Глава 29
Зимой я получил письмо от Себастьяна. Он писал, что нашел новую работу, но какую именно — понять было невозможно. Ничего не написал он и о ловле омаров: должно быть, работы невпроворот, и ему не до того.
Летом я познакомился с одним испанцем — он где-то служил, а в Фароль приехал отдохнуть. Его заинтересовала подводная охота, но еще больше увлекла идея подводных раскопок, и в начале сезона мы провели с ним несколько недель в окрестностях Ампуриаса — рядом с развалинами, где, бывало, промышлял дон Игнасио. Насобирали кучу черепков, оставшихся от римлян, но ничего стоящего не нашли. Побывали на островах Эспердель и Эспальмадор, лежащих рядом с Ибисой. Рыбаки туда в это время не заходят, и огромные непуганые рыбины неподвижно стояли на мелководье, в нескольких ярдах от берега.
В Фароль я вернулся в начале июня, и сразу же заметил там разительные перемены. Бабка встретила меня все с тем же радушием, но сама она была уже не та. Куда подевалась ее степенность? Где былая неторопливость? Движения ее стали резкими, порывистыми. Она скинула вдовье одеяние, приличное почтенной вдове, и облачилась в простую блузку и юбку; безжалостные ножницы прошлись по ее седым волосам, обнажив худую старческую шею. Я глазам своим не поверил, увидев на ногах у Бабки черные кожаные туфли с аляповатыми металлическими пряжками: значит, строжайший запрет на кожу был отменен.
Перемен было много, о них-то и были ее первые слова. Она сказала — с видимым сожалением, — что сможет пустить меня только на месяц, а там начнется сезон, и комнату уже ни за какие деньги не снимешь.
В Фароле поселился агент какой-то туристской фирмы — с портфельчиком, в темных очках (до этого темных очков рыбакам видеть не доводилось). Он обошел всю деревню и договорился, что ему сдадут на сезон все свободные комнаты. Он платит по 15 песет в день, а будет там кто-нибудь жить или нет — это уж пусть их не волнует. Отказаться было трудно: как ни ждали в марте сардину, она так и не пришла, и опять остались ни с чем.
На море надежды сейчас мало, а ведь Бабка рыбкой приторговывает, так что пришлось искать другие источники дохода. Она надеялась получить разрешение пристроить к дому к дому флигель и показала мне план.
Голос ее звучал неуверенно. Я взглянул. Пристройка, шлакоблочный куб, была здесь явно ни к чему: пропадало чарующее ощущение первозданного хаоса, царящего во дворе, и рушилась гармония окружающего пейзажа, в который так естественно вписывался дом. Агенту не понравились голые стены фарольских домов, и, чтобы было поуютней, он велел всем взять в конторе и развесить картинки, изображающие Вестминстерский дворец в Лондоне, Эйфелеву башню, площадь Св. Марка в Венеции или Шильонский замок.
Были и другие новости. Улыбаясь ехидно и в то же время радостно, Бабка поведала мне, что Себастьян с Эльвирой ушли от нее, и, похлопав себя по животу огромной ладонью, дала понять, что Эльвира наконец-то забеременела.
Бабка объяснила, где я смогу найти Себастьяна.
Я уже был готов ко всему, так что не особо удивился, застав его за конторкой гостиничного ресторана: он снимал со спицы наколотые чеки и переписывал указанную на них сумму в толстую тетрадь. Десяти еще не было, ресторан не открылся, и Себастьян не сразу заметил меня, а когда же наконец оторвал взгляд от бумаг, то вздрогнул — так по крайней мере мне показалось. Он вскочил, и мы обнялись. На нем были черные брюки и черный галстук-бабочка, и он умудрялся в этом своем новом обличье выглядеть одновременно и развязным, и робким. Он посвежел, поправился на несколько фунтов, хотя, как был худым, так и остался.
Мы сели рядом, и Себастьян как на духу рассказал мне о своей жизни.
— Еще до твоего отъезда все было ясно, да уж больно не хотелось об этом говорить. До меня здесь старшим был мой старый приятель, я знал его еще по Фигерасу. Он много болел, и я частенько подменял его. Ты знаешь, сколько я получал на стройке? Двадцать восемь песет за смену. А здесь — обслужил компанию, и двадцать песет в кармане. И речи быть не может, чтобы не взять деньги — все чаевые идут в общий котел. Тебе не надо, так другим пригодятся. Ничего не попишешь. В этом году у приятеля моего открылась чахотка. Вот меня и взяли на его место.
