— По дороге сюда я заметил такую пару, — сказал Уильямс.
— Один индеец забирался в домик через окно, потому что женщины пользуются дверью. Мы решили отправить его на лесопилку.
— Мне кажется, их неповиновение становится преднамеренным, — заметил Уильямс. — Они отлично знают установленные правила.
— Одна женщина сделала надрезы на щеках ржавым гвоздем, может быть, специально, чтобы внести инфекцию, — сообщил Кинг. — Я, во всяком случае, уверен, что специально. В медпункте ей дали акрифлавиновую мазь. С тех пор я уже видел двух или трех женщин со щеками, раскрашенными в желтый цвет. После нескольких бесед с индейцами у меня появилось сильное подозрение, что эта раскраска связана с тайным идолопоклонством.
— Я думаю, вы правы. Именно идолопоклонством они и занимаются. Вы проницательный человек, Гомер.
Весьма проницательный. Как вы поступили с этими женщинами?
— Что я мог сделать? Вы собирались разработать специальные меры воздействия на женщин. У нас до сих пор нет таких мер.
— Да, помню, об этом-то я и собираюсь с вами поговорить. Если у женщины есть дети, вы можете отнять их у нее и поместить на день-другой в ясли. Это должно пойти им на пользу. Во всяком случае, этот способ стоит испробовать — вреда от него не будет.
— Мне кажется, мистер Уильямс, мы стали жертвами многочисленных обманов, о которых и не подозревали, — сказал Кинг. Он слегка обнажил хищные зубы, и сейчас в его лице раздражения было чуть больше, чем удивления. — Я провел небольшое расследование и пришел к выводу, что зараза начала распространяться после того случая, когда один из индейцев умер в полицейском участке.
— Вполне вероятно, — согласился Уильямс. — Как вы думаете, сколько индейцев принимало участие в жертвоприношении?
— Все до единого, — ответил Кинг резко, словно кровь внезапно бросилась ему в голову.
Уильямс, с любопытством наблюдавший за ним, решил в этот момент, что Кинг не сможет возглавить миссию в Дос-Сантосе, когда они с Мэри переедут на новое место. Кинг слишком горяч.
— Ну, Гомер, вряд ли все. Максимум пятьдесят — шестьдесят процентов. Но и это немало. Я думаю, не пора ли нам дать строгую, беспристрастную оценку нашей линии поведения и ответить на вопрос: в том ли направлении мы движемся?
— Я надеюсь, нам удастся поднять дисциплину, — сказал Кинг. — Это следует сделать в первую очередь.
— У меня есть соображения более радикального характера, — заявил Уильямс. — Я вижу необходимость коренных перемен, но пока еще не могу сказать определенно, в чем они будут заключаться. Взять, к при — меру, развитие ремесел. Мы позволили индейцам заниматься ткачеством и гончарным делом. Вероятно, это способствовало сохранению племенных обычаев. Наверно, мы вовсе не так умны, как казалось. Нам следовало запретить все, что может напомнить им о прежней, идолопоклоннической жизни.
— Я с вами совершенно согласен, — сказал Кинг.
— Вы случайно не знаете, много у нас осталось сырья для занятий ремеслами?
— Совсем мало. Я как раз собирался доложить вам об этом.
— Вот и прекрасно. Даже лучше, что так все складывается, — сказал Уильямс.
Глава 13
Доревня Каямбо, возле которой партизаны собирались разбить базовый лагерь, находилась на высоте одиннадцати тысяч футов в горной долине между хребтами Кордильер. Партизаны надеялись, что по пути им удастся установить контакт с индейцами чоло из деревень Гуаяберо и Манаян. Атос побывал там, и обе деревни обещали ему выставить своих людей. Партизаны надеялись, что хотя бы у части индейцев будут старые охотничьи ружья.
Несмотря на тщательную подготовку похода, люди вскоре столкнулись с теми же неприятностями, что досаждали Че Геваре и его товарищам, которые действовали в иных местах, в иное время и которые оставили описания своих страданий. Гевару критиковали за то, что он преднамеренно избрал местом действий тропический лес, но длительные переходы и крутые подъемы в высокогорье оказались такими же изнурительными, как и марши в тропиках. Тем, кто совершал бессмысленные, бесцельные переходы по джунглям, приходилось до изнеможения рубить лианы, и от одного этого в конце концов люди превращались в ходячие скелеты. Оставшиеся в живых члены отряда имени Восьмого Октября, насилуя мышцы и легкие, которым недоставало кислорода, заставляли себя подниматься из долины на перевал, с перевала спускаться вновь в долину. Их предшественники сбивались с пути — с партизанами случилось то же самое. Те голодали и ели пищу, вызывавшую отвращение, — и они голодали и ели пищу, вызывавшую отвращение. Несколько фунтов муки грубого помола, небольшие запасы консервированной тушенки и сгущенного молока быстро кончились, и они узнали вкус острого горьковатого мяса ящериц и ястребов, порой им попадался муравьед, броненосец или даже оцелот. Так же, как их предшественники, они падали в обмороки, у них кружилась голова, их донимали поносы и колики.
