Если мы хотим оставаться в Дос-Сантосе и вести серьезную плодотворную работу, мы не можем позволить себе пойти на открытый разрыв. Он тут хозяин.
Мы должны научиться работать рядом с этим человеком».
И снова Уильямс, казалось, разгадал внутренний протест Хоуэла.
— Вы, Роберт, говорите о свободе, но на самом деле только здесь индейцы становятся истинно свободными — во всяком случае, после того, как оправятся от первого шока, вызванного нарушением традиций.
Наверно, вы не знаете, что живущий в племени индеец половину времени, свободного от сна, тратит на идолопоклонство и исполнение социальных обязанностей, которые налагает на пего общество, пребывающее в дикости. У нас он обретает истинный досуг, он может заниматься чем хочет, кроме пения, танцев и отправления языческих обрядов. Это и есть свобода.
Послышался свисток, и все индейцы тотчас переменили направление своей унылой ходьбы. Появился рослый человек в синем форменном костюме. Он шел чеканным строевым шагом, делая отмашку.
— Это староста, — пояснил Уильямс. — Старосты следят за поддержанием той’ дисциплины, которую мы считаем необходимой; позвольте заметить, что она весьма мягкая. Старостам разрешено ходить в синем, потому что они метисы и для них цвет не имеет значения. Мы боремся с проявлениями символизма в любом виде и форме.
— Слово «символизм» Уильямс произнес так, будто оно обозначало какой-то постыдный порок.
— Уж коль мы сравниваем Каямбо и Эсперансу, — сказал Уильямс, — уместно привести некоторые цифры.
Возьмем, к примеру, детскую смертность. В Каямбо она составляет пятьдесят процентов; что вы на это скажете? В Эснерансе — меньше пяти процентов.
«Интересно, сколько вообще детей родилось в Эсиерансе?» — подумал Хоуэл.
— Возьмем среднюю продолжительность жизни. В Каямбо, по моей оценке, она составляет тридцать пять лет. В Эсперансе она может достичь шестидесяти.
— Но откуда вы знаете? Давно ли живут индейцы в Эсперансе?
— Эсперанса существует только два года, но мы считаем, что, если индеец попадет к нам в достаточно раннем возрасте, он получит у нас такую закалку, которой хватит на шестьдесят лет жизни.
Староста в синем форменном костюме, казалось, лишь сейчас заметил Уильямса. У старосты была армейская выправка.
— У так называемых свободных индейцев — а мы с вами знаем, что они вовсе не свободны, — весьма слабое здоровье. Они страдают не только от предрассудков, но и от болезней. В Каямбо вы не найдете ни одного человека со здоровыми легкими. Я не говорю уже об авитаминозе. Кишечные паразиты, малярия, туберкулез… Что бы вы ни назвали, всё у них есть.
Наши обращенные в Эсперансе страдают только теми болезнями, которые они принесли с собой. Индеец мужского пола, поступая к нам, весит в среднем 126 фунтов, а когда покидает нас, его вес составляет уже 142 фунта. Вам нужны другие аргументы?
Староста подошел ближе. Щелкнув дважды каблуками резиновых сапог, он вытянулся по стойке смирно и на мгновение вскинул руку к виску, по-военному отдавая честь. Этот горделивого вида человек с лицом, словно выточенным из мореного дуба, откинул голову назад и вытянул шею, будто всматривался в Уильямса поверх невидимого забора. Дело было явно срочным и конфиденциальным. Уильямс отошел с ним в сторону, а когда через десять минут вернулся, Хоуэл почувствовал, что произошло нечто такое, что станет поворотным пунктом в жизни миссионера. За десять шагов в нем можно было разглядеть человека, пережившего беду, крушение надежд, человека, у которого в огне пожара заживо сгорели дети. Когда он подошел к Хоуэлу ближе, ему уже удалось натянуть на лицо маску спокойствия, и лишь тень страдания осталась в улыбке.
— Извините, Роберт. А теперь пойдемте осмотрим спальные помещения.
— Какое впечатление произвела на вас Эсперанса?
— Просто какая-то птицеферма для людей, — сказал Хоуэл.
— Вы ему этого не сказали?
— Нет, не сказал. Хотя следовало сказать.
— Думаю, вам не удалось скрыть своего впечатления.
— Наверно, нет. К сожалению, он бездушный человек. Это же настоящее рабство, только называется иначе.
Раздражение Хоуэла росло. Он всегда презирал тех, кто держит свое мнение при себе, кто боится дать отпор злу, пусть даже оно замаскировано внешней благопристойностью. Когда Уильямс говорил, Хоуэл лишь помалкивал с неодобрительным видом. «Неужели я испугался миссионера?» — спрашивал себя Хоуэл.
— Почти в каждом селении в верховьях Амазонки есть свой Уильямс, — сказал Харгрейв. — Их дюжины, сотни. Вот куда идут медяки, которые мы оставляем в церквах. Наши медяки.
— Он называет это «подготовкой», — сказал Хоуэл. — Он «готовит» индейцев. Что с ними делают, когда подготовка закончена?
— Они работают на плантациях. Или в рудниках.
Как вы сказали, это настоящее рабство. Почему бы вам не написать обо всем в своем отчете?
Мэри заметила, что муж находится в том подавленном состоянии, какое бывает у раковых больных, и попыталась выяснить причину.
