его существовании. Сюда могли бы прислать вооруженный отряд, может, они даже вступили бы в бой с инопланетянами, но его бы никто не искал. Вот если бы ему удалось найти того, другого Рамона, вдвоем они, возможно, и сумели бы устроить инопланетянину какую-нибудь бучу. Он знал, что сделал бы сам, если бы знал, что за ним гонятся. Он нашел бы способ убить преследователей. А это теперь оставалось последней Рамоновой надеждой. Если бы ему удалось предупредить другого Рамона о погоне, а потом положиться на то, что тот изберет правильный путь действий, вдвоем они могли бы и уничтожить инопланетянина, державшего Рамона на поводке. Какое-то мгновение он даже искренне надеялся на то, что сказанное Маннеком — правда, что где-то там, в лесах прячется еще один разум, такой же, как его собственный. Он вдруг ощутил странную гордость за того, другого Рамона: при всех возможностях этих монстров, при их силе и технологиях он сумел удрать от них, оставить их с носом, показать им, на что способен человек.
Но станет ли тот Рамон помогать ему? Или будет бояться его так же, как сам он — этих инопланетян? Конечно, если бы он помог другому Рамону уйти от преследователей, тот наверняка был бы ему благодарен. Рамон попытался представить себя самого, отклоняющего постороннюю помощь в момент, когда она ему нужнее всего. Ему не верилось, что он мог бы поступить так. Уж наверное, он обнял бы этого незнакомца как родного брата, укрыл бы его, помог бы. Посвятил бы его в дела, может, вел бы дела вместе с ним…
Рамон сплюнул.
Вздор, говно совершенное. Он бы сунул второму Рамону — ему — нож под ребро, а потом смеялся бы, глядя на то, как подыхает это порождение инопланетян. С другой стороны, можно подумать, у него имеется какой-то выбор. Тот, второй Рамон — тоже враг Маннека. На первое время хватит и этого объединяющего их момента, и если есть способ убить Маннека и освободиться от сахаила, со всем остальным можно разобраться позже. Вопросы вроде того, кем и чем он является, или какое место найдется ему в одном мире с другим Рамоном, могут и подождать. В первую очередь нужно выжить. И освободиться из рабства — тоже в первую очередь. Но прежде всего ему необходимо завоевать доверие Маннека, убедить его в том, что он, Рамон, готов к чистосердечному сотрудничеству — и пусть инопланетянин не подозревает подвоха до самого момента, когда Рамону представится возможность перерезать ему глотку.
Этот план, каким бы расплывчатым он ни казался, успокоил его. Главное — иметь схему действий, а там можно и двигаться понемногу вперед.
— Ты перестал нервничать, — заметил Маннек.
Рамон даже не слышал, как тот приблизился.
— Да, демон, — кивнул Рамон. — Полагаю, перестал.
Он снова раскрыл портсигар. Тот был пуст, если не считать надписи «Mi Corazon», которую выгравировала на серебре Елена. «Сердце мое». На вот, сердце мое, накурись до смерти. Рамон хихикнул.
— Я не понимаю твоей реакции, — произнес инопланетянин. — Ты объяснишь ее.
— Я просто хотел сигарету, — объяснил Рамон, стараясь говорить как можно дружелюбнее. Видишь, какой я безобидный? Видишь, как готов сотрудничать с тобой? — Только, похоже, этот жадный засранец выкурил их все. Жаль, правда? Эх! Покурить я бы сейчас не отказался. — Он с завистью вспомнил свою последнюю сигарету — ту, которой поджег бикфордов шнур. Ну, конечно, не он, а тот, другой. Сигарету, которой он травил другие легкие, в другой жизни.
— Что значит «курить»? — поинтересовался Маннек.
Рамон вздохнул. Если ему не казалось, что он разговаривает с иностранцем, так только потому, что это больше напоминало разговор с безмозглым дитятей.
Он попытался объяснить инопланетянину, что такое сигарета. Маннек брезгливо сморщил хобот еще прежде, чем Рамон договорил.
— Я не постигаю функции курения, — заявил Маннек. — Функция легких состоит в насыщении тела окислителем. Разве заполнение продуктами сгорания растительных материалов не мешает этой функции? Каково вообще назначение курения?
— Курение дарит нам рак, — ответил Рамон, изо всех сил сдерживая ухмылку. Очень уж серьезным казался инопланетянин, очень озадаченным — просто грех было не позабавиться немного.
— А! А что такое «рак»?
Рамон объяснил.
— Но это ойбр! — с тревогой заявил Маннек. — Твоя функция — найти человека, и тебе не разрешается делать ничего, что способно помешать этому назначению. Не пытайся помешать мне, приобретая рак!
Рамон хихикнул, а потом, не в силах больше сдерживаться, расхохотался. Одна волна безудержного веселья накатывала на другую, и очень скоро он стоял, согнувшись, держась за бок, но продолжая содрогаться от смеха. Маннек шагнул ближе, и хохолок из перьев его топорщился так, будто он — на взгляд Рамона, во всяком случае, — собирался спросить еще что-то — ни дать ни взять ребенок, пытающийся дознаться у родителей, что такого он сказал, заставив их потешаться.
— У тебя припадок? — поинтересовался Маннек.
