чительно хужее.
— Тащите! — сказал князь, махнув рукой.
— Тащите! — решительно присоединился и Березин.
— Безумцы, подумайте! Восемьдесят рублей бутылка, — слабо возразил Фомин, вернувшийся с тарелкой бутербродов. — Денег у нас теперь у всех, как кот наплакал… С текущих счетов, как вы знаете, выдают по семьсот пятьдесят рублей на душу, — добавил Фомин, у которого вряд ли был где-либо текущий счет.
— Господа, одно слово, но зато очень оригинальное, — сказала, улыбаясь, Муся. — Я знаю, оно вас удивит, оскорбит, возмутит, но вам ничто не поможет! Сегодня за всех и за все плачу я, да!
— Это в самом деле было бы оригинально!
— Какой вздор!
— Гордая англичанка хочет нас унизить!
— Господа, я из этого делаю кабинетский вопрос. Мало того, что я все это затеяла, но сегодня, быть может, наш последний общий выход… А вы все меня достаточно вывозили, кормили и поили, в частности вы, Алексей Андреевич…
— Муся устраивает в танцульке свой мальчишник.
— Именно. Если же вы не согласитесь, то, даю вам слово, я сейчас встаю и ухожу. И меня убьют на улице, и это будет на вашей совести, и мама на вас за мою смерть почти наверное обидится.
— Не считая того, что я без Муси умру с горя, — сказала Сонечка.
— Разве согласиться, граждане и товарищи? — спросил Никонов.
— У вас нет другого выхода.
— C’est le monde renverse![17] Идет…
— Но, уж если унижаться, то, давайте, на ейные стерлинги закажем три бутылки водки, — потребовал Никонов.
— Я согласна.
— А я нет. Посади кого-то за стол, — сказала Глаша. — А потом еще и отвози вас пьяного домой, да? На извозчика теперь и будущих Мусиных стерлингов не хватит.
Водку принесли. Никонов радостно разливал ее по рюмкам.
— Она, мамочка! Смотреть любо.
— Я тоже, каюсь, соскучился…
— Веселие Руси есть пити… Водка препоганая, господа!.. Закусить поскорее…
— Ничего. Денатурат как денатурат.
— От этого, говорят, слепнут… Господа, полька кончилась.
— Нет, рожи, рожи каковы!.. Ваше здоровье, товарищи текстильщики.
— За ваше, Григорий Иванович. Это что ж будет, кадриль?
— Похоже на то… На душе веселее стало!..
— Ничего, князь, не тужите. Мы еще у вас здесь потанцуем.
— После основательной чистки.
— Ей-Богу, хорошо играют! «Кума, шен, кума, крест»…
— Григорий Иванович, перестаньте подпевать.
— «Кума, дальше от порога… Кума, чашку разобьешь»… Хочу петь и пою, товарищ Глафира! Кончилось буржуазное засилие!
— Но хоть не так громко.
— «Что ты, что ты, что ты врешь, сам ты чашку разобьешь…» Это моя няня пела, покойница. Товарищи переплетчики, ей-Богу, та маленькая брюнетка, что танцует с матросом, недурна!
— Какая? — переспросила Глафира Генриховна. — Фи, горняшка!
— Герцогини, товарищ Глафира, не по сегодняшнему абонементу танцульки. Все маркизы остались дома… Князь, еще по рюмочке?
— Валяйте.
— Я вас очень люблю, князь… Вот только к политике я бы вас за версту не подпустил.
— Ради Бога, Григорий Иванович, оставьте мою политику в покое. Ваше здоровье…
— Давайте и со мной чокнемся, Григорий Иванович. Вы страшно милый.
— Чокнемся, Мусенька, на прощанье.
— Это он милый? Он очень гадкий, Мусенька, вы его не знаете!
— Он прелесть, Сонечка.
— Сонечка, уважайте мои седины. За ваше здоровье, гражданки.
— Еще бутылочку прикажете, товарищ? — наклоняясь к Никонову, негромко спросил подошедший буфетчик.
— Не много ли будет? — усомнился опять Фомин.
— На семь человек одной бутылки мало, — решительно сказала Муся. — Дайте нам, товарищ, еще бутылку.
— Сию минуту…
— Спасибо, товарищ… Да здравствует свобода! — восторженным голосом сказал Никонов. Буфетчик засмеялся и побежал за водкой. Публика с завистью следила за кутящей компанией.
— Интересно, за кого они нас принимают?
— За советских сановников второго сорта.
— Только этого не хватало!
— Господа, это мне напоминает нашу поездку на острова в день юбилея папы.
— Хорошее было время!
— Какую речь вы тогда произнесли, Алексей Андреевич! — сказала Глафира Генриховна. — Я до сих пор помню каждое слово.
Князь, смущенно улыбнувшись, поспешно взял с тарелки бутерброд из черного с соломой хлеба с крошечным кусочком колбасы.
— Славно мы тогда на островах кутили, товарищ князь, — сказал Никонов. — Впрочем вас с нами тогда не было.
— Да, правда, вас не было. А сегодня кого из тех нет?
— Мосье Клервилля, Вити и Беневоленского.
— Бедный Витя!
— Господа, несут денатурат!
— Несут, несут, несут!..
— Говорят, его отцу совсем туго приходится?
— Да, очень.
— Отцу денатурата?
— Не остроумно… Мне одну каплю… Довольно, довольно!
— Ништо, пейте, товарищ Глафира. Эх, перемелется, мука будет…
— Что вы хотите сказать?
