в ФРГ. Если мне не изменяет память, Кристина принесла в магазин целую сумку книг на немецком. Мы поделились теми сложностями, которые объединяли всех, кто хотел протиснуться меж Сциллой и Харибдой ОВИРа. Кристине, как выяснилось, тоже пришлось по милости ОВИРа добывать у себя в Институте Управления всякие справочки. На прощание Кристина пообещала написать мне до востребования в Рим или отыскать меня в Италии через еврейские организации, которые опекали беженцев из СССР. Оба варианта звучали одинаково фантастично и невероятно.
– Будем вместе кататься по Италии как западные туристы, бывшие коммунисты, – сказала Кристина.
– Ну это кто как, – парировал я.
Больше мы не встречались.
Чем ближе я подбираюсь к самым последним дням в России, тем сложнее восстанавливать последовательность событий, линейное течение времени. Эти последние дни запомнились не целиком, а лишь отдельными яркими кусками, арабесками, швами исчезающей на глазах материи нашего советского бытия. Так, в один из вечеров к нам в дверь позвонил сосед, живший тремя этажами ниже. Фамилия его была Рогожкин, я его знал с 1971 года, когда мы въехали в новый дом. Рогожкин состоял в правлении кооператива и явился, потому что ему поручили проверить и оценить, в каком состоянии наша «жилплощадь». Было полдесятого вечера. Родители уехали в Ленинград проститься с семейными могилами. Я был дома один. С кривоватой хмельной улыбочкой Рогожкин проследовал за мной в кабинет отца, непривычно пустой. Половины мебели и книг уже не было. Я предложил незваному гостю выпить армянского коньяка. Никакой враждебности или любопытства к нам, без пяти минут эмигрантам, Рогожкин не выказал. Он только хотел пить наш коньяк, неуклюже подбирать на нашем пианино аккомпанемент и петь пьяным голосом, желательно – дуэтом со мной. Распевали мы примерно час, большей частью военные песни. «Эх, дороги, пыль да туман….» «На побывку едет молодой моряк…» Я не мог просто взять и выставить Рогожкина за дверь. Нам требовалось от него официальное заключение, чтобы выписаться из кооператива и получить деньги за полностью выплаченную квартиру. Наконец Рогожкин, уже вдрабадан пьяный, шаткой походкой обошел квартиру, провозгласил, что она в превосходнейшем состоянии и оценил ее по полной стоимости. В итоге родители получили около 4500 рублей, по тем временам огромную сумму. Официальный курс составлял около 1.4 рубля за 1 доллар США, а на черном рынке курс был приблизительно 4 рубля за доллар. (Теперь такая трехкомнатная квартира в этом районе Москвы сейчас стоит около 250 тысяч долларов.) Нам и в голову не пришло оставить квартиру за собой, фиктивно переведя ее на кого-нибудь из надежных друзей. Были люди, которые оформляли квартиры на родственников или друзей, а потом, уже в постсоветские годы, продавали их по совершенно другим ценам. Но в мае 1987 года мы с родителями и в мыслях не держали подобные сценарии. Мы хотели лишь одного: навсегда покинуть этот дом, этот город, эту страну.
