Генерал надел поношенный хлопчатобумажный костюм, нашел измятую панаму, нацепил очки с затемненными стеклами, и через несколько минут уже ехал в «опеле» старой модели по дороге в Буэнависту — так он поступал уже не раз. Лопеса можно было принять за разорившегося лавочника, а в кармане у него лежали документы на имя некоего хирурга-стоматолога.
На пикете при въезде в Буэнависту солдат обошелся с ним весьма бесцеремонно, он сорвал с Лопеса очки и пристально посмотрел ему в лицо, отчасти вернув генералу утраченное спокойствие.
Конечным пунктом поездки была хижина, расположенная в самом убогом, пользующемся дурной славой районе этого городка; в хижине жил индейский брухо — знахарь и предсказатель, к услугам которого прибегали многие белые. Подъехав, генерал заметил несколько стоявших неподалеку роскошных автомобилей, и ему пришлось дожидаться своей очереди, пока шаман не отпустил клиентов, которые прибыли раньше, наконец появилась женщина с зобом и провела его внутрь. Шаман, а им был старик с лисьей мордочкой, одетый в засаленную куртку из акульей кожи — куртки такого фасона обычно носят саксофонисты, — ждал его, сидя среди отвратительного хлама, служившего колдуну для его ремесла. Подумав, что вошедшему нужно средство от импотенции, он стал прикидывать, сколько он сможет взять с него за банку адского варева, которое он давал в таких случаях, но, посмотрев на Лопеса во второй раз и увидев его вблизи, шаман разволновался не на шутку. Лопес объяснил шаману, что пришел не за снадобьем и не ради заклинания, он хочет узнать, что его ждет, и шаман, неистово дрожа, подтолкнул к нему коробку и предложил выбрать «судьбу».
Лопес понял, что ему дали выбрать одну из тех бумажек, какие печатались в округе тысячами — их вкладывали в пачки сигарет и жевательной резинки, что продаются в автоматах, их вытаскивали канарейки, которых носили в клетках слепые — монополисты дешевого гадания.; Эти предсказания составлялись в расчете на реалистов, израсходовавших все запасы надежды, они были сформулированы в негативной форме, в них гораздо чаще говорилось о предательстве или беде, чем о любви или невероятном счастье.
Генерал распечатал свою «судьбу», он знал, что найдет в ней мало утешительного. Он ожидал, что ему посоветуют остерегаться романтических приключений, не отправляться в путешествия, не давать денег в долг и не вкладывать их в дело, ничего не покупать и не продавать — одним словом, избегать всяких действий.
Но, обнаружив, что ему достался совершенно чистый клочок бумаги, Лопес невольно содрогнулся. Так вот, значит, каков был приговор фортуны — пустота. Шаман, корча, точно в судороге, гримасы, с пеной на губах, пытался выхватить бумажку из его рук, объясняя, что за сегодняшний день такое уже случалось два или три раза, что все дело в неисправности печатной машины. Он упрашивал Лопеса выбрать «судьбу» во второй раз, но генерал покачал головой, аккуратно свернул бумажку и положил ее в карман. Он вышел, шаман следовал за ним по пятам, умоляя попытаться еще раз.
«Узнал ли он меня, а если нет, то что прочел он в моем лице?» — спрашивал себя генерал.
Оставалось только одно средство, и Лопес от шамана сразу отправился в собор, который был переполнен членами разных братств и большими семейными группами, голоса людей сливались в негромкий гул, а несколько тысяч свечей, горевших в полумраке, создавали эффектную контрастную мозаику.
Эта гудящая толпа собралась на церемонии, которыми отмечался канун крестного хода. Вначале было «Благословение огня» — вполне благопристойное христианское шаманство, которое нередко совершалось в испанских церквах, а здесь индейцы охотно переняли его и сделали частью своего религиозного культа. Затем происходило массовое крещение тридцати трех детей, причем всех девочек нарекали именем Мария Глория, а мальчиков — Сальвадор. После крещения начиналось «Шествие свеч» — сокращенный вариант завтрашней процессии, — которое происходило в стенах собора. Толпа радовалась, ликовала, потому что Дева находилась в благодушном настроении — это определили авторитетные знатоки.
Затем началась раздача святой воды, длинная очередь медленно двигалась мимо купели, а ризничий наливал из кувшина но несколько капель в бутылочки, которые ему протягивали. В очереди стояли люди из низов. Те, кому это было по карману, получали воду с «черного хода», они предпочитали посылать за ней слуг.
Генерал отдал мелкую монетку лоточнице, которая стояла возле дверей собора, взял у нее пустой пузырек из-под лекарства и встал в очередь. Под ногами у него играли дети, а индейцы, накачавшиеся в ожидании «Благословения огня» «огненной водой», пришли в состояние религиозного экстаза и водили хороводы где попало. Люди, уже получившие святую воду, спешили с ней в темные закоулки, чтобы там бросить в склянку талисман — кусочек восковой свечи или зернышко ячменя, а самые фанатичные почитатели традиций плевали в свои пузырьки. Через полчаса генерал оказался у купели, но к тому времени в ней почти не осталось воды. Ризничий схватил бутылочку генерала, нацедил в нее последние капли и отдал Лопесу. Лопес поднял бутылочку на свет и увидел, что жидкость даже не стекла на дно. Ризничий отмахнулся от него нетерпеливым жестом. Тут нее к Лопесу подскочил спекулянт, который предложил за десять песо наполнить пузырек святой водой, но Лопес оттолкнул его в сторону.
