Диктор. В довершение всего оказалось, что даже в таком богатом христианском городе занять недостающие для счастья 8220 долларов под честное слово христианина — безнадежное дело. Тогда мистеру Мак-Кинли и вспомнилась подслушанная в кафе история про иностранного бакалавра с топором… Пора было приступать к поискам какой-либо малоценной старухи.
Скитания м-ра Мак-Кинли по городу в поисках подходящего объекта.
Он на вокзале, среди провожающих: нету! Он на скачках в публике. Казалось бы, выбор здесь вполне достаточный, но ни одна из подходящих кандидаток в увлечении игрой просто не замечает его усилий завязать близкое, с солидными намерениями знакомство.
Мистер Мак-Кинли в молитвенном доме, где множество малозажиточного вида старух с вытянутыми гусиными шеями тянут гимны под управлением такого же прозрачного на просвет проповедника. Изучая каждую порознь, м-р Мак-Кинли местами подпевает им слегка, потом скептически морщится и уходит.
Он забредает также в косметический институт. Адское стрекотание массажных, вибрационных и прочих омолодительных аппаратов, но даже и сквозь этот шум могуче прорываются такты той, райской мелодии. Происходит очередная пантомима: под предлогом удаления родинки где-то за ухом м-р Мак-Кинли вступает в нудное объяснение с главным магом-оператором, образцово-показательным мужчиной пронзительной ассирийской внешности. Тот сокрушенно качает головой, в мимическом смысле: “Тут никак нельзя ковыряться, опасно: слишком близко к мозгам!”
Тем временем м-р Мак-Кинли поочередно обследует взглядом букет перезрелых дам, чающих возвращения молодости. Кажется, одна — долговязая, тощая, носатая до сходства с грифом — совершенно подходит для намеченного мероприятия. На ней показное множество драгоценностей, — значит, богата; она жаждет нравиться, — значит, при умелом обращении уязвима для мужских чар; она в трауре, — значит, одинока, что в особенности благоприятствует успеху дела.
Диктор. Не теряйте времени, мистер Мак-Кинли. Забирайте в охапку вашу удачную находку!
С видом прожигателя жизни м-р Мак-Кинли шествует за своей жертвой. В переполненном, на людной улице, кафе ему удается настигнуть ее наконец. Жестом он просит разрешения воспользоваться пустым местом за ее столиком.
— Я не запомню такого тропического августа… — говорит м-р Мак-Кинли, садясь и приподымая шляпу в благодарность за позволение. — Впрочем, у нас в Оклахоме, помнится, случалось, в детстве, и не такое пекло!
— Зато, наверно, будет ранняя и дождливая осень… — охотно откликается будущая жертва.
Миссис Шамуэй рассеянно кивает, занятая какой-то довольно калорийной пищей. Такие, по уверениям сведущих лиц, обожают всякие зверские зрелища!
— Вы сидите на самом выгодном месте во всем кафе. Я тоже давно облюбовал этот столик, — отважно приступает к своей тяжелой работе м-р Мак-Кинли, касаясь полей шляпы. — Отсюда выгодней всего наблюдать все несчастные случаи… По городской статистике, большинство их происходит именно на этом перекрестке и в этот час. По отзывам одного знакомого репортера, перед вами наиболее богатый происшествиями перекресток в мире. Кстати, третьего дня произошло очень милое столкновение двух автомашин.
Что-то в наружности миссис Шамуэй располагает его к импровизации такого рода.
— И много крови было? — интересуется миссис Шамуэй.
— Да, и, по моим наблюдениям, она поразительно медленно сохнет… даже в такую погоду!
Не без сожаления м-с Шамуэй расплачивается с официантом и уходит. Но, значит, выстрел охотника попал в цель: на следующий вечер уже сама миссис Шамуэй подходит к столику, предусмотрительно занятому м-ром Мак-Кинли.
— Ну как, ничего не произошло пока? — приветливо и уже тоном сообщницы осведомляется она, запросто присаживаясь на свое место. — Я тоже большая любительница наблюдать… ну, всякие такие пестрые уличные бытовые сценки!
— Вот, терпеливо жду пока… — тоном бывалого рыбака говорит Мак-Кинли, приподымая шляпу. — Но только при вашей врожденной нервности… я бы предписал вам воздерживаться от чрезмерных впечатлений!
— О, вам делает честь такая наблюдательность! Вы врач?
— Немножко. Мне и в прошлый раз показалось, у вас были не то чтобы заплаканные, а как бы в дымке давней печали… глаза. Простите, ваше состояние дает мне право, пусть на непрошеное, сочувствие. Скажите… у вас большое горе?
— Три дня назад я предала земле близкое мне существо, — тронутая проникновенным тоном м-ра Мак-Кинли, признается приручаемая жертва.
— Мне также знакомо такое опустошение, эта сверлящая после ночной бури тишина, — с опущенными глазами платит откровенностью за доверие м-р Мак-Кинли. — Вот уже два года с лишним, как я напрасно пытаюсь найти какую-нибудь привлекательность в своем одиночестве…
— Зачем?
— О, чтобы привыкнуть и смириться!
— Нас всех, путников по земле, роднят одни и те же земные горести да еще, пожалуй, тоска по небу… — искоса рассматривая меню, со вздохом произносит миссис Шамуэй.
Мистер Мак-Кинли смотрит на свою старуху страшными, бархатными глазами.
— Простите мою навязчивость, миссис…
— О, Шамуэй!