Расставание с друзьями, большинство из которых были убеждены, что мы больше никогда не увидимся. Я ведь не просто уезжал за границу, я переносился в другую вселенную. Я хотел с каждым из друзей пообщаться наедине, чтобы это прощание запомнилось. Мы ходили в музеи, на концерты или просто гуляли по цветущим бульварам. Как-то майским вечером я отправился в театр со своей доброй приятельницей, скрипачкой Властой Д. Я познакомился с ней на втором курсе через друзей-музыкантов Диму Ковалева и Машу Баранкину, вместе с которыми Власта училась в Мерзляковке. Дима (Димитрий Перец) теперь известный музыкант, а вот нашей Машки-Барашки не стало в феврале 2014 года. Несколько раз мы с Властой ходили на свидания, а потом я уехал в летнюю экспедицию, осенью 1986 года мы снова встретились, но уже как старые друзья. Власта, наполовину чешка, наполовину русская, синеглазая и улыбчивая, с длинной соломенной гривой, не разлучалась со своим скрипичным футляром. Умница, человек большого внутреннего такта, Власта не задавала вопросов, на которые я не смог бы ответить без недомолвки. Я пригласил Власту в театр «Современник», в те годы один из лучших драматических театров в Москве, расположенный на Чистых прудах. «Современник» возник в 1960-е годы, отпочковавшись от МХАТа. Сами обстоятельства, при которых я в последний раз в той жизни ходил на спектакль в «Современник», были необыкновенные. Да и пьеса была необычная для советского театрального репертуара: «Случай в Виши» Артура Миллера. Уже много лет спустя, когда я уже стал читать в Бостонском Колледже сравнительный курс по еврейской литературе России и Америки, я оценил эту пьесу Миллера гораздо выше его других пьес, включая и знаменитую «Смерть коммивояжера», и «Испытание огнем и мечом». К маю 1987 года я посмотрел только постановку «Цены» Миллера, если не ошибаюсь, у Товстоногова в ленинградском Большом драматическом театре. Вот что мне было тогда известно о Миллере: один из величайших американских драматургов, еврей, был женат на Мэрилин Монро и открыто выступал против притеснения свободного искусства в СССР. С 1970 года пьесы Миллера в СССР находились практически под запретом. Что же касается «Случая в Виши», изначально пьеса была поставлена в 1967, год моего рождения, легендарным кинорежиссером советской «новой волны» Марленом Хуциевым. Власти отправили постановку «на полку». И кот прошло двадцать лет, и постановка «Случая в Виши» увидела свет весной 1987 году, когда ее обновил и выпустил режиссер Игорь Кваша. В столице, где почти на любую мало-мальски интересную театральную постановку было не достать билеты, «Случай в Виши» был одной из самых громких новинок театрального сезона. Заполучить билеты нам помог замечательный актер Валентин Никулин, и до меня спектакль уже посмотрели родители.
С первых минут становилось понятно, что состав подобран феноменальный. Казалось, что актеры играют будто в последний раз, с какой-то отчаянной отдачей. Кваша, режиссер, играл роль Ледюка, еврея, врача, бывшего боевого офицера во Французской армии. Голос Ледюка (французская фамилия Leduc намекает на внутреннее благородство этого персонажа) был в пьесе Миллера голосом совести. Геннадий Фролов играл майора вермахта, который исполнял смертные приговоры, но исподволь терзался поползновениями совести. А Валентин Никулин блистательно исполнил роль австрийского князя фон Берга, любителя музыки и юных еврейских музыкантов, жившего в эмиграции на юге Франции. Я до сих пор помню, вернее, представляю фон Берга именно таким, как Никулин, – высоким, худощавым почти до изможденности, с изящными чертами лица и мелодичной речью. Не знаю, что думала моя приятельница Власта, славянка, пока на сцене разворачивалось действие пьесы, но помню, что ближе к финалу я повернулся и увидел в глазах своей спутницы слезы. Фон Берг в этот момент как раз предложил еврею-врачу свой пропуск, чтобы спасти его, а самому остаться в коридоре перед кабинетом допросов, из которой евреи не возвращались. Пьеса была посвящена уничтожению евреев и ромов во Франции во времена нацистской оккупации, и она задела меня за живое. Слишком многое в этой пьесе напоминало наше положение, положение отказников, положение советских евреев. Да, конечно, пьеса Миллера – о военном времени, о Шоа, о самопожертвовании и самоотречении, о сопротивлении, коллаборационизме и истинном товариществе. Как отточены были жесты и интонация Никулина, когда его фон Берг крикнул немецкому «профессору» расовой антропологии: «Руки прочь!» (в оригинале, «Hände weg!») Руки прочь, не прикасайтесь ко мне, я не один из вас. Я сидел в зрительном зале и думал: Многие ли из русских аристократов крови и духа смогут сказать «я не один из вас» советским «профессорам» -проповедникам антисемитизма?