Начали записывать интервью. Отец отвечал по-русски, мама переводила вслед за ним. Рэзер, среди прочего, попросил отца объяснить положение отказников. Потом он спросил: «Можете ли вы себе представить, что сейчас, когда за окном перестройка, останетесь в Советском Союзе?» За окном, кроме машин телевизионщиков, у подъезда стояло еще и несколько милицейских машин. Отец помедлил секунду-другую и ответил: «Нет, не могу». Разер закончил интервью, церемонно простился и отбыл, оставив из съемочной группы только оператора и звукорежиссера. Они попросили отца разрешение заснять его за чем-нибудь будничным, привычным. Отец сел за свой рабочий стол, вытащил пишущую машинку из потертого черного футляра и принялся печатать начало нового рассказа. По воспоминаниям Короленко и Бунина, Чехов удивлялся, когда начинающих авторы жаловались на трудности поиска каких-то особенных тем для рассказов. «– Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот. Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, – это оказалась пепельница, – поставил ее передо мною и сказал: – Хотите, – завтра будет рассказ… Заглавие „Пепельница“». В документальном фильме CBS за кадром слышно, как клацает и тренькает пишущая машинка отца, а в кадр попадает чистый лист бумаги, на котором появляются строки нового рассказа. Если увеличить этот кадр, то можно прочитать заглавие: «Расчленители». Можно и прочитать первый абзац. В рассказе обожаемая пишущая машинка литератора-диссидента продолжает самовольно печатать нон-конформистские рассказы даже после того, как ее хозяин навсегда покидает СССР.
В конечном итоге от всего интервью в фильме CBS оставили лишь небольшой отрывок, несколько вопросов и ответов. Сегодня, когда я смотрю запись интервью, у меня по спине бегут мурашки в том месте, где отец несколько раз повторяет употребленное Дэном Разером слово «limbo». А потом в кадре мама переводит-объясняет по-английски: «Мы здесь со всем порвали. Мы больше не любим эту страну». Летом 1998 года, когда мы с Вайаттом Эндрюсом сидели в вашингтонском ресторане неподалеку от офиса CBS и вспоминали московские дни. Эндрюс сказал: «Ты знаешь, твоя мама тогда выглядела усталой, но моложавой сорокасемилетней женщиной. А твой отец, когда мы с ним только познакомились, показался мне гораздо старше своих пятидесяти с лишним лет. Он сейчас выглядит намного моложе». Об этом трудно думать и вспоминать, но Эндрюс, пожалуй, не ошибся. В шестьдесят с лишним лет, прожив в Америке одиннадцать лет, мой отец выглядел лучше, чем тогда, в мае 1987 года, на экране американского документального фильма.
Через несколько дней, Дэн Рэзер и его съемочная группа вернулись, чтобы заснять, как собираются гости на нашу «отвальную». В тот вечер у нас в квартире побывало человек двести, не меньше. Гости шли потоком, среди них были и старые друзья, и родственники, которые не появлялись у нас на протяжении всех лет «отказа». Некоторые отказники говорили друг другу не только традиционное «до встречи в Иерусалиме», но и «до встречи в Риме», и непонятно было, в шутку это или всерьез. У меня в памяти весь этот вечер колеблется и зыблется, словно вода в оживленной гавани. Юри Аррак был в тот вечер не в лучшей форме. Они с Урве приехали из Таллинна попрощаться с нами. Брак их уже был на грани распада. Напившись, Юри давал волю своим демонам. Это были демоны протеста против советского оккупационного режима в Эстонии и против традиционного семейного уклада. На «отвальной» вечеринке Юри умудрился даже сцепиться с женой одного американского дипломата. «Estonia is not Russia. It’s a small country», – орал он во всю глотку. Урве не знала, что делать и как его унять. Юри утихомирился лишь к концу вечера. Помню, я вошел в гостиную и увидел, что художник Юри Аррак и поэт Генрих Сапгир сидят на полу у пианино, положив головы на колени Нади Ильиной. Надя, та самая исполнительница роли царицы Вашти в пуримшпиле, играла русские романсы, а Юри с Генрихом подпевали, и по щекам у них струились слезы. Еще мне запомнился разговор с нашей соседкой по подъезду, прозаиком Галиной Корниловой, человеком большой красоты, последовательницей Константина Паустовского. «Вам скоро станет тесно в русском языке, Максим, вот увидите – сказала Галя Корнилова. – И вы начнете писать прозу на английском».
Пришла пора прощаться с самыми закадычными друзьями. Из Ленинграда приехала Катя Царапкина и ее мама Инга, близкий друг моих родителей. Катин отец не смог приехать, а у самой Кати была в разгаре сессия, так что она вырвалась всего на полтора дня. Мы все откладывали и оттягивали неизбежное, и наконец простились на Пушкинской площади, у памятника, будто более банального и киношного места было не найти во всем городе. Катя ждала маму, и они оттуда ехали прямиком на Ленинградский вокзал. Макс сидел поблизости на скамейке.
– Так что же… мы с тобой больше никогда не увидимся? – Катя спросила и разрыдалась.
– Конечно, увидимся, глупышка, обязательно увидимся, – утешал я Катюшу, но выходило не очень убедительно. Мы стояли, обнявшись, и никак не могли проститься.