— Ну и как, доволен? Это самое главное.
— Да как тебе сказать? Человеком себя почувствовал, вот что приятно. По крайней мере от Бабки мы избавились. Нам дали коттедж, две комнаты мы уже обставили. Но всегда что-то теряешь: на рыбалку я больше не хожу, времени нет. Работа — не сахар, все чеки, чеки, и трубишь с восьми утра до самой полуночи. Осточертело всем улыбаться. А улыбаться ты обязан: за это тебе деньги платят, в том-то вся и штука! Улыбнулся — тебе песета, сказал: «Всего хорошего, господа, всегда рады вас видеть у себя» — пять песет. Если компания — десять песет. Что и говорить, продаемся мы здесь.
— Давай о чем-нибудь повеселее, — сказал я. — На той неделе был я на Эспальмадоре. Ты не поверишь. Вода там такая прозрачная — голова кругом идет! Паришь, как в воздухе. А ты в этом году нырял?
— В сентябре мы выходили в море, там я нырнул на восемнадцать метров. С тех пор — не доводилось.
— У Эспальмадора глубина пятнадцать метров.
Дно ровное, скалистое, с глубокими расщелинами, а рыбы там — тысячи! Ни песка, ни водорослей. Одни лишь огромные рыбины ходят цепочкой. Я глазам своим не поверил. Вода прозрачная-прозрачная, и такое ощущение, будто идешь по стене. Голова закружилась, и. лишь какая-то огромная рыбина привела меня в чувство. Должно быть, поднялась посмотреть, кто это тут бродит.
— Надо бы нам туда съездить, — сказал Себастьян. — Не в этом году, так в следующем. Открою тебе мой секрет. Ни минуты лишней я в этом месте не задержусь. У нас будут большие расходы. Эльвира ждет ребенка.
— Знаю, Бабка мне уже сказала.
— Расквитаюсь со всеми долгами, выплатами и опять заживу свободным человеком. Вот осенью и съездим на Эспальмадор.
— А что нам мешает? — сказал я, потому что сумел убедить себя в том, что он говорит искренне.
В кабачке сидело несколько иностранцев; они громко разговаривали и яростно жестикулировали. В Европе считается, что таким образом общаются именно испанцы, но мне такие что-то не попадались. Какой-то иностранец пил из большого кувшина — раньше такой посуды в Фароле не было. На полке за новенькой стойкой стояли разноцветные бутылки самых разнообразных форм; исчезли старые, чиненые-перечиненые стулья — какие удивительные тени отбрасывали они на солнце! — и на их место поставили новые, обитые невзрачным коричневым дерматином. Русалку убрали, не видно было и рыбаков; пропал вечно хихикавший дурачок, прислуживавший в кабачке, зато появился незнакомый мне буфетчик мрачного вида, с беспокойно бегающими глазами. Цены с прошлого года поднялись втрое.
Алькальд наполнил стаканы «аликанте».
— Есть на свете Муга, и с этим приходится считаться, — сказал он. — Хочешь не хочешь — а нам с ним жить. По-хорошему с ним еще можно договориться, а полезешь на рожон — считай, что тебе конец.
Был он тут у меня недавно: «Вот вам мои деньги, либо берите меня в компаньоны, либо я открываю свое заведение». Что тут делать? С таким конкурентом я и пяти минут не протяну. Пришлось уступить ему сорок девять процентов. Зато я остался главным, и мое слово что-нибудь да значит. Я, например, могу потребовать, чтобы в нашем заведении продавалось только настоящее вино. Вы виделись с Себастьяном?
— Я только что из гостиницы.
— Они там такое вытворяют! Знаете, из всякого гнилья тоже можно сделать вино — не вино, а помои.
Так они покупают его бочками, по полторы песеты литр, разливают в бутылки, наклеивают красивые этикетки и продают уже по двадцать. И с бренди та же картина. На бутылке написано «Хайме Первый», а понять, что ты пьешь, нет возможности.
— А Себастьян об этом знает?
— А то нет. Ему что скажут, то он и делает.
В меню стоит «мерлуза», а подадут тебе акулий хвост под соусом.
— Он сказал, что доработает этот год и уйдет.