Физические перегрузки, которым они подвергали себя, порождали разногласия и конфликты в отряде (так бывало и с их предшественниками). От демократического духа, царившего поначалу, не осталось и следа, вожак Диас стал властным и надменным. Врач по имени Фуэнтес и бывший студент-юрист Рамос иронически заметили по этому поводу, что представленная в лице Диаса аристократия, — четыре или пять семей, правивших Колумбией со времени Завоевания[32], — готовилась продолжить это занятие и после свершения народной революции. Веселость Борды, у которого распухли ноги и обгорело лицо, раздражала Диаса как не соответствующая важности их замыслов. По вечерам под настроение Борда развлекал людей бразильскими песнями, и познаний Диаса в португальском хватило на то, чтобы разобрать слова, показавшиеся ему вульгарными. Борда держался несколько в стороне от остальных членов отряда из-за незнания политической теории, а также из-за того, что он все-таки был главным. Он не скрывал, что родился в трущобах Ресифи, и делился смутными воспоминаниями о том, как в самом начале своего жизненного пути зарабатывал на хлеб мелкими преступлениями.
Неумение Диаса грамотно прочесть карту привело к тому, что к исходу восемнадцатого дня участники похода совсем пали духом. Они добрались до верховьев Магдалены, двигаясь по высокогорной долине, лежавшей на территории департамента Уила между Восточными и Центральными Кордильерами. За спиной были остроконечные скалы, на фоне неба сверкала ледниками вершина Сьерра-Невада-де-Уила, высота которой приближалась к восемнадцати тысячам футов. Где-то здесь, между этими двумя неприступными преградами, партизанам следовало повернуть на запад и пересечь Центральные Кордильеры. На семнадцатый день они совершили попытку перевалить через горы по глубокому ущелью, найденному Диасом на карте; ущелье должно было вывести их к одной из низших точек водораздела. Почти двенадцать часов они пробирались по нему, пока ущелье не свернуло внезапно к югу и не вышло к непреодолимой пропасти, образовавшейся между отрогами гор. Они провели ночь в леденящем тумане на высоте тринадцати тысяч футов, а затем вернулись обратно обессиленные, изголодавшиеся, раздраженные. Был ранний сумрачный вечер, но партизаны, чувствуя, что они не в силах двигаться дальше, сделали привал и развели костер. Долина была пустынной, безлесной. Пейзаж, в котором преобладали блекло-голубые тона, казался кадром из фильма, отснятого на старой пленке. На одинаковом расстоянии друг от друга, словно посаженные садовником, из розовато-лиловой каменистой почвы пробивались кактусы. Неподалеку в ущелье шумела река, скрытая от глаз, а за ущельем, вдоль всего горизонта, словно пенистый бурун, схваченный фотокамерой за мгновение до того, как он опрокинется, накатившись на берег, лежала голубоватая цепь Кордильер. Жуткий ветер завывал среди валунов.
Отношения определились. Рамос и Фуэнтес сидели на корточках возле отдельного костра, Манэра уединился о Рафаэлем Вильей, который знал язык чоло. Борда, взяв ружье, бродил неподалеку в надежде подстрелить какую-нибудь птицу, его фигура чернела огородным пугалом на фоне вечернего неба.
Мрачный дрожащий от холода Диас укрылся от ветра под большим валуном, поодаль от остальных. Он чувствовал критическое, неприязненное отношение к себе и видел, что терпению людей приходит конец. Он только что отдал приказ отменить ужин и оставить дурно пахнущие останки ящерицы и муравьеда на тот случай, если завтра отряд постигнет неудача. Его решение было встречено враждебным молчанием. «Несчастья отнюдь не смягчают людей, скорее наоборот», — подумал Диас.
В такие минуты, доведенный до отчаяния тяготами дневного перехода, он погружался в параноидальные размышления о той анонимной записке, автор которой предупреждал, что в отряде есть предатель. Он верил этой записке и мысленно подвергал участников похода тщательным многократным проверкам, пытаясь вспомнить, не выдал ли кто-нибудь себя незначительным поступком или вырвавшимся словом. По утрам Диас, обретавший после ночного отдыха способность мыслить логически, убеждал себя в том, что даже если в отряде действительно был предатель, то с вероятностью в пятьдесят процентов он погиб от пуль пограничников; но в такие минуты, как сейчас, Диас не сомневался в том, что предатель остался жив.
Сразу после наступления темноты к нему подошел Рафаэль Вилья; то, что он рассказал, поразило Диаса.
Бесконечные приступы астмы, обострившейся в горах, превратили Вилью из решительного жизнерадостного человека в жалкого нытика. Во время переходов астма отпускала, и Диас, который считал приступы кашля просто уловкой, позволявшей перекладывать часть своего груза на плечи других, публично оскорбил Вилью, назвав его сачком. Именно после этого Манэра подружился с Вильей. Он постоянно сочувствовал Вилье, нес часть его поклажи, когда у того был очередной приступ, делился с ним едой. Манэра и Вилья, постоянно критиковавшие Диаса как человека и как командира, все больше сближались и даже начали обсуждать возможность бунта. Затем Манэра предложил нечто вовсе невообразимое. Он предложил Вилье вместе с ним, Манэрой, покинуть отряд. По его плану, они должны были ускользнуть с первыми лучами солнца и двинуться на северо-в