Они видели часть рыночной площади с церквами, уходившими своими куполами и башенками в свинцовое небо. Тонконогие кошки с голодными мордочками и отвислыми, точно серые мешочки, животами начали осторожно пробираться между креслами в направлении обеденной залы. Женщина гнусавым голосом жаловалась кому-то на английском языке, что ее с друзьями не пропустили на охоту в горы. «Я буду требовать компенсации. Если ждут переворота, нечего брать с людей деньги».
Они вошли в зал.
— Я хочу бифштекс, — заявила Лиз. — С гарниром.
У меня белковая недостаточность.
— Что сказал бы Седрик?
— Мне какое дело? — отозвалась Лиз. — Я хочу недожаренный, под бордоским соусом.
Он заказал два бифштекса. Мясо было жестким, с голубыми прожилками. Капли жира плавали в соусе вперемешку с каплями крови. Лиз и Хоуэл переглянулись.
— В городе слишком много мулов, — сказал Хоуэл.
Они рассмеялись.
Кроме Лиз и недовольной путешественницы, в ресторане не было женщин. Мужчины перебрались с веранды, сохраняя гробовое молчание, и с мрачным видом принялись стоически поглощать поданную еду.
Кошка — кожа да кости, с маленькой злобной мордочкой пантеры — пристроилась под одним из столов.
Генерал Лопес смотрел с портрета, обрамленного пальмовыми ветвями. Его рука покоилась на головке ребенка, поднесшего ему букет маргариток, и отеческая любовь, которую излучал Лопес, заполняла весь зал.
На стене перед ними висело объявление, которое они уже видели на улице.
— Вы знали, что он еще и адмирал? — спросила Лиз. — Там написано, что Лопес присваивает себе право обыскивать дома без ордера, производить конфискацию имущества заключенных, арестовывать без предъявления обвинения, ограничивать свободу въезда в провинцию и выезда из нее, что он отменяет закон о неприкосновенности личности, свободу слова, печати и собраний. Все как обычно.
Двое коротко остриженных молодых людей в ладно пригнанных костюмах темного цвета, в ботинках на каучуковой подошве прошли к выходу. У каждого на правом плече висела сумка с фотоаппаратурой. Они шли в ногу.
— Переодетые американские военнослужащие, — шепнула Лиз. — Их легко узнать — они изо всех сил стараются выглядеть незаметно. В рубашках с цветочками и бейсбольных кепках они бы и то меньше в глаза бросались.
Дважды ударил надтреснутый колокол, звон был низкого тона, в нем слышалась безысходность, и, словно по сигналу, городской шум начал стихать.
— У вас есть какие-нибудь дела до половины пятого? — спросил Хоуэл.
— Да, — ответила она. — Мне надо встретиться с одним знакомым.
Она механически посмотрела на часы.
— Мне пора идти — такси не всегда поймаешь.
Нарочитое, неестественное безразличие к предстоящей встрече выдало ее, Хоуэл сразу все понял и был уязвлен. Мечты, которые он лелеял подсознательно — не имея, впрочем, на то никаких оснований, рассеялись, как дым. Тайные надежды оказались самообманом. Он испытывал унижение, чуть ли не презирал себя. Так вот почему утром она была такой оживленной. Причина ее веселости вовсе не в нем. Опа ехала на свидание с любовником. «Это, должно быть, и есть та интрижка, которая вызвала недовольство Смолдона», — подумал Хоуэл.
Ему достались лишь крупицы ее жалости.
— Послушайте, мне очень неловко оставлять вас одного. Что вы будете делать?
«Почему она не могла сказать об этом раньше?» — спрашивал он себя.
— Не волнуйтесь, — сказал он, — я пойду прогуляюсь. Осмотрю достопримечательности.
— До половины пятого, пока лавки закрыты, в городе ужасно скучно. Сиеста не отменяется даже в случае революции.
— Не беспокойтесь обо мне, — сказал он. — Я с удовольствием просто поброжу по улицам. Мне здесь все интересно. Могу посидеть в баре.
Он старался изо всех сил не выдать голосом подавленности.
Она быстро встала, и Хоуэл заметил на ее лице оттенок облегчения.
— Встречаемся в пять на этом месте.
Он увидел, как она, выйдя на улицу, побежала чуть ли не вприпрыжку.
Внезапно, когда струнный квартет доиграл последний такт из «Сказок венского леса», когда затихло предсмертное рычание перегретого мотора последнего такси, проехавшего по рыночной площади, когда последний черный квадрат окна был завешен истрепанной шторой из персианы[19], город преобразился. Обезлюдевший, притихший, он раскрывал свои тайные лики, свое коварство, надменность, но в первую очередь — безграничное равнодушие.
Хоуэл шел но солнцепеку от одной узкой полоски тени к другой мимо прокаженных, забившихся в щели под огромными зубчатыми стенами банков, мимо безмолвного кичливого Дворца Капитанов, мимо горельефа с фигурами мучеников, которым был украшен каменный фасад церкви — вероятно, моделями скульптора служили осужденные на казнь. Из маленькой боковой двери собора тянуло духотой. Он вошел внутрь и стал бесцельно бродить среди гробниц, поглядывая на убранный лентами алтарь, на подсвечники, потиры и лампады, висевшие перед мрачными иконами.
