Он был готов к неуловимому рывку; и когда я заговорил, то прикинул, что от смерти меня отделяли доли секунды.
— Семпай, Фунакоши смотрит на вас.
И после этих слов я застыл в ожидании.
В эти секунды я лихорадочно пытался найти решение, но ничего не приходило в голову. Но я запомнил, как подействовало на него, когда при первой встрече он был готов убить меня за непрошенное вторжение — я почтительно обратился к нему, как к своему семпаю, уважаемому наставнику; и священные традиции “шотокана” остановили его.
Я ждал. Он застыл на месте, не шевелясь, но я чувствовал, как напряженно пульсирует темная сторона его мышления, полная ярости, боли и жажды мести, повелевая его телу уничтожить стоящее перед ним существо, которое принесло с собой угрозу его неприкосновенному уединению, но вот искорка здравого смысла затеплилась в нем, подобно пламени свечи под ветром. Наконец он повернулся лицом ко мне, давая понять, что угроза миновала.
— Входите. Я хочу, чтобы вы посмотрели на мой центр связи.
Напряжение оставило меня, левое полушарие снова включилось в работу, и я заметил, что, когда к этому человеку возвращается здравый смысл, он не помнит о сбоях, которые дает его психика.
Помещение было невелико, но три его стены были усеяны мозаикой шкал, амперметров, переключателей, схемами и таблицами передач. В свое время здесь была приемопередающая студия, которая в какой-то мере уцелела при бомбежке. Чоу подтянул покосившийся пластмассовый стул к главной панели и включил воспроизведение, забыв обо мне, едва только раздались первые сигналы. Повсюду, на полках и на стеллажах.. валялись кассеты, сложенные в ящиках с этикетками торговой компании Шоды.
И тут снова пробился голос Шоды с ее чуть приглушенными шипящими и четкими гласными.
Чоу повернул голову.
— Это перехвачено несколько дней назад. Она дала инструкции: британского агента Джордана приговорить к смерти.
— Действительно.
— Вы счастливый человек.
Он вернулся к своим занятиям, а я продолжал слушать передачи, если они шли на английском, французском или русском языках; когда же шел язык, которого я не понимал, то проглядывал ранее поступившие данные.
Второе: итак, убежище Чена прослушивалось. Кем?
Только не Чоу. Я заметил, что едва только шел текст на английском, он сразу же прерывал его, даже если диалог касался высокой политики.
Жучки Чену мог поставить кто-нибудь из его конкурентов по торговле наркотиками, в чем я, впрочем, сомневался: он не из тех, кто прокручивал большие операции, контролировал сеть распространителей. Так что это предположение можно отбросить.
Третье: кто подключился к линиям связи Шоды?
Сайако?
“Сайако-сан, — спросил я ее по телефону из “Красной Орхидеи”, — вы входите в организацию Шоды?”
“Я имею доступ к информации.”
Да, это могла быть Сайако — логичное предположение. Она могла перехватить тревожное сообщение, после чего предупредила меня — хотя бы то, которое я слышал, когда Шода давала инструкции об “уничтожении британского агента Джордана”.
Еще одно сообщение прозвучало по-английски, и я успел услышать его до того, как Чоу прервал текст. Оно относилось к рейсу лайнера “Ориенте Нортвест”, голос с легким японским акцентом.
Пока Чоу делал заметки, я внимательно слушал. Мне было сказано, что он ищет кое-какие особые передачи, что вполне возможно, но я обратил внимание, что в отборе материала не было ни порядка, ни последовательности. Он перехватывал, прослушивая передачи на четырех языках, но они забивались кучей случайных текстов: сообщения авиадиспетчеров, еле слышных сквозь помехи; переговоры радиофицированных такси в Сингапуре. И меня беспокоило, что он не пытался отсеивать случайный мусор.
А ему стоило бы заняться этим.
Он внезапно вскинул голову, уставившись на меня единственным глазом.
— Этот тип вечно опаздывает. Водитель такси. — О, Господи Иисусе.
— Опаздывает? — переспросил я.
— Да. Его скоро уволят, попомните мои слова. Повернувшись к панели, он стал вслушиваться в текст на французском языке с китайским акцентом — борт говорил с базой — пока я размышлял, как получить от него нужную мне информацию, потому что прослушивание его носило беспорядочный характер, он ловил случайные сигналы, которые попадались ему, пока он вращал шкалу настройки — и его в той же мере интересовали слова какого-то идиота-таксиста в Сингапуре, как и информация, поступающая о Шоде. На которую и надо обратить внимание.
— Полковник, как Марико Шоде поставили “клопа”? Он вздрогнул при этом имени, и я ожидал, что он отреагирует уже известным мне образом, но на этот раз все обошлось, и мы смогли поговорить о ней.
— Не могу сказать точно. Думаю, он в одном из ее лимузинов или в лайнере. Длина волны ничего не говорит. — На заднем плане слышался мужской голос, говоривший на лаотянском, и через мгновение полковник бросил тем же тоном: — Этот человек — производитель наркотиков, но он любитель. “Клопа” поставила наркомафия. Вот будет смеху, когда его поймают, верно? Паук и муха — так?