— Дом-то не Себастьяна, а Муги. Когда он все выплатит? Вот увидите: приедете сюда на будущий год, а он где был, там и остался. Что потом? Ну, это дело другое. Насчет будущего у меня имеются свои соображения. Но на сегодняшний день дела его плохи — влип наш Себастьян. Чем больше денег он заработает, тем скорей расквитается с Мугой. А честному человеку у Муги делать нечего: с каждой бутылки этого пойла он отчисляет им долю, так что хочешь не хочешь, а возьмешь. Ничего у Себастьяна не выйдет.
Тут раздался шум: пьяные немцы, сидевшие в глубине кабачка, затеяли ссору. Один из них вскочил, другие, схватив его за руки, пытались усадить на место. Утихомирив дебошира, компания весело засмеялась и потребовала еще вина.
— Ну и как вы управляетесь с ними? — спросил я, зная, что алькальд человек необщительный.
— Решаю в уме математические задачки, так что думать мне о них некогда. Есть среди них такие, что трезвыми не бывают. Женщины еще хуже мужчин — суки, одно слово. А так вроде не скажешь.
— Хлопот небось с ними?..
— Напьются — еще полбеды, об этом я и не говорю. Как они на парней наших кидаются! И проблем никаких нет — ночной портье им все устроит. Помните Лару? Все иностранок обхаживает. Жеребец он здоровый, не нам с вами чета. Мне донесли, что ночной портье с каждой получки отдает Ларе 25 песет. А в прошлом году было всего четыре. Все вздорожало. Ума не приложу, стоит ли связываться с полицией? Дело, конечно, противозаконное, да разве в этом суть?
Уберут Лару — другой найдется.
Немец щелкнул пальцами, желая расплатиться, и к нему побежал остролицый буфетчик. Он получил по счету, отсчитал сдачу и замер в ожидании. Затем сгреб в ладонь мелочь, оставленную посетителем. Ни один мускул не дрогнул на его лице — оно оставалось все таким же бесстрастным. Алькальд покачал головой.
— Прошу заметить: мало того, что он, и глазом по моргнув, берет деньги, ему и в голову не приходит сказать спасибо. — Вот до чего мы докатились. Хоть и кормят нас туристы, а мы их не любим. Почему? Да потому, что больно смотреть, во что они нас превращают. Одно лишь меня утешает.
— Что же?
— Долго это не протянется. Это как болезнь, поветрие. В старые времена нас косила чума. Теперь мы страдаем от туристов, но это такая же болезнь, когда нибудь она должна пройти! Вот уже год, как они здесь — и всех нас совратили. В будущем году дела пойдут лучше — мне уже сказали, что отдыхающих ожидается вдвое меньше, чем сейчас. А еще год — и все кончится. Нашла на Мугу такая прихоть — не все же ему свиней откармливать. Год-другой — и все это ему надоест, он придумает что-нибудь новенькое.
Ни одного туриста здесь не останется, и заживем мы, как прежде. Знаете, что я тогда сделаю?
— Приведете кабачок в божеский вид, чтоб все было, как когда-то.
— Угадали, — сказал алькальд. — И стану жить-поживать, горя не зная.
— А где русалка? — спросил я.
— Убрал от греха подальше, — ответил он. — Но каждый день чищу, так что можете не беспокоиться.
Как только Муга от нас уберется, русалочка займет прежнее свое место.
Глава 30
К этому времени иностранцев в Фароле стало столько же, сколько и коренных жителей. В основном это были французы, хотя попадались немцы и скандинавы, а вскоре прибыли и первые англичане. Они разговаривали громче всех, вели себя самым бесцеремонным образом, и, хотя прислуга буквально с ног сбилась, выполняя их прихоти, они остались при твердом убеждении, что все испанцы — лентяи и бездельники.
Все комнаты были заняты туристами, и рабочие возводили фундаменты двух новых гостиниц. После семи не оставалось ни одного свободного места ни в кабачке алькальда, ни в мавританском кафе в конце прибрежной дороги. Вот-вот должно было открыться третье питейное заведение — бар-ресторан. Его построили на месте старого лодочного сарая. Кармелу оттуда все-таки выселили. Хотя с веранды гостиницы и открывался неприглядный вид на дом Кабесаса и груды строительного мусора, гостей это нисколько не смущало: по вечерам здесь было не протолкнуться — танцевали до утра.