— Благодарю вас, миссис Шамуэй… Я Мак-Кинли. Будем надеяться, что там вашему другу будет лучше. Видимо, это было очень отзывчивое, доброе существо, верный рыцарь и умный собеседник?
— Я бы не сказала так… но нас связывали девять лет самой тесной дружбы!
— Вот так же и я!.. До сих пор, проснувшись иногда среди ночи, я отчетливо, как бы в мерцании, вижу наклоненную надо мной любимую головку, — искусно признается м-р Мак-Кинли. — Поразительно, с какою силой человеческое сердце хранит черты дорогих нам спутников. Мы даже перенимаем у них некоторые черты для себя… Вы не замечали, миссис Шамуэй?
— По счастью, — благодарно и не без волнения отвечает та, — у меня, кроме воспоминаний, сохранилась и фотография. Как странно! Точно предвидя несчастье, мы снимались всего на прошлой неделе.
— Я был бы счастлив познакомиться с вашим бедным другом! — просит м-р Мак-Кинли.
С увлажнившимся взором м-с Шамуэй шарит в сумочке портрет любимого покойника. М-р Мак-Кинли замечает там вполне достаточную для пролития крови пачку денег и чековую книжку, которую та некстати роняет на пол. М-р Мак-Кинли возвращает ее владелице и получает взамен фотографию в кожаном паспарту для осмотра. На ней голый и гладкий, с какой-то огнедышащей мордой дог.
Кивая со склоненной набок головой, м-р Мак-Кинли долго рассматривает карточку. “Какое милое, интеллектуальное лицо!..” — как бы говорит он всем своим видом.
— По-видимому, он был уже стар? — с участием осведомляется м-р Мак-Кинли.
— Представьте, совсем нет; он погиб под междугородным автобусом. Его сгубила любознательность. Он что-то там заметил под колесами и полез удостовериться. У него было чудесное здоровье: никогда не болел…
— Мы так неосторожны становимся с годами… и тем более нуждаемся в
строгой взаимной опеке! — через силу делает еще один шаг к поставленной цели м-р
Мак-Кинли. — Но, кажется, у вас самой тоже завидное здоровье?
— О, муж побаивался меня при жизни, а бабка до восьмидесяти трех лет не пропустила ни одного лыжного состязания, пока сама не поскользнулась на горной тропе… — хвастается м-с Шамуэй, запирая сумочку, и улыбается вызывающе, кокетливо, как девочка.
Мистер Мак-Кинли снова смотрит на нее оценивающими, ласкательными глазами. Правда, эта пожилая ужасная дама прочна, как плаха на эшафоте, над ней придется потрудиться. Что делать, в его положении на что только не пустишься ради осуществления мечты!.. Впрочем, как и многие философы, м-р
Мак-Кинли с его придирчивой душевной чистоплотностью не очень уверен пока, что буквально все дозволено во имя детей, в природе пока не существующих. Поэтому по ходу повести ему потребуются еще и еще доводы — убедиться, что это как раз та самая старуха, которую совсем не грешно принести в жертву какому-нибудь особо возвышенному и неотложному идеалу. Однако пора идти, м-р Мак-Кинли торопится отодвинуть стул м-с Шамуэй. Расплачиваясь, он, как и впоследствии всегда, не скупится на чаевые официанту, который сгибается в поклоне подобострастного удивления. Мелочь эта не ускользает от внимания польщенной миссис Шамуэй. “О, по-видимому, обтрепанные обшлага у этого чем-то весьма привлекательного джентльмена — только черты чудачества, нередкого на Западе у людей с достаточной рентой”. Украдкой, искоса она посматривает на м-ра Мак-Кинли, проверяя свои догадки: “Но, боже, кто же вы, однако, кто?”
Они выходят вместе.
Диктор. Так началась самая жестокая и захватывающая в жизни мистера Мак-Кинли игра, где ставкой служило всего лишь скромное семейное счастье, как будто нельзя было достичь его другим путем. А сбережения его стали таять с каждым свиданием.
Всякий вечер по возвращении домой с прогулок со своей избранницей м-р Мак-Кинли отмечает карандашом на косяке двери оставшуюся в его распоряжении после очередного урона сумму сбережений. Она катастрофически падает: 1750, 1711, 1628, 1592.
Наша пара находится на большом состязании по рестлингу: второй ряд. Полутемный спортивный зал до потолка набит публикой, которая по-детски беснуется и переживает все фазы происходящей драки. В особенности нежно в этот вечер звучащая мелодия мечты (всякий раз на разных инструментах!) тонет в плеске свистков, выкриков и брани: болельщики! Два жирных медлительных борца в звероподобных масках на потребу зрителя усердно делают вид, будто калечат друг друга, выламывают конечности третьему противнику, сообща и всласть бьют его головой о чугунную штангу, без заметных, впрочем, повреждений организма: завтра снова придется выступать!
Вся подавшись вперед в порыве наслаждения, м-с Шамуэй выражает свои переживания чуть ли не громче всех. Она раскраснелась, с губ ее то и дело срываются слова, неожиданные для ее пола и возраста, господину в переднем ряду приходится пускаться на всякие хитрости, чтобы защитить воротник от ее цепких рук… Все это время м-р Мак-Кинли, откинувшись к спинке сиденья, смотрит — не на ринг, однако, а чуть вкось, куда-то пониже затылка своей дамы. Впоследствии мы еще неоднократно увидим это малоприманчивое местечко на шейке м-с Шамуэй — на экране, каждый раз все с бол