– Ничего, попытка не пытка, как говорил товарищ Сталин, – с этими словами я прошел мимо пламенной комсомолки.
В учебной части тетка-инспекторша, которую я прозвал «Мадам Пергидроль», воззрилась на меня с молчаливым отвращением и выдала написанную от руки справку, испещренную официальными синими печатями и подписями. Выйдя в коридор, я тут же столкнулся с Ириной Сергеевной Решетовой, специалистом по микробиологии почв и куратором нашего курса. Решетовой было за сорок, но она поздно защитила кандидатскую диссертацию и пока что числилась только в старших преподавателях. Она по-матерински опекала многих иногородних студентов и вечно была перегружена общественной работой – устраивала поездки, помогала студентам найти халтуру, заступалась, если кому-нибудь грозило снятие со стипендии или исключение.
– Максим, это правда? – шепотом спросила Решетова, потянув меня в сторонку за рукав.
– Да, Ирина Сергеевна. Через неделю уезжаем, – ответил я.
– Господи! – она схватилась за голову. – Что мне делать? Меня теперь из партии выгонят!
– Ирина Сергеевна, дорогая, вы же ни в чем не провинились.
– Я отвечаю за весь ваш поток, меня обвинят, что недосмотрела, – голосом удавленницы произнесла Решетова.
Я попытался ее урезонить.
– Ирина Сергеевна, я эмигрирую совершенно легально, обвинить вас ни в чем не смогут, к тому же на дворе перестройка.
– Какая перестройка, Максим? – уныло переспросила Решетова. – Где вы видели перестройку в этой стране? – и она стремглав унеслась по коридору прочь.
Отчасти под впечатлением от встречи с Решетовой я решил не прощаться с профессором Самойловой, моим научным руководителем. Наверно, я должен был это сделать, хотя бы из чувства уважения и благодарности. Самойлова была человеком, преданным своему делу, настолько погруженным в исследовательскую и полевую работу, что забывала обо всем на свете. Под ее руководством я проработал год, и она ни разу не задала мне ни единого личного вопроса. Время от времени я приходил к Самойловой, показывал результаты своих изысканий, она их проверяла, давала мне указания – и я забывал о ней до следующей встречи. Увидев, как запаниковала Решетова, испугавшись, что ей из-за моего отъезда грозит головомойка, я решил, что к Самойловой лучше не ходить, для ее же блага. Если я с ней не попрощаюсь, у нее будут все основания в случае чего совершенно честно сказать: мол, я понятия не имела, что он собирается эмигрировать, он ни словом об этом не обмолвился и даже не зашел попрощаться… Этакий неблагодарный тип. Я торопливо миновал кабинет Самойловой, но в двух шагах от лестничной площадки меня окликнула сотрудница из ее научной группы.
– Шраер, пора оформлять документы в экспедицию. В конце июня летим в Западную Сибирь.
– Я не смогу, – ответил я. – Уезжаю из страны.
– Так значит, это не слухи… Ох, такой молодой – и вот так взять и уехать. Это ж страшно как. – Она обняла меня и прошептала: – Храни вас Господь.
В предстоящей экспедиции в Кулундинскую степь эта сентиментальная дама должна была стать моим начальником.
Последним из «официальных лиц», с кем я столкнулся на факультете, был Герман Куст, первый секретарь факультетского комитета комсомола. Теперь он ходил с пушистой подстриженной бородой на манер сорокалетнего Карла Маркса. – Максим, я хотел спросить, а какие у тебя планы, – заговорил Куст.
– Не знаю, Герман. Буду жить, учиться, – ответил я.
– А кто у вас там? – Под «там» Куст подразумевал Израиль.
Мне меньше всего хотелось углубляться в вопрос выбора между Израилем и Америкой, но я все-таки объяснил: так и так, у отца в Израиле родной дядя, землемер, уехавший в юности из России. Куст выслушал, пожал мне руку и простился со мной без всякой злобы.
28 мая 1987 года, за десять дней до отъезда, мы с отцом обнаружили на двери квартиры криво приклеенный самодельный плакат. На нем черным фломастером были накалякано: «Предатели убирайтесь». Через полчаса плакат исчез с двери. Его сорвали так же поспешно, как и налепили, так что на черном дерматине дверной обивки остались отметины присохшего клея и обрывки бумаги.
В этот самый день молодой гражданин ФРГ по имени Маттиас Руст перелетел на маленьком самолетике из Финляндии через советскую границу, пролетел над Эстонией и не был замечен и сбит. Где-то в семь часов вечера он посадил свой самолетик буквально в двух шагах от Красной площади. Все только об этом и говорили. Казалось, в восьмимиллионной Москве каждый знал кого-то, кто ровно в тот же вечер и в тот же час оказался на Красной площади и стал свидетелем приземления Руста. Московские улицы кишели милиционерами и милицейскими машинами.
В тот же вечер милиционер остановил моих родителей у подъезда нашего дома и потребовал предъявить паспорта. Отец ответил молодому менту:
– Лейтенант, мы пока еще живем в этом доме. Вашему начальству наверняка известно, что наша семья уезжает из страны, и паспорта мы уже сдали.
Лейтенант покраснел и пробурчал:
– Тут всякие ходят, а у нас работа такая.
Дома я листал записную книжку и звонил в московские конторы западных газет и телеканалов. Везде было занято или не брали трубку.
