— И ты никогда никому об этом не говорила?
— Нет, это бы ничего не дало.
— Ну как же! Все бы раскрылось. Так перестали бы поступать.
— Один мальчик написал об этом своим родственникам. Письмо обнаружили и, конечно, не отправили по адресу. А мальчика вызвали в кабинет к директрисе. Попечитель приюта тоже там присутствовал, он всегда помогал… нас наказывать. Думаю, он давал приюту деньги. А может, мне все это только приснилось.
— Что стало с мальчиком, который написал письмо?
— Как обычно, на какое-то время его заперли в подвале. И все дети должны были обещать, что никогда не станут говорить дурно о нашем приюте и о тех, кто там работает. А с мальчиком все было в порядке. Кто-то все-таки вынес тот случай за стены приюта. Но это была не я.
— Ты помнишь какие-нибудь подробности?
— Нет, доказать ничего невозможно. Люди подумают, что мне все это приснилось. Или я все придумала. Ведь я сочиняю книги. На действительность нельзя полагаться. Она ускользает. Кое-что из действительности лучше забыть. Надо жить дальше.
Фрида сосредоточилась на дороге. Большой дорожный знак предупреждал о сужении дороги из-за ремонтных работ. Мы въехали в узкий коридор с забором по обе стороны. Там было однополосное движение, и какой-то трейлер, как всегда, пытался протиснуться вперед. Но Фрида упрямо настояла на своем праве и не пропустила его. Водитель трейлера посигналил, и Фрида лишь сморщила нос в ответ на его гудок. Она победила, но меня била дрожь.
— Тебя не раздражает, как я веду машину? — спросила она, когда мы выехали на шоссе с трехполосным движением, и машины уже не мешали друг другу.
— Нет.
— Вот так всегда. Человек редко говорит о том, о чем он действительно думает, или о своих чувствах. Большая часть разговоров — чистый камуфляж. Настоящая жизнь редко, или никогда, не всплывает на поверхность. Она существует только в голове человека.
Дождь хлестал в лобовое стекло и «дворники» трудились изо всех сил.
— Думаешь, между нами есть прямая зависимость, так сказать, метафизическая связь, такая же, как между вымыслом и действительностью? — спросила я.
— Да! И между тобой и ребенком в подвале тоже. Напиши об этом, — сказала Фрида.
— Об этом… Для этого невозможно найти слова.
— Почему?
— Чтобы об этом написать, надо от этого отстраниться, а я не могу, — призналась я.
— Как же можно говорить, что ты хочешь покончить с прошлым, если ты не в силах даже отстраниться от него?
Я не ответила.
— Ты должна писать о жизни, не думая о том, что это может тебя скомпрометировать, разоблачить или выставить в невыгодном свете. Не думать о том, что это может повлиять на отношение к тебе окружающих. Даже если кое-кому, кто, возможно, не смеет признать собственную жизнь, не понравится то, что ты им преподнесешь, у тебя должно хватить смелости преподнести им это. Ты должна доверять первой же мелькнувшей у тебя мысли. Той, которая позволит тебе в нужное время найти нужные слова. Ты должна разрешить читателю принять или не принять твой рассказ, ужаснуться и разгневаться. Пусть он отложит книгу, потому что ему не нравится то, что ты ему даешь. Это его дело, не твое. Может быть, читателю важно презирать кого-то. Или ненавидеть. Даже сперва любить, а потом ненавидеть. Или наоборот. Пиши о том, о чем вообще невозможно написать в совершенстве. В действительности абсолюта не существует, но вымыслу нет до этого дела. Ты должна написать о снах, о которых никто не просит тебя писать. Только так ты сможешь вызволить нас из подвала, — закончила Фрида.
Мы остановились на площадке для отдыха. Поставили машину под кленами с видом на три зеленых контейнера для мусора. Там мы съели взятые с собой бутерброды и запили их горьким кофе из «Гранд Отель Европа».
— Поедим по-настоящему, когда приедем домой, — сказала Фрида, изучая карту. — Пойдем прямо в ресторан «Зорба» и там поедим, мы заслужили хороший обед.
Я представила себе этот греческий ресторан и почувствовала запах скампи[16] на шампуре и вкус аниса в бокалах, налитых нам в честь возвращения. Увидела портрет Че Гевары на полке с рюмками и маленькими бутылочками, словно речь шла о посещении какого-нибудь старого родственника.
— Так мы и сделаем, — согласилась я и вытащила зонтик, сунутый за сиденье после предыдущего посещения уборной.
Через несколько минут мы выехали на шоссе. «Дворникам» на стекле приходилось справляться с настоящим водопадом. Старое восточногерманское покрытие дороги поглощало огни идущих навстречу машин, и деревья черной стеной нависли над правой полосой. Ничего не стоило врезаться в чужую машину.
— Я должна кое в чем тебе признаться, — сказала Фрида.
— Слушаю.
— Я позвонила Франку в магазин. Никто не снял трубку.
— О чем это ты?
— После этого я позвонила его матери и выдала себя за его партнера по бизнесу. Она сказала, что Франк не был у нее уже довольно давно и попросила меня позвонить ему домой. И даже дала мне номер его телефона.
— Фрида! — воскликнула я, чувствуя, что дорожно-транспортное происшествие совсем близко.