Медленно, с тяжелым сердцем направился генерал в свой дворец, а приехав, сразу прошел в спальню. Он вытащил пустую «судьбу», окропил ее святой водой — для этого ему пришлось приложить бумажку к горлышку пузырька и встряхнуть его. Лопес чиркнул спичкой и поджег «судьбу». Она сгорела почти целиком, а остатки поглотило пламя второй спички. Лопес знал, что это был самый действенный акт изгнания злых духов, который он мог совершить. Он лег в постель и мирно проспал до утра.
Глава 24
Армия рабочих, нанятых муниципалитетом, трудилась всю ночь, очищая улицы от мусора, нищих, пьяных индейцев, истребляла бездомных собак. На рассвете город был приведен в порядок, и первые зрители начали занимать места. Про такое солнце, какое поднималось в этот день над Лос-Ремедиосом, горожане обычно говорили, что оно «затаило злобу». Пятнистое, словно лицо больного, небо заволокло дымкой. Мутная пелена облаков то сгущалась, то рассеивалась, побрызгал дождик, капли которого быстро испарялись на горячем камне мостовых, в небе время от времени раздавались недолгие раскаты грома.
К половине восьмого толпа плотно обступила весь путь следования процессии, а центральная площадь все еще наполнялась опоздавшими, которым мало что предстояло увидеть. Многие несли крохотные букетики заиндевевших анютиных глазок и желтофиолей — их продавали мороженщицы. Такие цветы, если на них не попадали прямые солнечные лучи, сохраняли свежесть красок в течение часа или даже дольше. Каждые полминуты били в большой соборный колокол — казалось, будто в небе лоб в лоб сталкиваются два автобуса. В половине девятого толпа бросилась к боковой двери собора, из которой вышел священник и стал разбрасывать традиционные пригоршни анисового семени и старых монет достоинством в один сентаво. В десять часов, минута в минуту, распахнулись главные двери собора, из него вышла процессия, и замершая в ожидании толпа упала на колени.
Шествие возглавлял гарнизонный оркестр, музыканты были в новенькой, с иголочки, американской форме, они держали на изготовку начищенные до блеска трубы и тромбоны. Сразу за оркестром шел епископ с двумя архидьяконами, за ними — трое босоногих «грешников» в капюшонах, далее — знатные дамы, разбрасывавшие лепестки роз перед Девой, платформу с которой поддерживали восемь мужчин.
Дева восседала среди лилий, облитых золотой и серебряной краской, и над цветами виднелось только ее розовое кукольное личико. За Девой шел генерал Лопес, одетый в превосходно сидевший на нем новый темный костюм от лондонского портного генерал шествовал тем неторопливым скользящим шагом, которым ходили на церемониальных маршах курсанты колумбийских военных училищ. Некоторые зрители заметили необычную бледность генерала, и она произвела на них хорошее впечатление, так как подчеркивала, по их мнению, величественность процессии.
Хоуэл, Лиз и Харгрейв занимали места для почетных гостей на большой трибуне, сооруженной на площади. Лиз и Харгрейв сидели там уже некоторое время, а Хоуэл появился совсем недавно.
Харгрейв отвернулся, всматриваясь куда-то в сторону, и Хоуэл склонился к Лиз.
— Думаю, все будет в порядке. В канцелярии губернатора дежурил только один служащий. Я сказал ему, что нашу машину обчистили и стащили пропуск, он сделал отметку в журнале, я расписался, и все.
Шума он не стал поднимать.
— Прекрасно, — сказала Лиз, — но я все равно не могу поверить, что мы уедем.
Внимание Харгрейва привлекло появление нескольких конных упряжек, с шумом подъехавших к площади. Автомобили не пропускались в центр города, но члены некоторых знатных семейств не пожелали идти пешком и прикатили на клячах, временно вызволенных со скотобойни. Внезапно Харгрейв обернулся к Лиз:
— Почему не уедете? Конечно, уедете.
— Самолет не прилетит, — сказала Лиз. — Я абсолютно уверена в этом. А если он прилетит, то будет грандиозная облава. В воскресенье властям взбрело в голову обыскать всех уезжавших и их багаж. В конце концов самолет улетел полупустой. Да и погода не очень-то летная.
— Низкой облачности нет, — сказал Харгрейв. — Остальное не имеет значения. Вы же летите днем. Теперь не важно, какая погода.
— Я так стараюсь расслабиться, отдохнуть, — сказала Лиз, — но у меня ничего не выходит. Вы заметили тех забавных людей, что подъехали в карете?
Там, кажется, подруга Браво, да? Все так и лезут к ней полюбезничать.
— Что ж, она как-никак вторая дама департамента, — сказал Харгрейв, — Даже если ей не нашлось места в процессии.
Две обедневшие аристократки, которые сопровождали любовницу полковника Браво — она была потомком древних инков, — усадили молодую женщину на отведенное ей место, и она улыбнулась соседям справа и слева; под облачным небом ее золотистое лицо казалось еще более смуглым.