Лопес маршировал, держа руки по швам и не отрывая глаз от вершины треугольника, который образовывала риза Девы; каждое его движение было четким и точно отмеренным. Оркестр в девятый раз заиграл «Триумфальный марш». Генерал боролся с ощущением нереальности всего происходящего, с гипнотическим воздействием медленного, бьющего по голове марша.
Восемь человек, которые несли Деву, шли не в ногу, шаркая от усталости, их руки и шеи блестели капельками пота. Внезапно, когда шествие проходило мимо переулка, толпа расступилась, и генерал увидел необычное зрелище — люди бросились на солдата, избили его и забросали камнями.
Лопес почувствовал себя связанным по рукам и ногам, участие в жестко регламентированной процессии не позволяло ему принять соответствующие меры.
Сейчас генерал был глух и нем, он не имел возможности ни выслушивать донесения, ни отдавать приказы.
Губернатор оставил на два часа бразды правления, чтобы шествовать во главе процессии — он считал себя не вправе отказаться от участия в этой церемонии, — и сейчас он чувствовал, как власть ускользает из его рук. Отрешенно взглянув на себя со стороны, он понял, что стал жертвой блестяще организованного заговора, на который намекал Арана во время своего визита, когда он пришел предупредить генерала. Сейчас Лопес поверил в то, что жизнь его может вскоре оборваться. Было в атмосфере нечто такое, что всегда сопутствует драме политического убийства, где бы она ни происходила. У тех, кто занимался ликвидацией общественных деятелей, словно появлялась какая-то древнеримская склонность к театральности. Если ему суждено погибнуть, думал генерал, то он примет смерть от руки обманутого наемника, который затем сам будет немедленно убит вместе с другими тайными жертвами — это сделают для того, чтобы замести следы, заткнуть рты, вычеркнуть событие из памяти народа. Некоторое время люди, ничего толком не зная, будут спрашивать друг друга, что же на самом деле скрывалось за убийством Лопеса. Пойдут разные слухи, затем шепот догадок и предположений стихнет, все уляжется. Переименуют стадион, больницу, улицу, площадь, скинут пару памятников, и через десять лет от губернатора Лопеса не останется и воспоминаний.
Имя Альберто Серверы Лопеса будет встречаться лишь в самых узкоспециальных, подробных трудах по истории новейшего времени. Представляя себе эту печальную картину, Лопес жалел не себя, а народ, остающийся без защитника. Его гибель окажется невосполнимой утратой для всего департамента, для всей страны, ведь он отец этих людей. На нем лежало столько обязанностей, столько оставалось незавершенных дел.
Внезапно настроение у Лопеса поднялось. Впереди, в небе, появился крест главного купола, и вскоре купол открылся целиком. Собор казался надежным пристанищем, он ждал Лопеса. По возвращении процессии, после снятия Девы перед главным престолом, генерал вернется из добровольного двухчасового изгнания. Подчиненные явятся за приказами. Он отдаст их без колебаний, и власть начнет возвращаться к нему.
Главный купол и окружавшие его меньшие купола постепенно выросли до таких размеров, что закрыли полнеба. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь дымку, оживляли краски старой крыши, которая своим цветом напоминала генералу серовато-голубое линялое оперение зимородка. Лопес прикинул, что до собора осталось полторы сотни шагов, и начал вести отсчет. Тяжкое испытание подходило к концу, и это подбодрило участников процессии. На последнем отрезке пути обессиленные дамы передали тяжелые подсвечники своим слугам, что разрешалось. Оркестранты, зная об этом, ускорили темп. Босоногие «грешники» заковыляли немного быстрей. Епископ — он был коротконог и страдал плоскостопием — еле сдерживался, чтобы не пойти вразвалку, а лошади с аллегорическими фигурами Правосудия и Свободы, почувствовав близость конюшни, норовили перейти на рысь.
Теперь, когда купол скрылся за главным фасадом и до собора осталось примерно сто ярдов, Лопес перестал считать шаги и начал обдумывать свои действия. Фигероа и Наварро, оба в парадной форме, в треуголках с поднятыми полями, при шпагах, с лентами, переброшенными через плечо, ждут его приближения, стоя по обеим сторонам дверей собора, а он в ответ на их приветствие только поднимет правую руку. Это был условный сигнал к началу действия, к расклейке воззваний, сигнал, по которому церковный хор запоет «Те Deum»[47] и загремит салют из двадцати одного орудия. В открытом «кадиллаке», взятом напрокат по такому случаю, генерал направится во дворец, выйдет на балкон, затем обратится к нации по телевидению с призывом к спокойствию, пониманию, доверию. «Необходимо что-то сделать с Браво», — подумал генерал.
Он пошлет к нему другого врача, и если сердечный приступ окажется симуляцией, Лопес отдаст приказ о его заключении под стражу. И еще следовало разобраться в исчезновении «Молний». Куда же они подевались?