Нет. По крайней мере, тут будет не до смеха. Мозг этого бедняги чем-то напоминал панель, у которой он сидел: с нее шли случайные сигналы, которые он не отцеживал. Когда лезвие располосовало его лицо, в мозгу у него что-то сдвинулось.
Мне оставалось лишь задавать ему вопросы.
— Есть ли у вас какое-нибудь, предположение, полковник, кто мог подключиться к системе коммуникаций Шоды?
— Нет. — Но я не был уверен, что он слышал или хотя бы понял мой вопрос.
— Не думаете ли вы, что это могла быть женщина по имени Сайако?
Его пальцы перестали вращать шкалу настройки, и он так и застыл.
Он не повернул головы, не посмотрел на меня, он просто сидел. Я не имел представления, какое воздействие на него оказал мой вопрос, но был готов к чему угодно. В таком положении он сидел, кажется, несколько минут, затем его голова опустилась, и что-то, блеснув на свету, упало на панель. Эта реакция была столь странной со стороны этого человека, что я почувствовал к нему даже что-то вроде сострадания — чувство, которое, как мне казалось, давным-давно исчезло в той жизни, которую я избрал. Мы сидели друг против друга в заваленной комнате в глубине джунглей — иностранный агент и бывший шеф разведки; и слеза, упавшая на панель, оставила темное пятно, которое тут же высохло.
Полковник Чоу наконец повернул голову и посмотрел куда-то мимо меня; его изуродованная щека блестела от слез.
— Нет, — прошептал он, — это не Сайако.
С первыми лучами рассвета я проснулся, как от толчка, хотя мне ничего не угрожало. Просто спал я с подсознательным ощущением, что в любую минуту мой хозяин может соскользнуть с хрупкой грани здравомыслия и явиться ко мне.
Утренние часы он провел, обрубая лианы и делая записи в своем журнале, а к полудню уединился в радиорубке, где установил с кем-то микрофонную радиосвязь, переходя порой на свой язык, лаотянский, и время от времени на китайский диалект. Я болтался рядом с приоткрытой дверью и наконец вошел внутрь, спросив, не могу ли я передать сообщение о времени моего ухода отсюда.
О таком варианте развития событий я обмолвился впервые и внимательно наблюдал за ним. Все это время он был в ровном спокойном настроении.
— Значит, уйдете, отсюда?
— Да. Меня ждут дела.
Он сидел, глядя не на меня, а прямо перед собой.
— Дела?
— Мои планы по уничтожению Шоды. Наконец он повернулся ко мне, и во взгляде его читалась рассудительность.
— Ясно.
Я не был уверен, помнит ли он первый наш разговор при моем появлении здесь или же сказанное явилось для него откровением. Я решил, что не буду торопиться, пусть он мне задаст вопросы.
— Если вы согласитесь сообщить мне, на какой частоте можно подслушать Шоду, я мог бы весьма эффективно использовать ваши данные, полковник.
Какое-то время он еще смотрел на меня, а потом отвел взгляд.
— Посмотрим. Мы еще поговорим на эту тему.
Так что мне оставалось лишь ждать; к полудню он стянул свое кимоно и облачился в “ги”, после чего, повернувшись к портрету Фунакоши, отдал ему “рей”, короткий поклон, когда склоненная голова и опущенные глаза выражают уважение к противнику.
Затем он работал около часа, дав мне возможность понаблюдать, как он проводит “канку” и “джион”. В течение этого времени не раздавалось ни звука, кроме шуршания его босых ног по земле и глуховатых грудных выдохов с возгласом “кияу!”. Сухая пыль, вздымавшаяся при поворотах и ударах, висела над полом. Я снова обратил внимание на стремительность и мощь его движений, что отнюдь не успокоило меня.
Завершив занятие, он движением головы пригласил меня присесть вместе с ним на шкурах в углу. Глаза его были спокойны, но голова порой чуть дергалась, а я сидел лицом к нему в позе смиренного просителя. В первый раз мне приходилось иметь дело с не совсем здоровым человеком, и к тому же способным справиться со мной голыми руками.
— Значит, вы хотите уходить, — начал он.
— Да.
— Почему я должен вам доверять?
— В чем?
Он сделал движение рукой.
— Вы оказались тут. А у меня много врагов, которые очень хотели бы разыскать меня.
— Понимаю. Но вы можете доверять мне, потому что я ваш кохай, семпай.
В “шотокане” так именовались ученики, послушники.
— И этого достаточно?
— Фунакоши согласился бы, что да.
Его глаз переместился к портрету на стенке.
— В таком случае, если я позволю вам уйти, моя жизнь будет в ваших руках.
— И я это понимаю. Сочту за честь, семпай, если ценой своей жизни я смогу доказать уважение к вам.
По-английски это звучит не столь изысканно-вежливо, но смысл передан точно. А что еще мне оставалось делать? Я, незнакомец, прокрался сюда украдкой, убил одну из его собак и без приглашения нарушил его уединение; тем не менее, он предложил мне стол и кров, что, в сущности, означало жизнь саму по себе. Он также простил мне, что я увидел его кошмарно-уродливую физиономию, которую на весь остаток своих дней он надеялся скрыть от мира. Так что я мог предложить ему лишь свою жизнь, больше ничего.