— Я поговорила с его женой. Сказала, что у меня с ним была назначена деловая встреча и спросила, почему его нет в магазине. Сначала она выдала себя за няню своих девочек, которой ничего неизвестно. Но потом призналась, что она жена Франка, она была в ужасном состоянии.
— Когда ты звонила в Норвегию?
— Перед нашим отъездом из Праги.
— И ты говоришь мне об этом только теперь?
— Я вообще не хотела говорить тебе об этом. Но потом у нас был этот хороший разговор о… Мой телефонный разговор мог быть решающим для того, как сложатся отношения героев в твоей рукописи.
— Почему ты позвонила?
— Я же тебе объяснила. Рукопись. Мне хотелось узнать, что делает Франк. Права ли ты, предполагая, что он нас преследует.
— А он нас преследует? — Мне стало трудно дышать.
Большой грузовик намерился втиснуться перед нами. Фрида нажала на газ, давая понять, что не собирается пропускать его вперед. Я почувствовала удушье.
— Судя по его жене, не похоже, — сказала Фрида. — Но я не могла прямо спросить у нее об этом.
Грузовик сдался, но теперь какой-то трейлер пожелал перестроиться в полосу слева от нас. Реакция Фриды была молниеносной, она притормозила, чтобы избежать столкновения. Тяжелый корпус машины с прицепом словно присосался к дороге и протиснулся вперед. Как раз вовремя, чтобы Фрида успела свернуть в открывшийся проем.
— Я думаю, Франк занял деньги у влиятельных друзей, которые прибегли к неортодоксальным способам, чтобы вернуть их, — сказала она.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что он взял кредит у людей, которые не пользуются услугами банков. У них свои методы.
— Я этого больше не выдержу. Давай вернем ему его деньги и попросим прощения, — предложила я.
— Что за глупости! Он все равно не станет отдавать из них свой карточный долг. Разве что они пригрозят его убить.
— Убить? Не шути такими вещами! — взмолилась я.
— Я не шучу. И мы не виноваты, что он проиграл в карты столько денег.
— Прекрати! Между прочим, откуда ты знаешь, что у него карточные долги?
— Я ничего не знаю точно, но интуиция мне подсказывает… — вздохнула она.
— Ты не говоришь мне всей правды, — возмутилась я.
— У всякой правды бывает тайный умысел и смягчающие вину обстоятельства. Кредиторы Франка опаснее для него, чем он для нас.
— Ради бога, расскажи мне все! — взмолилась я.
— Я разговаривала с его женой и матерью. Опираясь на их слова, я пытаюсь представить себе, что там происходит.
Хорошо, что не я вела машину, а то мы уже давно были бы в кювете.
— Как тебе могла прийти в голову такая безумная мысль?
— Я так и знала. Ты считаешь, что любая правда ведет к катастрофе. Но правда может оказаться и выходом из сложного положения. Не только у тебя трудности с Франком, у нее тоже. И сейчас ей хуже, чем тебе. Он снова обманывает ее. Она хочет покончить с этим. Но все дело в детях… Сперва она решила, что я новая любовница Франка. Бедняжка!
— Тебе ее жалко?
— Тебе тоже, только ты в этом не признаешься.
Адвент
Я проснулась от собственных слез и некоторое время лежала, глотая воздух, пока не узнала свою кровать, комнату и не поняла, что нахожусь в Кройцберге. У меня затекла шея и свело челюсти. От нейлоновой занавески веяло холодом. Как от серой, вставшей вертикально льдины, испещренной тенями черных, торчащих во все стороны веток. Они словно примерзли снаружи к окну.
Мне приснились женщина и мужчина, спящие в одной спальне. Оба знали, что один из них этой ночью умрет, но не знали кто. Мое присутствие ограничивалось лишь тем, что мне были известны их мысли. Я была, так сказать, координатором, следящим за событиями. Они меня не видели. Или мне так казалось, потому что никто из них не обращал на меня внимания. Но точно я этого не знала. Во всяком случае, я настолько не имела для них значения, что они не замечали меня, им хватало самих себя и друг друга. В основном, самих себя. Женщина боялась смерти. Ей казалось несправедливым, что она должна умереть, почти не изведав жизни. Кроме того, это нелогично, ведь она совершенно здорова. Не может быть, чтобы пришел ее черед! Она ходила взад-вперед перед большой двуспальной кроватью и без конца говорила, как несправедливо, когда люди умирают не от болезни и не в результате несчастного случая. На ней была старомодная ночная сорочка с кружевами, висящими на плечах и груди. Светлые, длинные волосы были явно накручены на крупные бигуди до того, как их распустили и они крупными локонами легли на плечи. Иногда она встряхивала головой, и это напоминало мне, что у меня болит голова. От головной боли не умирают, думала я сквозь сон. Мужчина сидел, опершись на большую подушку и думал, что скорее всего умереть должен он — таково его предназначение. Для него эта женщина была Она. Не любовница и не жена. Он думал о том, что ей стало бы легче, если бы он умер. Меньше забот. И она смогла бы распоряжаться всем, что принадлежало ему, или тем, что принадлежало им обоим. Он не совсем понимал, кем они друг другу приходятся, но это было неважно. Поэтому он сказал, чтобы успокоить ее: