— Понятно, сэр. Но я буду.
Положив трубку, я попросил у Ала бумагу и ручку; затем я напрягся, чтобы уменьшить уровень адреналина в крови, но нервы прямо звенели от напряжения, и, выйдя из бара, я миновал холл и медленно, спокойно поднялся по лестнице, едва ли не вслух считая ступеньки, чтобы чем-то занять левое полушарие, ибо мне предстояло пережить еще шестнадцать минут, проверяя, все ли сделано, и привести себя в состояние полного спокойствия — все сделано, бикфордов шнур запален и дымится.
Пятнадцать ступенек, на втором этаже китаяночка с ребенком, мимо моего номера прошла Лили, направляясь на третий этаж…
— Вы сегодня вечером ели, мистер Джордан?
— Не помню, — сказал я, плохо соображая, что делается вокруг, где все смешалось: жизнь, смерть, предельное напряжение, — все очень медленно вращалось, говорят, ты никогда не терял хладнокровия… а может, тебе еще удастся увидеть рассвет — он уже направляется сюда, он спешит ко мне…
Не те, что надо, мысли крутятся у меня в голове, ну” да ладно, отбрось их, может, выпадет удача, и все обернется мне на пользу, может, я сумею ошеломить его и дотянуться до его горла и вышибить из него душу.
Свист.
Пятый этаж, и дождь непрестанно барабанит по крыше, в окне виден краешек желтоватого неба, последние отблески заката над морем, снова спуститься и опять подняться, я как крыса в колесе, в котором мне предстоит метаться эти девятнадцать минут, а затем я спущусь в холл и пройду мимо человека у стойки, не глядя на него, пройду в короткий коридор, что ведет на задний двор, и, повернувшись, буду ждать.
Ал делал записи в большой толстой книге с засаленной потрепанной обложкой и позеленевшими медными уголками, которая служила приметой солидности и давала понять, что вы попали не в какую-то занюханную ночлежку на набережной; он тщательно выводил каждую букву. Господи, нет времени для такой скрупулезности, но тут уж ничего не поделаешь, потому что жалюзи неплотно примыкают к окнам, и они его видят, человека у конторки, как они не спускали с меня глаз последние несколько часов из подъезда напротив.
Остается еще две минуты. Две. Совсем немного до критического предела, так что возьми себя в руки и успокойся.
Дверь с шумом распахнулась, пропуская кого-то с улицы, и я застыл в боевой стойке, ожидая… — но это была женщина средних лет, довольно потасканного вида, с собачкой на руках.
— О`кей, — сказал Ал у стойки. — Вам нужен бой поднести багаж?
— Нет.
Ему чуть за тридцать, пять футов и десять дюймов роста, одиннадцать или двенадцать стоунов, темно-голубые глаза, промокший плащ, и, хотя без машины, он успел добраться вовремя, хорошо, если у него в самом деле высокий дан по шотокану.
Подхватив сумку, он повернулся и увидел меня; я еле заметно кивнул ему, и он легким уверенным шагом последовал за мной в коридор…
— Венекер.
— Джордан.
— Погода только для водоплавающих. Я вручил ему конверт.
— Отвезите его в аэропорт и оставьте на стойке “Херца”; его должен взять человек, который прилетит сюда вечером.
— Это все?
— Да. — Я передал ему ключи от машины. — “Тойота” стоит, в тени за домом. Постарайтесь сесть в нее незаметно, да” при таком дожде все равно придется держать окна закрытыми. Если за вами будут следить, попытайтесь оторваться, но не лезьте из кожи вон: они постараются вас не отпустить.
Он стоял, чуть расставив ноги, слегка покачиваясь на носках и взвешивая конверт на ладони; напряжение покидало его, потому что, чувствовалось, он готовился к гораздо более опасному заданию.
— Все ясно. Значит, как только выйду из машины, я должен вуду оторваться от них, так? В здании вокзала? Они не успеют засечь меня, я буду действовать без промедления.
— Еще раз — попытайтесь оторваться от них, но особенно не старайтесь.
— А когда я выполню задание?
— Исчезайте. Теперь уже вы не будете представлять для них интереса.
Я заметил, как он замялся, увидев имя на конверте — Гаррисон Дж. Маккензи. Он пытался понять, почему я оставляю послание в публичном месте, привлекая для этого другого человека, и что произойдет, если слежка узнает о конверте.
Но они этого не сделают.
— О`кей, сэр. Должен ли я сообщить в Челтенхем?
— Я сам это сделаю. — Взгляд на часы. — У вас осталось меньше двух минут. Оставьте сумку здесь. Он опустил ее на пол.
— Выходить мне с той?..
— Нет, вот сюда.
Я провел его через кухню и вывел на задний двор. Струи дождя в конусе света от уличного фонаря косо секли землю, пахло железом.
— Выходите вон через ту дверь в стене. Машина на другой стороне улицы.
— “Тойота”.
— Совершенно верно.
Он сунул конверт за отворот куртки и внезапно в упор взглянул на меня.
— С вами все в порядке?
— Никогда не следует отчаиваться. — Кивнув, он двинулся сквозь пелену дождя к дверям. Вернувшись в отель, я прошел по коридору, взял его сумку и поставил ее за стойку, и в эту секунду воздух колыхнулся от тяжелого грохота взрыва, в щелях жалюзи блеснула ослепительная вспышка, и я застыл на месте, зажмурив глаза — нет, о нет. Матерь Божья, прости меня.
