Отец Альберто подошел к окну и увидел внизу рабочих, возводивших на краю площади трибуны для предстоящей церемонии. Окно находилось на высоте не менее двадцати футов. Полицейский придвинул стул к двери и сел. «Он прав — сопротивляться бессмысленно», — подумал священник. Он понял, что его деятельность в Лос-Ремедиосе подошла к концу.
— Вы тоже рабочий человек, — сказал отец Альберто полицейскому. — Вас тоже эксплуатируют. Может быть, вам живется лучше, чем большей части рабочего класса, но и вы едва сводите концы с концами.
— Что же вы предлагаете Мне делать?
— Бросьте свою службу. Найдите достойную, приличную работу.
— Может быть, вы подскажете мне, где ее отыскать, отец? Я только выполняю приказы. Ответственность несут те, кто их отдает. Я согласен, что было бы неплохо иметь возможность сказать НЕТ, но стоит мне сказать НЕТ, и мои дети — а у меня их пять — останутся без куска хлеба.
По дороге в аэропорт они продолжили разговор.
— Отец, вы сами должны были понять, что рано или поздно вам придется уехать. Ваше присутствие терпели, пока положение оставалось относительно стабильным, но как только партизаны появились снова, сразу стало ясно, что вам придется покинуть город.
— Какие партизаны? Разве газеты не сообщали, что партизаны ликвидированы? — спросил отец Альберто.
— Ликвидированы те, что пришли из Эквадора.
Я говорю о новой группе — городские юнцы, которые подались в Кебрадас. Час от часу не легче. Конца этому не видно.
— Вас ждут тяжелые времена. Не хотел бы я оказаться на вашем месте, когда начнется настоящая революция.
В аэропорту многие здоровались с отцом Альберто, а некоторые узнавали и его спутника. К полицейскому люди были настроены явно враждебно — сознание того, что скоро они улетят отсюда, давало им смелость отпускать в его адрес оскорбительные замечания. Регистратор у стойки, обратив внимание на то, что билет отца Альберто был только в одну сторону, поделился этим известием с коллегами, обсудил его, и оно полетело от одного служащего к другому; вскоре к священнику подошел носильщик, который взвешивал его багаж.
— Отец, нам всем жаль с вами расставаться. Когда вы вернетесь?
— К сожалению, нескоро, — ответил отец Альберто. — Меня посылают в далекое путешествие. Поправить здоровье.
Он улыбнулся, и носильщик покачал головой.
Полицейский, смущенный неприкрытой враждебностью людей, их недружелюбными взглядами и словами, изо всех сил старался показать, что свобода отца Альберто ничем не стеснена. Он пересел на дальний от священника конец скамейки и уткнулся в газету.
Отец Альберто встал и направился в туалет, полицейский опустил газету и лишь посмотрел ему вслед.
Отец Альберто раскрыл окно туалета. Внизу, в запущенном садике, росли чахлые розы, а несколькими ярдами дальше вытянулась вдоль тротуара вереница такси, водители которых рассчитывали растрясти кошельки пассажиров прибывающего самолета. Забравшись на подоконник, священник сумел протиснуться наружу. Он быстро подошел к ближайшему такси.
— Как называется деревня возле Кебрадаса?
— Сосиего.
— Ах, да, конечно, Сосиего. Отвезите меня туда.
Минутой позже он похлопал водителя по плечу.
— Вы знаете какую-нибудь оружейную лавку?
— Знаю дюжину. Что вам нужно? — спросил водитель.
— Обыкновенное охотничье ружье. Без всяких премудростей. Что-нибудь подходящее для охоты на ягуара.
— Я отвезу вас к одному моему знакомому, — сказал водитель. — Если вы хотите купить доброе охотничье ружье, лучше вам нигде не сыскать.
Глава 22
Старик чоло за три дня довел Борду до Кебрадаса, дававшего приют беглецам со времен инков; в горах Борда отыскал охотника, который должен был отвести его к некоему «арабу». Садик неделю скрывал Борду у себя, а затем снабдил его подложными документами на имя квалифицированного строительного рабочего, родившегося в Летисии в 1950 году.
— По прибытии в Лос-Ремедиос вам приказано отправиться к подрядчику Миронесу. Вы будете его новым верхолазом — он давно подыскивает себе рабочего этой специальности.
При проезде через пикет на обратном пути все прошло гладко, и самоуверенный, охваченный эйфорией Саймон не смог удержаться от соблазна не торопясь побалагурить с солдатом, напоминавшим карлика.
Отъехав от пикета на такое расстояние, что солдаты уже не могли их видеть, Саймон свернул с дороги, спрятал джип среди деревьев, а оставшуюся часть пути они проделали пешком.
Эту ночь Борда провел в доме Миронеса, а на другой день бразильца привели в какую-то комнату для разговора с человеком, которого он так и не увидел, — голос доносился из-за ширмы.