Муга заботился о туристах, как курица — о своих цыплятах: они делали, что хотели, и любая их прихоть тут же выполнялась. В Испании все еще действовали ханжеские «Правила поведения в общественных местах», но Муга своей волей их отменил. Обниматься и целоваться в общественных местах запрещалось законом — однако на Фароль он больше не распространялся: когда наступил второй по счету туристский сезон, в лунную ночь нельзя было и шагу ступить, чтобы не натолкнуться на милующиеся парочки — они заполонили все улицы и переулки, сидели в лодках, прятались под баркасами, вытащенными на берег. Полиция объявила кампанию по борьбе с декольте, и из города прибыл изувер в штатском со своим личным портновским метром, но Муге удалось его сплавить. В 1950 году еще действовал закон, запрещающий иностранным гражданам появляться в общественных местах в шортах, если только у них колени не прикрыты носовым платком, но у Муги был свой человек в гражданской гвардии, и он постарался сделать так, чтобы этот закон на Фароль не распространялся. В том же году местную девушку отправили в исправительную колонию, под надзор монахинь: она появилась на пляже в бикини.
Иностранки же могли купаться в чем хотели, даже в костюме Евы, хотя подобное зрелище собирало огромные толпы любопытных.
Сломив сопротивление рыбаков, дон Хайме установил полный контроль над захваченной территорией.
Осенью ему удалось вклиниться в неглубокую оборону; он двинул в прорыв свежие силы, неприятель не выдержал, его части одна за другой стали сдаваться, и фронт развалился — Муга безраздельно завладел берегом. Теперь нанять лодку для прогулки не составляло труда. Некоторым туристам не нравилось, что берег слишком крут и в лодку сесть не так-то легко, другие боялись, что их при посадке захлестнет волной, и Муга срочно запросил правительственных субсидий на строительство пирса. Управление по развитию туризма тут же выделило искомую сумму, и теперь лодки швартовались к причалу. Многое изменилось в жизни рыбаков, но больше всего их огорчил причал, и они с радостью предвкушали тот день и час, когда на море разыграется буря и причал разобьет в щепки. Очередной бури по опыту прошлых лет ждали через два года.
Муга за свой счет перестроил старую бойню, и здесь открыли кафе для рыбаков. Там я встретился с Симоном, пережившим страшный шторм 1922 года; считалось, что общение с ним приносит счастье — он сохранил этот дар, несмотря на все неудачи последних лет. Мы заговорили о беде, постигшей рыбаков. Тягомотная пошла жизнь, сказал он. Туристов катают по морю, возят на берег, показывают виды, которые их могут заинтересовать, а на рыбаков эти красоты нагоняют смертную тоску. Впрочем, не обходится без забавных происшествий. Туристам захотелось погулять по острову, где доживали свои дни сортовские собаки, оставленные здесь на голодную смерть. Озверевшие псы, пожирающие друг друга, накинулись на гуляющих и здорово их покусали. Какая-то девица полезла купаться в одних порточках, и ее в задницу ужалила медуза.
— Вы возите их в свою пещеру? — спросил я.
Симон подумал немного, затем кивнул.
— Теперь она называется Голубой грот. Вода там удивительного цвета — туристам нравится. Я-то не вожу и ни за что не повезу, а другие возят. Волосы дыбом, как об этом подумаешь.
— А рыбу-то еще ловят?
— Да какая это ловля? Одно название, — сказал Симон. — Утешить себя хотят: мы, дескать, все равно останемся рыбаками, что с нами ни делай. У паломосских еще как-то получается совмещать оба занятия, но в Фароле такой номер не проходит: рыба не станет ждать, пока ты обслужишь туристов.
Но в будущем все будет иначе: то, что происходит сейчас, — явление временное, и не следует придавать ему особого значения. Они родились рыбаками — кровь от крови, плоть от плоти древних рыбаков и мореходов, — рыбаками они и останутся. Неведомая стихия бросила их на мель, и надо ждать прилива. А пока не зевай: иностранцы сорят деньгами — так подбери их, по не забывай, что это лишь для того, чтобы с честью выйти из беды. Все решили, что дармовые денежки надо отложить на черный день: купить новую снасть, отладить старые моторы, починить последний из трех разбитых бурей баркасов. И в море выйдут не утлые лодчонки, а несокрушимая армада; рыбаки так и говорили об этом: они вызовут море на поединок и победят его, в сетях их забьется рыба, а уловы будут такие, что даже легкая волна станет захлестывать лодки, перегруженные добычей, к берегам придут огромные косяки сардины. Вот на что пойдут шальные деньги.
Рыбаки не сомневались в том, что все будет именно так, а не иначе.
