Вскоре я передвинула кресло под сосну и попыталась читать газету. На песке был виден отпечаток чьей-то ноги. Он мешал мне. Длинный, узкий, с явным нажимом на пятку и на пальцы. Пружинистость шага заложена посередине между ними и не оставляет следов, подумала я. И увидела перед собой скрывшегося слева от меня человека, мой интерес к нему раздражал меня. Поэтому я решила поплавать, хотя вода, безусловно, была еще слишком холодна. Я представила себе, как она обтекает и лечит не только тело, но и шею и голову. Это помогло мне удержать на месте мысли, сидя сухой под большим тенистым деревом.
В тишине, наступившей после того, как гости отеля покинули веранду, отчетливее слышался шум волн. Глухой, но грозный гул. Волны взлетали с шуршанием, замирали на мгновение в воздухе и обрушивались на песок. От высоких сосен пахло хвоей. Я подняла глаза и, ощутив себя частицей этих больших ощетинившихся крон, испытала головокружение. Почти незаметную вибрацию, движение ветра или чего-то у себя в голове. Я подумала, что слово «хвоя» — это знак того, что мне следует записать. Почему-то я вспомнила о смоле. «Смолистый запах — это жизнь» будет написано в моей следующей книге. Мне трудно это объяснить, и это не имело никакого отношения к Франку. Но я так чувствовала. Огонь. Дерево. Две стихии. Одна — пожирает, другая — пожирается. Но пока я не найду нужных слов, записывать что-либо бесполезно.
Под крики детей на берегу и гул моря, то затихавший, то набиравший силу, у меня перед глазами возникла картина, изображавшая спину того человека. Его тень становилась все отчетливей, словно он ходил где-то позади этой картины и знал, что мне видна его тень. Что запах хвои только усиливает впечатление и оказывает целебное действие. Даже на то, чего исцелить нельзя. Из-за этого пейзаж изменил свой характер. Краски стали более явными. Розы на веранде переливались всеми мыслимыми оттенками красного. Хотя я видела, что им не хватает воды и удобрений и что они серьезно поражены вредителями. Мысль, что Франк будет элементом моей будущей рукописи, вместе с благосклонностью роз, ублаготворила меня. И я смогла увидеть, что за последние пятьдесят лет сосновые кроны немного подросли. Мощная сила вырывалась из земли, и пучки сухой травы дрожали на ветру, как молодые.
Я поняла, что в моей комнате в Осло такие мысли никогда бы не пришли мне в голову. И даже во время прогулок под деревьями Фрогнерпарка. Я еще не знала всех ключевых слов своей рукописи. Мне требовалось время и терпение, чтобы выявить все роли, в которых мне придется выступить. И, как ни странно, моя собственная роль была самая расплывчатая.
Люди, в том числе и настоящие, живут как бы случайно, в ожидании, пока их жизнь примет определенную форму. Это случайное и есть жестокость. Словно коса, срезающая траву под корень и оставляющая ее сохнуть на солнце, чтобы дать животным пищу. Или позволяющая траве гнить под дождем, даже не вспомнив о ней.
Какая-то девочка мешала мне, громко стуча мячом о плитки веранды. Тук, тук! Злобное создание, скрючившееся от агрессивности, в грязных шортах и майке. Она стучала мячом слишком близко от шаткого складного столика, за которым пили кофе старые, хорошо одетые супруги. Неожиданно с топчана встала женщина в коротких шортах, тень ее раздражения пала и на девочку и на меня. Это несомненно была мать девочки. Ее голос пролетел по воздуху подобно ножу с тонким лезвием. Оно вонзилось в ногу сосны. Острое и мстительное. Незагорелые ноги женщины выгнулись назад так, что колени спрятались в коленных чашках. Бедра напряглись, точно речь шла о жизни и смерти. Это помогло мне понять, что женщине не нравится ни она сама, ни ее дочь, ни жизнь вообще.
Такое поведение всегда вызывает во мне отвращение. Нахлынувшая тошнота заставила меня нагнуться и снова увидеть отпечаток ноги на песке. Я снова вспомнила того человека. Того, который ушел по заасфальтированной дорожке между скалами.
В отпечатке ноги я увидела мать и дочь. Принадлежал ли этот след ушедшему мужчине? Может, это и был ключ к тому, что я пыталась вспомнить? Мне казалось, что я видела его отвернувшееся от меня лицо, думая о том дне, когда слушала по радио мелодию «Послеполуденный отдых фавна». Я еще так и не купила себе проигрыватель для компакт-дисков. И не потрудилась выучить ту мелодию. Теперь она совершенно исчезла из моей головы. Так бывает со всем, что упустишь. Оно исчезает.
Какое отношение имела та забытая мелодия к этому мужчине? Какие тончайшие механизмы заставляют одну ассоциацию вызывать другую? Я спутала Франка с тем мужчиной. Действительность была нечеткой. Может, я ничего и не видела, кроме его спины? Что на нем было надето, белая майка и светлые джинсы? Был ли он босиком? И его ли это был след? Который я приспособила для своих нужд?