17. Распятие
Стук дождя по крыше.
За этим ровным гулом крылась тишина, в которой не было дождя, и я слушал ее. И те еле заметные звуки, которые нарушали тишину и, расплываясь, исчезали: далекие голоса на других этажах гостиницы, стук захлопнувшейся двери, низкое жужжание корабельной сирены на реке.
Это было необходимо, жизненно важно — слиться с ровным шумом дождя, который, превратившись в тишину, должен помочь засечь каждый легкий звук, пронизывающий ее, ибо он мог подкрасться ко мне босиком, и единственный шанс для меня, затаившегося здесь на пятом этаже, — уловить еле слышный звук, который он мог издать: легкий скрип половицы, шуршание одежды, когда он приподнимет руки, готовясь к решительному броску, его сдавленное дыхание.
Тьма, угольно-мертвенная тьма.
Еще минуту назад, когда, пробираясь сюда, я был на середине коридора, свет горел — четыре тусклые лампочки в густом слое пыли на них. Теперь они погасли. Выключатель был не в коридоре, а за углом, на площадке лестницы. Поэтому я и понял, что он здесь: ему нужна темнота.
В последние несколько секунд я понял, что он пошевелился, о чем мне сказало изменение давления, всхлип воздуха в его перехваченном паузой горле и горячее, острое прикосновение струны, прежде чем я смог…
Здесь гул дождя слышался громче, чем в другом месте; нашел ли Ал сумку за стойкой?
Кто-то пошевелился рядом со мной.
Он стремительно бросился ко мне, и я вскрикнул…
Нежные детские ручки.
— Хочешь меня, хочешь меня?
Ко мне прижимались маленькие остроконечные груди, я обонял ее запах, когда она прижалась ко мне, нет, не прижалась, обхватила, и это было совсем другое ощущение.
— Нет, — с трудом перевел я дыхание и застыл на месте, прислушиваясь к звукам-мостикам от ночных кошмаров к реальности: шуму дождя по крыше, который тут был громче, ибо бил по проржавевшим листам железа и, может быть, поэтому она и испугалась, как ребенок пугается удара грома.
Так что я обнял ее, и она калачиком свернулась рядом со мной. Она неправильно поняла мое движение: раздвинув ноги, она стала приподнимать и опускать бедра, и я шепнул:
— Нет, Чу-Чу, не надо трахаться.
— Нет?
— Ты должна поспать, — сказал я. Она замерла и приобняла меня совсем по-другому — не как исполнительная проститутка, а с той нежностью, которая таилась в женщине-ребенке: она давно не знала, что такое получать и дарить нежность, как я прикинул, — в лагере беженцев, пока Чен не научил ее ласкам, когда она ему отдавалась.
Через несколько минут она снова провалилась в сон, ее голова лежала на моей руке, а я тут же забыл о ней, и меня снова охватила злость, обращенная на самого себя, потому что, покидая “Красную Орхидею”, я знал, кто принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне, — Венекер.
Я не подумал.
Скорбь и ярость, как псы, терзали меня, и я не мог избавиться от чувства неизбывной вины. Сон приносил лишь краткое забытье, и даже в эти минуты, когда уходила боль, я видел все снова и снова: ослепительная вспышка в щелях жалюзи; глухой гул взрыва и изумленный голос Ала — что там, черт побери, происходит?
Венекер.
“С вами все в порядке?”
Он думал обо мне, о моем благополучии, зная, что я обложен со всех сторон и зная от Пеппериджа, что я противостою Шоде — и все же он медлил, расставаясь со мной, ибо ему не хотелось оставлять меня в одиночестве. Венекер, человек, которого использовали для спасения других; и он их вытаскивал из самых невообразимых ситуаций; я знал таких людей, он был одним из них, и пользоваться их помощью — высокая честь для меня, моя привилегия — и вот что я для него сделал: послал его прямо в смертельную западню, которая я разорвала его на куски и, о. Матерь Божья, смилуйся надо мною.
Чен увидел, в каком я состоянии, почувствовал, какая ярость обуревает меня.
— Что случилось?
— Колеса отлетели.
Он втащил меня внутрь, захлопнул металлическую дверь и включил охранную сигнализацию.
— Колеса отлетели?
Идиома, которой пользовались в Бюро.
— Так говорят, когда кто-то погибает. — Я произнес это с таким выражением, что он только уставился на меня своими глазами без ресниц и промолчал. Он сам был напряжен, хотя лицо его ничего не выражало; и я сказал: — Мне жаль твоего друга. Я имею в виду второго пилота с 306-го рейса.
— Тебе удалось выбраться оттуда?
— Да.
— Что там… то есть, как он… — я ждал продолжения, но он сказал: — Да какая, мать твою, разница, поднимайся наверх. В большой, тесно заставленной комнате, он спросил меня:
— Чего ты здесь ищешь, Джордан?
— Убежища.
— От дождя?
— От людей.
— От людей Шоды?
— Да.
— Ты хочешь сказать, что тебе нужно надежное укрытие?
— Можно и так сказать. На несколько дней. Задумавшись, он склонил набок удлиненную голову, внимательно рассматривая меня.