Это было уже слишком. Рамон взвыл и согнулся вдвое, притаптывая и восхищенно тыча пальцем в инопланетянина. Он не мог выдавить из себя ни слова. Совершеннейшая абсурдность ситуации и чудовищное напряжение, сковывавшее его последние два дня, только усиливали комический эффект от замешательства этого чудища. Рамон ничего не мог с собой поделать. Инопланетянин неуверенно топтался на месте. Понемногу приступ смеха слабел, и в конце концов отпустил; Рамон, вконец обессиленный, вытянулся на земле.
— Тебе нехорошо? — спросил Маннек.
— Со мной все в порядке, — прохрипел Рамон. — В полном порядке. Это ты смешон, как не знаю что.
— Я не понимаю.
— Нет, нет! Конечно, не понимаешь! Это-то и смешно! Ты смешной, как не знаю что, унылый мелкий бес.
Маннек смотрел на него без малейшего намека на улыбку.
— Тебе повезло, что я не в подключении, — заявил он. — Будь так, мы бы немедленно уничтожили тебя и запустили бы дупликацию заново, поскольку подобные припадки являются проявлением дефектности организма. Почему ты подвергся этому припадку? Это симптом рака?
— Идиот, — прохрипел Рамон. — Cabron. Я просто смеялся.
— Объясни мне, что значит «смеяться». Я не постигаю этой функции.
Рамон попытался найти объяснение, которое инопланетянин мог бы понять.
— Смех — хорошая вещь, — слабым голосом произнес он. — Приятная. Человек, не умеющий смеяться, — ничто. Это часть нашей функции.
— Это не так, — возразил Маннек. — Смех останавливает течение. Он мешает верной функции, воздействуя на нее.
— От смеха я чувствую себя лучше, — настаивал Рамон. — А когда я чувствую себя хорошо, я лучше функционирую. Это вроде пищи, понимаешь?
— Это неверная информация. Пища обеспечивает тело энергией. Смех не делает этого.
— Это энергия другого типа. Когда что-то смешно, я смеюсь.
— Объясни, что значит «смешно».
Он подумал немного, потом вспомнил анекдот, который слышал, когда в последний раз летал в Собачку. Его рассказал Элой Чавес, когда они выпивали там вдвоем.
— Ладно, слушай, чудище, — сказал он. — Я расскажу тебе смешную историю.
Рассказ получился так себе. Маннек то и дело перебивал его вопросами, требовал объяснения то одного, то другого понятия — до тех пор, пока Рамон не выдержал.
— Сукин ты сын, — раздраженно буркнул он. — В рассказе не останется ничего смешного, если ты не заткнешься и не дашь мне рассказать его до конца! Ты своими вопросами все портишь.
— Почему инцидент становится от этого менее смешным? — не понял Маннек.
— Не бери в голову, — сказал Рамон. — Просто слушай.
Инопланетянин не говорил больше ничего, и на этот раз Рамону удалось рассказать анекдот с начала до конца, но когда он закончил, Маннек подергал хоботом и уставился на него своими лишенными выражения оранжевыми глазами.
— Теперь тебе положено смеяться, — сказал ему Рамон. — Это очень смешная история.
— Почему этот инцидент смешной? — спросил тот. — Человек, о котором ты говорил, получил инструкции спариться с самкой своего вида и убить крупного хищника. Если его таткройд состоял в этом, он его не исполнил. Почему он вместо этого спарился с хищником? Или он был ойбр? Хищник ранил его, а мог убить. Разве он не понимал, что его действия могли привести к такому результату? Он вел себя весьма противоречиво.
— Но именно поэтому история и смешна! Ты что, не понял? Он же трахнул чупакабру!
— Да, это я постиг, — кивнул Маннек. — Разве эта история не была бы более «смешная», если бы человек выполнил свою функцию так, как его инструктировали?
— Нет, нет, да нет же! Это было бы вовсе не смешно! — Рамон покосился на сидевшего огромным унылым пнем инопланетянина, на его непроницаемо-серьезное лицо — и не смог удержаться от нового приступа смеха.
И тут его пронзила боль — всепоглощающая, парализующая, унизительная боль. Она продолжалась дольше, чем в прошлый раз — по крайней мере так ему показалось. Когда она наконец прекратилась, Рамон лежал, свернувшись калачиком, вцепившись обеими руками в сахаил, пульсировавший в такт его сердцебиению. К стыду своему он обнаружил, что плачет — как собака, которую ударили ни за что ни про что. Маннек, безмолвный, непроницаемый возвышался над ним, и в это мгновение он казался Рамону воплощением абсолютного зла.
— За что? — выкрикнул Рамон и сам устыдился того, как дрогнул его голос. — За что? Я же ничего не сделал?
— Ты угрожаешь приобрести рак, чтобы избежать осуществления нашего назначения. Ты впадаешь в припадки, которые нарушают твое функционирование. Ты получаешь удовольствие от противоречий. Ты получаешь удовольствие от неудач в процессе интеграции. Это ойбр. Любые признаки ойбр будут караться подобным образом.
— Я смеялся, — прошептал Рамон. — Я всего лишь смеялся!
— Всякий смех будет караться подобным образом.
Рамон испытал приступ дурноты. Он забыл. Он снова забыл, что эта тварь на другом конце поводка — не просто человек причудливой внешности. Что разум за этими оранжевыми глазами — вовсе не человеческий разум. Как-то очень легко это забывалось — и это было опасно.