— Ну, конечно.
— И, видно, не простой.
— Один из руководителей.
— Ты не доверяла мне, — упрекнул он Лиз.
— С меня взяли клятву.
— Ты основательно ввязалась в их дела, да? — спросил он. — Мне самому следовало догадаться.
Еще утром, когда Лиз уехала на автобусе, Харгрейв назвал вещи своими именами.
— Я просто предпочитаю ни о чем ее не спрашивать, — признался Харгрейв. — Я, как страус, спрятал голову под крыло и не вытаскиваю ее оттуда. Смолдон не сомневался, что Лиз на самом деле участвует в движении. Вы понимаете, что я имею в виду. Телефонные звонки по ночам, таинственные поездки — все одно к одному. Я подозреваю, что ее используют в качестве связной. Так это, кажется, у них называется.
— Что за чепуха! — возмутился Хоуэл.
— Смолдон не раз говорил, что волнуется за Лиз, как за слепого, который вот-вот шагнет с тротуара на проезжую часть. Ему казалось, что у Лиз совершенно отсутствует инстинкт самосохранения. Я удивляюсь, как она до сих пор не попала в настоящую беду. Я ни на секунду не допускал мысли, что колумбиец и правда увлечен ею. Он просто использовал ее. У иностранца меньше шансов вызвать подозрение полиции, поэтому партизаны стараются использовать их когда возможно.
«Что я могу ей сказать? — подумал Хоуэл. — Да и разумно ли говорить о таких вещах в пивной?» Он обвел взглядом почти пустую комнату. Двое мужчин — у них были мрачные лица инквизиторов — обсуждали что-то с видом заговорщиков, сидя в углу, а под их столиком невозмутимо бегали тараканы-прусаки. Работал автоматический проигрыватель — кто-то исполнял «Аве Мария» под негромкий аккомпанемент парагвайских арф. Болезненная, жалостливая музыка создавала в пивной такую неописуемо зловещую атмосферу, какую не могли создать ни тараканы, ни скорбные лица двух посетителей, ни свежие следы пуль на потолке.
— О чем они говорили с тобой сегодня? — спросил Хоуэл.
— Они хотели, чтобы я помогла им.
— И ты согласилась?
— Я сделаю все возможное.
Хоуэл задумался, а потом сказал:
— Да, наверно, ты должна помочь.
— Не из-за Кандидо, а потому, что верю в его дело. В нынешней Колумбии все прогнило, везде распад и коррупция.
Хоуэл хотел возразить, но нс знал, что сказать.
— Ты же иностранка.
— И, следовательно, какое мое дело? Это ты хочешь сказать? Твой аргумент лишает нашу работу всякого смысла. Сорок процентов населения департамента больны туберкулезом. Тебе и до них нет дела?
— До них есть.
— В такой же степени, как если бы они были твоими соотечественниками?
— Вероятно, да. Я должен относиться к ним так же, — согласился Хоуэл.
— Ты надеешься, что правительство окажет им помощь?
— Я смотрю на вещи трезво.
— А партизаны помогут больным. Если победят.
— Но тогда они сами станут правительством, — заметил Хоуэл.
— Если принять твою точку зрения, то мы с места не сдвинемся. К чему тогда всё?
— Ты права. Мне не следовало так говорить.
Я просто боюсь.
— Чего?
— Потерять тебя.
— Но почему?
— Мне кажется чудом, что тебя до сих пор не схватили. Что тебя никто не выдал.
— У них предательство невозможно, — заверила она Хоуэла. — Они не выдают друзей ни при каких обстоятельствах.
— Мне кажется, выдержать пытки полковника Араны не в силах ни один человек, — сказал Хоуэл.
— Они никогда не рискуют мной, — успокаивала его Лиз. — В любом случае первого мая я улетаю. Они попросили о помощи, и я сделаю все, что в моих силах. Даже если бы я осталась, мне пришлось бы прекратить всякую деятельность. Использовать меня теперь небезопасно для организации. Так они сказали.
— О чем тебя просят?
Она начала говорить, но тут же умолкла: в пивную вошел калека с канарейкой в клетке и приблизился к их столику. Канарейка соскочила с жердочки и схватила одну «судьбу» из кучки лежавших в клетке, а затем подала бумажку, просунув плешивую линялую головку между прутьев. Хоуэл взял бумажку и дал человеку полпесо. Калека заковылял прочь.
— Им нужны номера с машины Уильямса, — сказала Лиз, — чтобы провезти Кандидо через пикеты.
— Зачем вывозить его по дороге? — удивился Хоуэл. — Почему не попытаться обойти пикеты?
— Город обнесен заграждением с пулеметами и прожекторами. Подумай, как достать номера.
— Не знаю. Я уверен, что эта затея совершенно нереальна.
— Ты не мог бы снять их с джипа?
— Не мог бы по многим причинам, — сказал Хоуэл. — Прежде всего, потому, что они, несомненно, прикреплены очень надежно, а я не механик. Во-вторых, насколько мне известно, за джипом всегда присматривают. Есть и другие причины.
— Тебя шокирует моя просьба?
— Вовсе нет, — ответил он. — Не в просьбе дело. Скажем так, мне тревожно. Я не рожден быть конспиратором. Я привык уважать законность и порядок.
— Даже прогнивший порядок?
— Ничего не могу с собой поделать.
— Сама идея помочь Кандидо не вызывает у тебя внутреннего протеста?