— Пей, пока пьется, все позабудь, товарищ Глафира Генриховна.
— Что вы хотите сказать, Григорий Иванович? А?
— Глаша, да он ничего не хочет сказать, что это тебе все в голову приходит?.. Господа, а почему не явился Беневоленский?
— Кто его разберет? Сказал, что голова болит.
— Интересничает.
— Сонечка, выпьем на «ты».
— Вот еще! И не подумаю.
— Положительно демос ведет себя образцово. Где же оргия?
— Потребуем деньги обратно!
— Между этой танцулькой и любым балом по существу нет никакой разницы, — сказал вдруг серьезно Никонов. — Вы говорите: демос. Эти люди самые обыкновенные мещане, добравшись наконец до наших радостей и теперь отдающиеся им с упоением. Взгляните на их самодовольные, счастливые лица!.. И как чинно они танцуют! Вся революция была сделана для танцульки. Какая там оргия, они больше всего на свете хотят походить на нас!.. Правду я говорю, Мусенька?
— Доля правды есть, — подтвердил князь.
— Но, значит, и мы мещане?
— Нет, не значит, но… Впрочем, а кто же мы?
— Кланяйтесь, князь Горенский, — сказал Фомин. — Все это, так сказать, если вглядеться в корень вещей. А если без корня вещей, то достаточно и того, что кавалеры не дерутся и не хватают дам за ноги.
— Эх, колорита, колорита этого, понимаете ли, нет, господа. Не красочно все это! — говорил актер.
— Вот идет колорит, Сергей Сергеевич.
Буфетчик хлопнул в ладоши и закричал: «Почтальон! Почтальон!» В залу вошел тот матрос, который сидел внизу с девицей. В руках у него была сумка. Он лениво вытащил из нее ряд конвертов с надписанными номерами и стал разносить их гостям, вглядываясь в картонные кружки. Гости разрывали конверты и медленно, с нахмуренным видом, разбирали написанное. Затем по залу началась сигнализация улыбками, кивками, воздушными поцелуями.
— Ах, вот что такое «Почта Амура»! — сказала Сонечка, с жадным интересом следившая за публикой.
— Значит, та девица предлагала бумагу для почты. Я думала, она спрашивает документы.
— Вдруг, Сонечка, вам подадут записку? Что вы сделаете?
— Это будет зависеть от того, что в ней написано…
— Смотрите, ей-Богу, он несет что-то нам!
— Нет, правда!
— Какой ужас!
Почтальон действительно шел к их столику.
— Вам письмецо, — сказал он Горенскому, подавая ему конверт.
— Спасибо, товарищ, — поспешно сказал Фомин.
Почтальон отошел, Горенский разорвал конверт. На клочке бумаги карандашом были выведены каракули!
— «Как вы и налетчики… можно… пройтиться…» — разбирал князь. — Господа, поздравляю! Нас принимают за налетчиков.
Никонов захохотал.
— В самом деле, кто же другой, кроме налетчиков, теперь задает пиры?
— Поделом нам.
— Напротив, за то нам и почтение.
— От кого письмо?
— Что вы ответите, Алексей Андреевич?
— Вы, значит, и есть главный налетчик-атаман.
— Вы знаете, господа, это не очень мне нравится, — озабоченно сказал Фомин. — Еще за милицией пошлют.
— Полноте! Здесь половина публики — налетчики.
— А тогда тем более пора восвояси. Не хочу вас пугать, mesdames, но если в нас подозревают богачей, то лучше нам убраться, подальше от греха. И, право, мне кажется, что на нас начинают косо поглядывать…
Дамы побледнели. Березин и Горенский согласились с Фоминым. Только Никонов решительно запротестовал.
— Что он дичь порет, Фомин! Сам нас сюда привел и теперь наутек. Никакой опасности нет, ерунда!
— Опасности, разумеется, большой нет, — заметил рассудительно Березин. — Но согласитесь, что и не так уж здесь интересно.
— Вернее, все интересное мы уже видели.
— Батюшки, двадцать минут двенадцатого, — сказал Фомин, взглянув на часы. — Мы обещали Тамаре Матвеевне быть не позже одиннадцати дома.
— Тогда, в самом деле, надо бежать. Мама будет очень беспокоиться, — сказала Муся. — Платон Михайлович, будьте моим кассиром.
— Уже за все заплачено, мы можем идти.
— Что за ерунда! — ворчал Никонов. — Я как раз хотел послать письмо брюнеточке…
— А того матроса с серьгой в ухе видели? Ему может не понравиться ваш слог, — сказала Глаша.
— Еще посмотрим ки-ки: же тю у тю же[18], — бормотал Никонов. — Дайте хоть водку допить.
— Допивайте живее.
— Да и не осталось ничего.
— А они на нас не нападут при выходе? — озираясь, спросила Сонечка. — Взгляните, как тот высокий у стены на нас смотрит!.. Он, верно, кокаинист?.. Правда?..
— Зачем кокаинист? Просто лакей, Сонечка.
— Господа, мы отрезаны!
— Ничего, пробьемся.
— Ах, если б опять увидеть городового!.. Бравого статного фараона!
— Ах, какое было прелестное зрелище!
— Дивное невозвратное виденье!
— Позор!
— Господа, серьезно, я очень боюсь…
— Но ведь вы сами жаждали приключений, Сонечка.
— А теперь больше не жажду… Теперь я жажду быть в столовой Тамары Матвеевны.
— Идем, господа, — сказала Муся, вставая.