Когда я думаю о своем прошлом, оказывается, что оно всегда было населено людьми, присутствовавшими там временно. Всегда оказывалось, что им нужно было что-то другое. Поэтому они относились ко мне так, словно только и ждали, чтобы смениться с дежурства. Окружавшие меня лица и руки постоянно менялись, но, в основном, все они делали одно и то же. Одни хуже, другие лучше. Мягче. Или с улыбкой. Пусть это были мелочи, но именно благодаря таким мелочам одни часы казались мне лучше других. Необходим порядок и спокойствие, говорили они. Но порядка не было никогда. Нас словно сдали им на хранение, и мы знали об этом. И даже надеялись, на это.
Странная вещь надежда. Мозг обретает эластичность, предохраняющую от образования в нем трещин и полного его краха. Я никогда не теряла надежды.
На вторую ночь в «Береговом Отеле» мне приснилось, что я сижу в кафе на открытом воздухе перед огромным зданием, похожим на фабрику. Высокая дверь забрана ржавой железной решеткой. Поток воды течет на решетку и дальше, в шахту у подножья пригорка. Неожиданно я увидела желтых цыплят, которые барахтались за решеткой, стараясь противостоять течению. Сотни желтых цыплят. Может быть, даже тысячи. Они безуспешно пытались держать клювики над водой, которая должна была казаться им настоящей Ниагарой. Клювики то исчезали, то снова выныривали из пены. В конце концов, цыплята сдавались, их прижимало к решетке, они пищали и через мгновение исчезали в водяном потоке. Во сне я встала и подошла к решетке. Желтая полоска из живых цыплят копошилась у моих ног, а их дружный писк прорывался даже сквозь грохот воды. Я встала на колени, опустила руки в холодную воду и пыталась вытащить несколько сотен, если не тысяч, почти захлебнувшихся цыплят. Разумеется, у меня ничего не получилось. Тогда я позвала охранника, курившего у стены. Я попросила его перекрыть воду и вытащить цыплят. Он только пожал плечами и продолжал курить. Я с трудом выпрямилась и схватила его за запястья, умоляя сделать хоть что-нибудь. Говорила о защите животных и норвежских законах. Но охранник только покачал головой и сказал, что так решил его шеф. В конце концов я в отчаянии крикнула:
— Помогите им! Помогите!
Это звучало жалостливо и слишком по-женски. Звук собственного голоса разозлил меня, насколько такая женщина, как я, вообще способна испытывать злость.
— Пошлите жалобу, — сказал охранник.
— Куда? — крикнула я пронзительным голосом.
— В газету, — невозмутимо ответил он и погасил сигарету о мой рюкзак.
— Да, но они погибнут через несколько секунд! — возмутилась я, чувствуя усталость при одной только мысли, что нужно писать статьи и призывы в газету. Я считала это самым скучным и неэффективным из всего, что можно предпринять, дабы что-нибудь изменить в этом мире.
— Мне все равно. Я здесь работаю только летом. — Он не скрывал агрессивности.
К счастью, на этом я проснулась. И наяву услышала шум воды. Но это были волны, вечно омывающие берег. Было пять утра. Я, прищурившись, посмотрела в окно и почувствовала себя липкой, потной, но спасенной.
И опять всплыла вчерашняя картина. Следы на песке. Скрывшаяся спина. Человек, который вышел из картины и ушел влево. Мелодия, исчезнувшая еще до того, как я купила проигрыватель для компакт-дисков. Желание плыть, не встретив в воде ни одной медузы. Не увидев ни одного бездомного ребенка. Ни одной одинокой матери. Не видя снов о тупиках и тем более лица, которое вдруг исчезло.
Сдавшись, я поняла, кого мне напомнила эта спина: отца моего ребенка. У меня для него не было больше имени. Но почему я не позволяю себе думать о людях, оставивших след в моей жизни? Ведь он не виноват в том, что проехал тот грузовик.
Невероятная действительность
На письменном столе заплакал мобильный телефон. Это мог быть только Франк. Я пропустила несколько гудков и наконец взяла трубку.
— Ты уже слышала? — закричал он без всякого вступления.
Обычно мы не кричали друг на друга.
— Да, конечно, — ответила я. Телевизор был включен и без конца показывал одни и те же кадры. Как будто механик ушел и оставил пленку крутиться. Самолеты, врезавшиеся во Всемирный Торговый Центр. Пламя. Окутанный дымом Манхеттен. Слева вверху лазурноголубое небо. Я только что поставила себе диагноз ненормальная, потому в мозгу у меня мелькнуло слово красота. Так или иначе, я должна была понять, что это жестокая действительность.
— Мир обезумел. Но где ты была?
— Дома… А до того… у гинеколога.
— Страшный день! Почему ты не отвечаешь, когда я звоню?
— Я забыла взять с собой телефон.
— Какой был смысл дарить тебе мобильник, если ты не берешь его с собой, когда уходишь из дому?
— Там под руинами люди. Может, они еще живые?
— Ты не слушаешь, что я тебе говорю. Тебя интересуют только катастрофы.
— Мы могли бы оказаться на их месте.
— Конечно, это ужасно. Но от нас ничего не зависит. И ты это прекрасно понимаешь. А я хотел сообщить тебе нечто совершенно чрезвычайное.
— И что же это такое?
— Не по телефону. Я приду завтра.
— Когда?
— Не знаю. Я позвоню.
— Ты хочешь сказать, что я весь день должна сидеть и ждать твоего звонка?