За массивной резной кафедрой Хоуэл неожиданно заметил трех человек. В желтоватом сумраке он разглядел двух американцев из «Отель сентраль»; третьим был священник. Американцы просили у него разрешения сделать несколько снимков с помощью вспышки, и священник на чистейшем английском заверил их, что не возражает. Когда Хоуэл поравнялся со священником, тот посмотрел на него, и их глаза встретились.
Хоуэл двинулся дальше. На его взгляд, в соборе было мало интересного — однообразные дорогие безвкусные украшения, мертвенные лики святых, гнетущие краски. Он уже собирался выйти, но услышал позади шаги, шелестевшие по камню, обернулся и увидел священника. В луче света, проникавшем через дверной проем, он показался Хоуэлу обрюзгшим и неопрятным, подбородок и щеки у него заросли седой щетиной, сквозь которую проглядывала нездоровая кожа, пораженная, вероятно, экземой. Он улыбнулся, показав гнилые зубы, и Хоуэл заметил, что один рукав его рясы сильно истрепан.
— Мистер Хоуэл, — обратился священник. — Меня зовут отец Альберто. Я ждал вашего приезда.
Он подал руку.
— Я видел вас вчера в машине вместе с мистером Харгрейвом. Надеюсь, вы привезли добрые вести. Ваше руководство смогло принять решение насчет моего письма?
— Извините, по я не знаю ни о каком письме, — ответил Хоуэл. Он ничуть не удивился этой встрече.
Везде, где организация проводила работу, местная церковь обращалась к ее сотрудникам с благотворительными проектами.
— Я послал письмо сэру Чарльзу, — сказал отец Альберто. — Мистер Харгрейв был так добр, что согласился отправить мое письмо в Лондон.
Он снова улыбнулся, и Хоуэл подумал, что лицо священника преобразилось бы, если бы он вставил передние зубы.
— В теперешние времена на почту не очень-то приходится полагаться, — сказал священник и неуверенно добавил: — Мистер Харгрейв говорил мне о вашем скором приезде, и я подумал, что, может быть, вы лично привезли мне ответ.
Американцы приблизились к ним почти вплотную, разговаривая между собой почтительным шепотом.
Они остановились возле одной особенно безобразной усыпальницы и стали ее разглядывать. Вспышка — и они двинулись дальше.
— Когда было отослано письмо? — спросил Хоуэл.
— Вероятно, уже недели две прошло.
— Вполне возможно, сэр Чарльз еще не успел ознакомиться с ним, — сказал Хоуэл. — Последнюю неделю перед моим отъездом он пролежал в постели с гриппом.
— Значит, мне следует набраться терпения и ждать ответа. Жаль. Дело, о котором я писал, крайне срочное, а я ничего не могу предпринять.
Хоуэл привык в своих оценках людей доверяться первому впечатлению. Этот человек ему определенно нравился. Он захотел помочь отцу Альберто.
— Вы можете рассказать содержание вашего письма, если оно не конфиденциальное? Я собираюсь завтра писать сэру Чарльзу.
— Я думаю, нам лучше пройти в мой кабинет, — предложил отец Альберто. — Даже в соборах у стен есть уши.
Они прошли длинным туннелеобразным коридором, который вел к жилым помещениям; неаккуратность священника распространялась, как заразная болезнь, на все, что его окружало, — по пустой комнате были беспорядочно разбросаны книги, пол замусорен бумагами. Отец Альберто смахнул с двух стульев кипы одежды, и они присели.
— Я писал сэру Чарльзу, что люди этой страны являются жертвами ужасающей несправедливости и мировая общественность должна услышать, что у нас творится. Я просил сэра Чарльза помочь мне поведать миру о тех бесчинствах, что творятся в Колумбии.
Хоуэл терпеливо слушал его, готовый выразить сочувствие; он знал, что ничем не сможет помочь. Ситуация была ему хорошо знакома. Организация проводила работу в беднейших странах, где у власти стояли слабые или развращенные коррупцией правительства, и объяснить людям, что деятельность «Благотворения» ограничена узкими рамками, было не всегда просто.
Отец Альберто стал описывать ужасы латиноамериканского фашизма. Хоуэл перебил его:
— Весьма сожалею, но мы ничем не можем помочь. Наша организация занимается только благотворительной деятельностью, мы не вмешиваемся в политику. Несправедливости творятся во многих странах, где работают наши сотрудники, но устав категорически запрещает какое бы то ни было вмешательство, кроме оказания материальной помощи.
— И даже публикация материалов о подробностях преступлений против человечества, совершаемых ежедневно, считается вмешательством?
— Несомненно. «Благотворение» в первую очередь занимается оказанием помощи при стихийных бедствиях. Например, при землетрясениях.
— То есть деяниями бога, а не человека, — заметил отец Альберто, и на лице его отразилось замешательство.