Но западные журналисты все-таки не обошли нашу семью вниманием. В конце мая в Советский Союз прибыл ведущий вечерних новостей канала CBS Дэн Разер с большой командой. Приемник знаменитого американского тележурналиста Волтера Кронкайта, Разер был в те годы одним из самых почитаемых людей в США. Он приехал, чтобы отснять для CBS двухчасовой документальный фильм «Семь дней в мае: Советский Союз», предназначенный к широкому показу летом 1987. Замысел был масштабный: показать разные социальные слои советского общества на историческом рубеже, когда правительство уже неспособно целиком контролировать происходящее, а народ не вполне понимает, что же происходит. Разер привез с собой девять репортеров со съемочными группами. С ним приехали Дайен Сойер, одна из ведущих американских политических телекомментаторов и Том Фентон, известный своими репортажами из Израиля (во время войны 1973 года), с Кипра (во время турецкого вторжения) и Тегерана (во время кризиса с американскими заложниками). Помимо Москвы и Ленинграда, репортажи снимали в Тбилиси и Таллинне. Выбор некоторых персонажей был очевиден. В документальный фильм вошел сюжет о Борисе Ельцине, тогда возглавлявшем правительство Москвы и уже вступившем в конфронтацию с партийной линией и Горбачевым. Были в фильме репортажи о советском военно-морском флоте и о состоянии дел в советской медицине. Некоторые сюжеты, согласно замыслу авторов документального фильма, должны были затрагивать «горячие» темы советского общества. К последним в фильме отнесли сюжет о «люберах». Некоторое количество материала было посвящено острым социальным проблемам, которые Советский Союз постепенно, неохотно, но все же начинал признавать: преступность, наркомания, обращение с пациентами психиатрических больниц. Создатели фильма пытались охватить и вопросы культуры, намеренно включив интервью с официально признанными писателями и репортажи о художниках-нонконформистах. Был в фильме фрагмент, посвященный Борису Гребенщикову, лидеру культовой рок-группы «Аквариум». Неудивительно, что создатели фильма решили снять сюжет об отказниках именно в тот исторический момент, когда шлюзы еврейской эмиграции вот-вот должен были отвориться.
Московский корреспондент CBS Вайатт Эндрюс зондировал почву до приезда Разера и его команды. Для репортажа о еврейской эмиграции Эндрюс предложил взять интервью у моего отца. Родители уже были знакомы с Эндрюсом; он уже брал у отца интервью в июне 1986 года у Правления Союза советских писателей. Отбор начался еще за несколько недель до приезда съемочной группы Разера в Москву. Хорошо помню тот вечер, когда Эндрюс привел к нам домой американского коллегу по имени Джонатан Сэндерс. Сандерс получил докторскую степень в Колумбийском университете, занимался историей России и выступал консультантом проекта. (Позднее Сэндерс стал корреспондентом CBS в Москве.) Сэндерс был полной противоположностью вальяжного, выдержанного, элегантно одевавшегося Эндрюса. Сэндерс строил из себя всезнайку, неплохо изъяснялся по-русски и питал слабость к русским поговоркам и советскому новоязу. Мы сидели в кабинете отца и пили чай со сладостями. Сэндерс и Уайатт рассказали нам, что в сюжет о еврейской эмиграции войдет и репортаж о пианисте Владимире Фельцмане, отказнике с 1979 года. Выяснилось также, что, скорее всего в противовес отказникам-деятелям культуры, CBS планирует взять интервью у Анатолия Рыбакова, одного из самых известных дозволенных евреев в советской культуре. Впервые опубликованный в 1978 году роман Рыбакова «Тяжелый песок» стал сенсацией в СССР и за рубежом благодаря изображению в нем еврейской жизни до революции и событий Шоа (Холокоста) на оккупированных советских землях. Роман Рыбакова откликнулся на официальный идеологический заказ. В «Тяжелом песке» Советский Союз представал гостеприимным многонациональным домом, где нашлось место и евреям, – родным домом, откуда им незачем рваться в эмиграцию.
Сандерс подробно обсудил с моими родителями темы, которые хотел бы затронуть в интервью. Говорили по-английски. Потом он повернулся ко мне и по-русски спросил: «Ну, а как у вас отношения с комсомолкой?» По всей вероятности, Сандерс хотел спросить, каковы мои отношения с комсомолом, но то ли немного ошибся в грамматике, то ли хотел блеснуть своими знаниями советских коллоквиализмов и перепутал организацию и ее печатный орган. Оговорка была смешная, я не выдержал и прыснул, – наверно, не к месту, – а потом объяснил Сэндерсу по-английски, что ряды комсомола покинул еще в феврале. Вайатт Эндрюс просиял, но Сандерс лишь недовольно уставился на меня, словно раздраженный профессор на нахального студента.
На той же неделе, уже после того, как мы обменяли советские паспорта на выездные визы, к нам домой приехала съемочная группа CBS. Дэн Разер, одетый в синий блейзер без единого залома, улыбающийся губами и глазами, скорее напоминал не репортера, а посланца из другой цивилизации. Так, собственно, и было. С отцом и мамой он держался не просто вежливо, а почтительно. Пока съемочная группа устанавливала оборудование, разматывала провода, налаживала освещение, Разер занимал нас светским разговором. Отец упомянул о стихах, которые я перевел на английский. Разер попросил разрешения их почитать, я принес из своей комнаты две странички. Он внимательно изучил их и сказал: «Мне нравится, особенно рифмовка». Я такого отзыва не ожидал и несколько растерялся, не зная, как его истолковать.