— Поскольку дело не терпит отлагательства, — сказал незнакомец, — у вас есть основания работать в праздничный день. Несколько черепиц уже свалилось с крыши, это опасно для прохожих. Ваш пропуск обеспечивает проход в любую часть собора в любое время, а еще вам дадут ключ от двери, за которой находится лестница, ведущая на колокольню. Чтобы дать время служащим собора привыкнуть к вашему присутствию, начните работу как можно раньше. С собой возьмите только новую черепицу, раствор и инструменты. Оружие будет лежать в колокольне на основной перекладине, к которой подвешен колокол. Вы не должны появляться там до половины двенадцатого.
Дедам ныне живущих людей японская ширма казалась роскошным приобретением, но с годами ее материал выцвел и обветшал, как и прочие детали убранства этой убогой комнатушки — стершаяся хромировка предметов в стиле модерн, пластмассовые поверхности «под кожу», лампада, горевшая перед изображением полной мадонны в одежде блеклых голубых и зеленых тонов. У двоих мужчин, которые привели Борду и сели по обеим сторонам от него, засунув руки в карманы курток, были лица типичных гангстеров. «Серьезные ребята», — подумал бразилец.
Человек за ширмой сменил позу, шелк натянулся.
Что-то в его голосе не нравилось Борде. Он ожидал, что они по-товарищески, как мужчина с мужчиной обсудят предстоящую операцию, но этот человек своим елейным голосом напоминал Борде актера, рекламирующего шоколад с телеэкрана, — он вкрадчиво, ненавязчиво приглашал к опасности, преподносил ее как привилегию.
— Сознание того, что вы действуете не в одиночку, что тысячи невидимых друзей стоят за вашей спиной, поможет вам спокойно и уверенно выполнить это революционное задание.
Борда понимал: это реклама одиночества. Одиночества в шоколадной облатке.
— Мы не пожалели ни времени, ни сил на разработку надежного плана вашего отхода.
«Я им нужен только на один раз, — подумал Борда. — Меня отдадут на съедение волкам».
— А теперь, наверно, — сказал человек за ширмой, — стоит пробежаться еще раз по деталям — мы должны быть уверены, что ничего не упустили.
Глава 23
Величественный крестный ход, совершаемый в Лос-Ремедиосе ежегодно в первый день мая, служил поводом для определения общественного положения граждан, их места в иерархии; каждый заявлял о своем статусе на год. Человеку четко указывали его положение, отводя ему определенное место в процессии, а все остальные, кто смотрел на крестный ход со стороны, не имели вовсе никакого статуса. В течение двенадцати месяцев люди строили козни, пускали в ход все свои связи, метались от одного блока к другому в попытках приблизиться к голове процессии, но, поскольку интриговать приходилось осторожно и скрытно, заметные продвижения вперед случались редко. Четких критериев отбора не существовало. Во главе процессии обычно шествовали ультраконсерваторы с безупречной генеалогией, но были там и просто богачи. Дамы из сестринской общины Священного Терновника, которые шатались под тяжестью массивных подсвечников с незажженными свечами, занимали свое место за иконой лишь в том случае, если их положение было подкреплено хотя бы несколькими сотнями песо, лежавшими в банке. Если семья одной из этих женщин разорялась, то женщину рано или поздно перемещали назад и присоединяли к сестрам из общины Пяти Священных Ран, но при этом все же ставили впереди жены агента «Дженерал моторс», самого состоятельного человека Лос-Ремедиоса. Члены могущественных древних родов жили в целом скромно и непритязательно; люди, чьи предки приплыли из Испании вместе с Писарро[46] чтобы разграбить страну, раз в год в течение этих двух часов упивались славой, шествуя с поднятыми головами, в то время когда прочие преклоняли колена.
В этот день всех охватывала напускная удаль, по традиции люди чуть ли не с религиозным фанатизмом отдавали себя во власть случая. Раз в году, первого мая, каждый становился игроком. Важные спорные вопросы решались раз и навсегда при помощи монетки, женщины раскладывали пасьянс, чтобы узнать, стоит ли уйти от мужа или завести любовника, мужчины вовсю играли на фондовой бирже. В барах, когда приходила пора расплачиваться, случаи решал, как платить — вдвое больше, чем положено, или ничего.
Только в этот день на рыночной площади разрешалось ставить лотки со сладостями — дети могли выиграть сладости, играя в кости.
Это был день Святой Девы Лос-Ремедиоса — румяной рябоватой куклы в пелеринке, украшенной драгоценными камнями; Святая Дева совершала короткое путешествие по улицам, а истеричная толпа видела в ней западное подобие Шивы, бога сотворения и смерти. А еще это был день губернатора — чернь судила о губернаторе по тому, как он совершал обряд; в этот день все могли увидеть его, когда он шел в одиночестве, непосредственно за паланкином с Девой, чуть впереди своего помощника и старшего члена кабинета.
Философ Мигель де Гонгора, предшественник Лопеса по губернаторскому креслу, заметил как-то, что по своей организации, по чувствам, которые она пробуждала, церемония напоминала корриду; в роли матадора выступал губернатор, а мнение толпы о нем определялось его стилем и техникой исполнения обряда. Де Гонгора писал в своих мемуарах, что жители Лос-Ремедиоса готовы терпеть тиранию губернатора, если в этот день он оправдал их надежды.