— Ты все еще думаешь об истории с Лиз Сейер?
Уильямс оторвал взгляд от бумаг; мысли его блуждали где-то далеко.
— Конечно, радоваться тут нечему. Особенно если учесть теперешнее положение. Несмотря на все заверения молодой женщины, меня преследует мысль, что за этим делом кроется нечто более серьезное, чем может показаться на первый взгляд. Надо сказать Гомеру Кингу, чтобы он пореже возил ее на нашей машине.
Даже на ловлю бабочек. Я считаю, он должен уделять больше внимания работе.
— Смолдон — очень неумный человек, правда?
— Да, он поступил легкомысленно. Но меня тревожит, не совершил ли я ошибку, заверив генерала Лопеса в беспочвенности обвинений, предъявленных Смолдоном. Будем надеяться, что полковнику Аране не взбредет в голову копаться в грязном белье иностранцев. не то один господь ведает, что он там обнаружит.
Многолетний опыт совместной жизни подсказывал ей, что причина его угнетенного состояния в чем-то другом.
— Что нового насчет партизан?
— Днем заходил Уэсли Скотт. Он летал в миссию Пинеда и заметил с воздуха группу вооруженных людей, продвигающихся к северу от границы.
— Ты полагаешь, это те самые, о которых ты говорил?
— Другим взяться неоткуда. Они движутся по направлению к Каямбо. Через несколько дней они будут в деревне.
— Что ты собираешься делать?
— Я уже позвонил Аране.
— У меня было бы спокойнее на душе, если бы мы больше не имели дел с Араной, — призналась Мэри.
— Разве его объяснения не удовлетворили тебя?
— Мне трудно поверить в то, что совершенно здоровый двадцатилетний юноша, попав в полицейский участок и проведя там двенадцать часов, умер естественной смертью.
— Как бы там ни было, мое сообщение о партизанах не вызвало у Араны ни малейшего беспокойства.
— Может быть, беспокоиться следует нам?
— Нет, — ответил Уильямс. — Генерал Лопес подавил студенческое движение за пару дней. Когда придет время, он и партизан раздавит. Они не смогут помешать нашему делу.
Значит, вовсе не угроза партизанской войны заставила Грааля встать из-за стола едва притронувшись к завтраку.
— Мистеру Хоуэлу понравилось в Эсперансе?
— Кажется, нет, — ответил Уильямс. — Он мало говорил, по у меня сложилось впечатление, что сама идея не вызвала у него сочувствия. Очень жаль. Мистер Хоуэл является представителем «Красного Креста» — официальным или неофициальным, не знаю; будет весьма неприятно, если он увезет отсюда дурное впечатление о нашей работе.
— Ты думаешь, ему вообще не понравилось у нас? — спросила Мэри.
— Я часто замечал, что приезжие из Штатов или из Европы мало смыслят в проблемах, с которыми мы сталкиваемся. Они не понимают, что мы имеем дело не с разумными взрослыми людьми, а с детьми. С дикими детьми.
— Ты показал ему новую лечебницу?
— Нет. Мне помешало весьма неприятное известие.
У Луиса Диего есть доказательства того, что индейцы совершали языческий ритуал. Ты знаешь, я и раньше подозревал нечто подобное. Теперь его сообщение не выходит у меня из головы.
— Что он сказал?
В комнате было всего двадцать градусов по Цельсию, но от едва сдерживаемой досады на переносице у Уильямса выступили капельки пота. Шевеля губами, он мысленно повторял, как заклинание, придуманную им формулу: «Я никогда не сержусь, а лишь испытываю растерянность».
— Вчера вечером умер один индеец. Чоло. Старик страдал авитаминозом и нефритом.
— Индейцы не сообщили тебе о его смерти?
— Не сообщили. Ни мне, ни Гомеру. Только сегодня утром они сказали Луису Диего. Когда Диего увидел тело, он сразу понял, что с момента смерти прошло уже несколько часов. Он допустил грубую оплошность, не сообщив нам немедленно о прошедшем и о тех подозрениях, которые должны были у него появиться. Потом Гомер Кинг осмотрел тело, подписал свидетельство о смерти и назначил похороны на сегодня.
— Я помню этого человека, — сказала Мэри. — Несчастный старик. Инъекции ему уже не помогали. Я знала, что он протянет день-другой, не больше.
Уильямс вынул свернутый платок и промокнул им крылья носа.
— Сегодня утром Диего руководил группой индейцев, валивших лес, и заметил, что один из них, Педро Моралес, вел себя странно. Моралес тоже из племени чоло.
— Он не родственник того юноши, который умер в полицейском участке?
— Кажется, он ему доводится кем-то вроде двоюродного дяди. Они связаны сложным родством по материнской линии. Луису Диего показалось, что Моралес пьян, а к внутренней стороне запястья индеец привязал подушечку из цыплячьего пуха. У Диего возникло подозрение, что Моралес принимал участие в жертвоприношении.
— Какой ужас, — воскликнула Мэри, — я считала Моралеса одним из наиболее стойких новообращенных.
— Диего стал их расспрашивать, и в конце концов одна из женщин призналась, что они действительно совершили жертвоприношение. Как только старик умер, они послали за шаманом и стали по всей форме совершать языческий ритуал.