— Нет. Я втайне сочувствую любому беглецу. Наверно, вижу в нем родственную душу.
— Уильямс ездит на джипе в Лос-Ремедиос не реже двух раз в неделю, — сказала Лиз.
— Да, — подтвердил Хоуэл. — Он запирает машину в отдельном боксе гаража Мирадор.
— Нельзя ли подкупить кого-нибудь из служащих гаража?
— Конечно, можно, — ответил Хоуэл. — Но ты знаешь, как это делается? Лично я не знаю. Дать взятку — это своего рода искусство. У нас с тобой ничего не выйдет. Мы добьемся лишь того, что угодим в Центральную тюрьму к людям Араны, и они поинтересуются, зачем нам понадобились номера армейской контрразведки.
«Должно быть, партизаны предвидели подобную ситуацию, — подумал Хоуэл. — Они заранее подготовились к пей. Волшебный автомобиль, для которого не существует преград, — вот что им нужно. Кто-то предвидел положение, выйти из которого поможет только автомобиль с номерами армейской контрразведки. Должно быть, ради этого автомобиля они и завербовали Лиз, а также ради тех поручений, которые она выполняла для организации, разъезжая на джипе».
— Где стоит автомобиль, когда Уильямс находится в Дос-Сантосе?
— Он держит джип в гараже. Я случайно обратил внимание — там очень надежный замок.
— Значит, джип либо в гараже миссии, либо в отдельном боксе в Лос-Ремедиосе.
— Если Уильямс не отправился куда-нибудь еще.
— А он ездит в другие места?
— Должно быть ездит. Завтра, например, он отправится на рудник в Ультрамуэрте.
— Там есть гараж?
— Не знаю, вряд ли, — сказал Хоуэл. — Там есть, наверно, навес из пальмовых ветвей, под которым можно спрятать машину от солнца. И обычная ограда вокруг. Возможно, часовой. Какие-то меры предосторожности, конечно, приняты.
— Каким образом простые люди добираются в Ультрамуэрте? — спросила Лиз.
— На автобусе. Недавно открыли линию для технического персонала. Два рейса в день. В «Эль Диарио» было объявление.
— При въезде, разумеется, проверяют пропуска? — спросила Лиз.
— В этой стране без пропуска шагу не ступишь, — сказал Хоуэл. Он понял, что задумала Лиз, и приготовился стоять насмерть.
— Мы могли бы получить пропуск?
— Если мы попросим, нам почти наверняка его дадут, — сказал он, — но передавать пропуск другому лицу — если ты имеешь в виду это — было бы крайне опасно.
— Ты правильно угадал, — призналась она. — Превосходная идея, правда?
— Пропуск выдается на определенный срок, по истечении которого ты должна вернуть его, кажется, в канцелярию губернатора — в общем, туда, где его получала. Все пропуска учтены. Не думай, что там сидят болваны.
— Но ведь пропуск можно потерять, так ведь?
— Да, но это чревато весьма серьезными последствиями, особенно если кого-то с ним поймают.
— Да, последствия будут серьезными, — согласилась она. — Очень серьезными. Ты готов мне помочь?
Она предлагала ему кровь, пот и слезы. «Должно быть, я кажусь ей осторожным и расчетливым, — подумал Хоуэл. — Совсем не героем». Сказать ей сейчас «нет» значило бы потерять все, что зарождалось между ними, а уклончивый ответ, попытка выиграть время вызвали бы презрение Лиз, и он никогда не смог бы оправдать себя в ее глазах.
— Ты ведь знаешь, я сделаю всё, — ответил Хоуэл.
Глава 16
День двадцатый: изнурительный спуск, на ужин — маленькие ящерицы. День двадцать первый: медленное продвижение вдоль ущелья, заваленного массивными валунами, опять несколько ящериц и пара пригоршней острых на вкус муравьиных яиц. Борда подстрелил лисицу. Мясо изжарили, но оно пахло так дурно, что никто не захотел к нему прикоснуться, только Фуэнтес и Рамос съели печенку. Больше всего партизаны страдали от солнечных ожогов. Они отрывали от рубах полоски материи, чтобы хоть как-то прикрыть обожженные лица. Диас утешал себя тем, что Че Гевара тоже совершал ошибки. «Мы, — думал он, — по крайней мере хорошо подготовлены физически. Мы хотя бы умеем плавать». Казалось невероятным, что половина участников экспедиции Гевары не умела даже держаться на воде и двое утонули при переправах.
На двадцать второй день Рамос поскользнулся на булыжнике и упал в бурный поток. Все засмеялись, в том числе и Рамос. Вода доходила бы Рамосу до пояса, если бы течение позволяло встать на ноги. Несколькими ярдами ниже камни выступали над водой. пока остальные подбадривали его, упражняясь в остроумии, Рамос попытался вскарабкаться на один из таких подводных камней, поранил ногу и, отчаявшись, стал двигаться по течению, держась на плаву в глубоких местах; испуганный все убыстрявшимся течением, которое то и дело норовило ударить его о подводную скалу, он высматривал место, где можно было выбраться на берег. Вскоре голова Рамоса затерялась среди выступавших из воды камней. Больше партизаны его не видели. В сотне ярдов ниже по течению они обнаружили двадцатифутовый водопад.
Вечером они подкрепились несколькими костлявыми рыбешками в дюйм длиной, пойманными в заводи, и Диас еще раз прочитал лекцию о целях экспедиции.