Я действительно не знал, увидимся или нет. Знал, что покидаю Россию навсегда. А мои друзья? Что будет с ними? В тот вечер я отдал Максу чемодан, полный книг и кассет. Среди кассет были первый сольный альбом Стинга с песней «Russians» и «Purple Rain» Принса. Среди книг – «Братья Карамазовы» из серого многотомника. Кроме того, я оставил ту самую записную книжку, в которой расписались на память мои однокурсники. В нее я как можно разборчивее скопировал адреса и телефоны знакомых иностранных дипломатов и журналистов. «Если у тебя что-нибудь стрясется, свяжись с ними», – сказал я совершенно серьезно. Дипломаты и журналисты были внесены в записную книжку в зашифрованном виде: Сержа я записал как Сережу, Вильяма как Вилли, Филипа как Филю, Фелисити как Фелю и так далее. Но, похоже, на середине списка я заторопился и остаток имен записал просто в русской транслитерации: Джереми, Джек, Стюарт и даже Тошико. Записную книжку Макс сохранил.
5 июня 1987 года мне исполнилось двадцать лет. День рождения пришелся на пятницу. Наша квартира стояла полупустая, с сиротливыми голыми стенами, с которых были убраны картины и фотографии. В родительской спальне поставили стол. В распахнутые окна и балконную дверь со двора доносились звонки детских велосипедов, гулкие удары футбольного мяча. За окном росли сосны, воздух был напоен смолистым ароматом. По квартире летали белые комочки тополиного пуха, приносимые сквозняком, и оседали на тарелках, в бокалах, точно хлопья летнего снега. Родители помогли мне накрыть на стол, расставить закуски и шампанское, поздоровались-попрощались с моими друзьями и ушли на весь вечер. Собралось человек пятнадцать. Некоторых я знал еще с детства по Пярну, с другими сошелся уже старшеклассником или студентом. Пришли друзья из Мерзляковского училища при консерватории – Маша Баранкина (внучка композитора Михаила Зива) и Дима Ковалев (сын талантливого инженера-литейщика, переведенного в Министерство автомобильной промышленности из индустриально Миасса, где он был главным металлургом УралАЗа). Пришла наша пярнусская подруга Лена Бархина (дочь театрального художника Сергея Бархина). Конечно, пришел мой дорогой друг Макс Муссель. Пришел внук академика-радиотехника Алексея Богомолова, бывший однокашник Макса Петр Богомолов, с которым я в ту пору дружил. Пришли ребята из благоустроенных советских семей, мальчики и девочки, которые не боялись с нами общаться, бывать у нас дома, тогда как многие сторонились нас, как сторонятся прокаженных. Сколько раз мы уже встречались в этой квартире, пили, танцевали, чувствовали себя раскованно и непринужденно… Но в этот раз веселья не получалось. Выручили друзья-музыканты. Дима Ковалев (пока еще не Димитрий Перец), аккомпанируя себе на пианино, исполнил песни из альбома, который мы сочинили с ним вместе. Наше черное пианино – не марки «Красный октябрь», а попроще, еще не вывезли из квартиры. Ключи от квартиры мы отдали другу семьи, Марку Портному, а он должен был пристроить остатки мебели и вернуть ключи в жилищное управление. Пианино наше в конце концов обрело приют в кафе «44» – одном из первых кооперативных кафе перестроечной Москвы. Марк открыл это заведение вскоре после нашего отъезда и несколько лет был его владельцем. А мой друг Макс некоторое время работал в кафе «44» ночным сторожем.
Гости разошлись рано; некоторые из них собирались через два дня провожать меня в аэропорт. Весь следующий день мы с отцом потратили на оформление багажа в таможне аэропорта «Шереметьево-2». В те времена досмотр проводился заранее, дело это было противное и унизительное. Таможенники открывали каждый чемодан, перерывали и перетрясали все вещи вплоть до нижнего белья и позволяли себе грубые и пошлые шуточки и издевательские намеки. Мы были в их власти, но знали, что ненадолго, что скоро это кончится. На нас с отцом снизошло какое-то безразличие, или даже презрительное равнодушие к поклаже, уложенной в чемоданы. Одежда, льняные скатерти, русские сувениры, баночки с икрой… Какое это все имеет значение! Запретят так запретят. Надо было терпеть, не скандалить, выдержать. Уже в самом конце я заспорил с таможенником из-за тетради, которую тот выудил со дна чемодана.
– Никаких материалов государственной важности там нет, – сказал я. – Можете убедиться сами.
Он небрежно пролистал тетрадку с конспектами лекций по истории искусств, подержал ее на весу большим и средним пальцем, словно заразу, и кинул обратно в чемодан. Домой мы с отцом вернулись к полуночи. Мама сказала, что дважды звонили какие-то типы и ей угрожали.
– Я была одна, не могла с вами не связаться. Очень волновалась! – рассказала мама. – Какой-то утробный мужской голос повторял: «А у нас с вашим мужем еще есть свои счеты».
Я рухнул в постель и проспал до семи утра. Когда я проснулся, мама готовила завтрак. Последний завтрак в квартире, где мы прожили с 1971 года. Оказалось, что отца ночью замучила бессонница, и на рассвете он отправился прогуляться по округе, проститься с местами, с которыми его так много связывало – от моего рождения до многолетней работы в институте им. Гамалея. Было 7 июня 1987 года, наше последнее утро в СССР. Около восьми часов утра в дверь позвонил Генрих Сапгир. Вошел, вынул из чемоданчика-дипломата бутылку азербайджанского коньяка.