Толпа поредела и приблизилась к процессии. Она выглядела по-новому. Лица людей, одетых в лохмотья, были хмурыми, бесстрастными. Краем глаза генерал заметил индейцев в национальных костюмах, и это его обеспокоило. Индейцев никогда не пропускали на площадь, и то, что они присутствовали здесь в шкурах животных, с раскрашенными лицами, означало, что полиция уже не справляется со своими обязанностями. Неподалеку от процессии, не обращая на нее никакого внимания, индейцы присели на корточки вокруг трех шаманов в медвежьих шкурах с отверстиями на ягодицах. Сзади у шаманов свисали хвосты, через открытые медвежьи пасти виднелись лица, искаженные гримасами, а в глазницах сверкали кусочки кварца. Танец их мог показаться непристойным белому человеку, но Лопес слышал об этом танце, хотя и не видел его своими глазами, он знал, что это один из самых священных индейских ритуалов, что его исполняют в наиболее критические моменты, когда хотят призвать на помощь всех предков племени.
Еще более убедительным свидетельством беспорядков служил фейерверк, который устроили, несмотря на запрет Лопеса. В небе что-то хлопнуло, испуганная лошадь за спиной генерала заржала, забила копытами.
Человек, который поддерживал правый задний угол платформы, отпустил его, шагнул в сторону и перегнулся пополам, словно у него свело живот. Платформа накренилась, и Дева стала соскальзывать. Генерал сделал еще пару шагов, платформа пошатнулась, заколебалась, и Лопес подумал, не следует ли ему вмешаться, затем упал второй человек, угол опустился еще ниже, и тонкая проволока, скреплявшая всю конструкцию, не выдержала. Посеребренные и позолоченные лилии хоругви, блестящие звезды, кресты и символы страстей господних слетели со своих мест и обрушились сверкающей лавиной под ноги генералу.
Оркестр умолк, генерал остановился и посмотрел на груду мишуры, которая завалила разбитую куклу.
Процессия разбежалась, рассеялась, словно ее атаковал невидимый враг. В дюйме от генерала, выбивая подковами искры, пронеслась лошадь без всадника, и что-то — должно быть, болтавшееся стремя — ударило Лопеса между лопаток. Генерал медленно повернул голову, ища поддержку и чьем-нибудь дружеском взгляде, но со всех сторон его окружало неумолимое, отстраненное безразличие индейцев. Закончив танец и убрав змей, шаманы отвернулись от генерала, сложили руки рупором и стали звать предков волчьим воем и отрывистым ревом ягуара.
Прямо перед Лопесом появился какой-то индеец; генерал и индеец изучающе посмотрели друг на друга, и Лопесу показалось, что выражением лица индеец напоминает ребенка, сбитого с толку арифметической задачкой. В голове у индейца рождался расплывчатый, неясный вопрос, который ему, несмотря на все старания, никак не удавалось сформулировать. Что случилось? Индеец сунул под нос генералу кадило, и тот захлебнулся тошнотворным дымом. Земля стала уходить у генерала из-под ног, а в глазах все закружилось. Лопес осторожно опустился на колени. Вверху снова загремел колокол. Он поднял глаза и заметил, что индеец по-прежнему пристально смотрит на него.
Теперь Лопесу показалось, что во взгляде индейца была жалость. Генерала охватил страх.
Внезапно весь город как бы ослеп — люди захлопнули ставни. Два танка выехали из-под брезентового навеса. Один из них выплюнул в небо двухфунтовый снаряд, затем танки застыли в ожидании дальнейших приказаний. Ветер разносил по площади мусор и букетики цветов, которые в панике побросала толпа. Из-за туч вышло солнце, у домов обозначились тени, казавшиеся траурной каймой. Генерал лежал возле двух мужчин, которые несли платформу — они упали вместе с Лопесом. Один из них стонал и шевелился, второй но подавал признаков жизни.
Какой-то человек подошел к генералу, перевернул его на спину, проверил, бьется ли сердце, и покачал головой. Другой подобрал обломки Девы, заплакал и отошел в сторону.
Смятение, очистившее улицы от народа, передалось и тем, кто ждал процессию в соборе, их тоже охватила паника. Борда спустился с колокольни и угодил в водоворот толпы. Люди молча метались из стороны в сторону, словно во время сильного землетрясения, утратив способность ориентироваться. В такой момент толпа может с легкостью затоптать человека или раздавить его. Вдали танк изрыгнул двухфунтовый снаряд, и грохот пушки перекрыл вой органа, который аккомпанировал певчим, затерявшимся на хорах, а возле главного престола народ оплакивал покалеченную Деву.
Борда на мгновение прижался к колонне, чтобы устоять на ногах, затем пересек собор и через боковую дверь вышел на Калье Анимас. Он посмотрел по сторонам — улица, залитая солнечным светом, совсем опустела. Машины, как он и предполагал, не было. Оп устал, но это была приятная усталость, она несла в себе удовлетворение, сознание того, что он прожил жизнь и подошел к ее концу умиротворенным, ибо он сделал то, для чего появился на свет, и теперь его существование обрело завершенность.
Он медленно, бесцельно побрел по улице. Из-за угла появился человек и встал на его пути. Борда ждал его, бразильцу была знакома его застенчивая фамильярность, протянутая рука, нервная улыбка. Он видел это лицо когда-то раньше, оно являлось ему не то во сне, не то в видении; в этом лице было скрытое сочувствие. Борда ответил на рукопожатие, чувствуя, как хрустнули пальцы. Улыбка сменилась виноватым выражением, и Борда бросил взгляд вдоль чистой раскаленной улицы.