В очереди за мясом я встретил Кармелу — она стояла передо мной в темно-зеленом костюме, с сумочкой в руке, и не одна, а с какой-то девчонкой, видимо, подручной, — та складывала в сетку кулечки и пакетики. Это меня удивило, мясную лавку было не узнать.
Все сияло чистотой, в стеклянных банках росли цветы, на прилавке затейливо были разложены потроха, рубец аккуратно перевязан тесемочкой, а свиные головы укреплены на специальных подставках. Лавка стала безликой, как налоговое управление. Покупатели уже не совали Мясничихе пакеты с рыбой, надеясь таким образом смягчить ее сердце и получить кусочек получше. Они чинно дожидались своей очереди. Продавец — молодой человек в белоснежном халате — с каменным лицом выносил из холодильника мясо и холеными руками заворачивал выбранный кусок. Исчез запах мяса, который так хорошо мне запомнился. Теперь здесь пахло дезодорантом «Флоралия».
Из лавки мы вышли вместе, и Кармела рассказала мне, что у нее нового. Она работает поварихой в «Морских ветрах», а что стало с лодочным сараем, я и сам видел. Пожалуй, это к лучшему, что ее выселили оттуда, — зимой из-за штормов жить на берегу просто опасно. Теперь у нее своя комната с водопроводом, на кухне ей помогает девчонка, но радости от такой работы мало. Во-первых, иностранцы любят безвкусную пищу, а сготовить такую нелегко. Во-вторых, на кухню присылают всякую дрянь, и надо умудриться обставить все так, чтобы никто не догадался, что заложено в котел. Впрочем, это нетрудно сделать.
Девчонка сгибалась под тяжестью набитой до отказа сетки, а Кармела все рассказывала, до чего ж противны ей люди, для которых она готовит.
— Я вам вот что скажу. Голодный все слопает. Не нравится — закрой глаза. Мне поначалу показалось, что иностранцам нравится острое. А мне и говорят: «В следующий раз в рагу чеснока не клади». Хотелось бы мне знать, что это за рагу такое без чеснока.
— Она сейчас не хромает?
Иностранцы из гостиницы — это не люди, они хуже скотов, им человека оскорбить — проще простого. Они ее бесят. То еда у них остынет, изволь подогревать, то найдут что-нибудь в тарелке — и сразу в крик: «Чем вы нас кормите, немедленно замените!» Особо настырным она потихоньку плюет в тарелку, а если они не успокаиваются и требуют, чтобы им опять заменили, то она зовет кого-нибудь из девчонок, и они плюют вместе.
А в остальном все хорошо. Особенно я порадовался за Розу — ей становилось все лучше, и успехи лечения всех изумляли.
— Она в гостинице? — спросил я.
Нет, туда ей нельзя, но, к счастью, и этот вопрос утрясли. Сейчас Роза в приюте — это даже не приют, а санаторий; там ее лечат хорошие врачи. Лучшего выхода из положения и не придумаешь. Сеньор Муга — сама щедрость, он за все платит и договорился, что раз в две недели ее будут возить в Фигерас проведать девочку.
— Слегка прихрамывает. А в остальном все нормально, вот только с зубами что-то неладно, но это почти незаметно. Врач сказал, что она умна не по годам.
— Ее скоро выпишут?
— Через год. В крайнем случае — через полтора. Время пролетит незаметно. Вот увидите, сударь, когда приедете в следующий раз, Роза уже будет гулять с кавалерами. Чудо, просто чудо. Услышал господь мои молитвы.
Я вспомнил козу:
— А как поживает Астра?
— Астра? Нет больше нашей Астры. Сеньор Муга очень добр, но где ее здесь держать? Об этом и речи не было. Так что пригласили мы друзей и съели Астру на день святого Фирмина. Жаль бедняжку, да ничего не поделаешь. Ели и вас вспоминали.
Я спрашивал всех о доне Альберто, но никто ничего не знал, и я поплелся через поля, надеясь застать его дома. Ставни были закрыты, в углу оконницы воробьи успели свить гнезда, и напрасно я, надсаживая глотку, кричал в дверную щель «Пресвятая дева Мария» — никто не отзывался. Батраков не было видно, и все вокруг поросло огромными лопухами.
Единственным, кто наверняка что-то знал о старике, был дон Игнасио, я заходил к нему утром, но не застал. Я отыскал его в церкви и проводил до дому.
Теперь можно было спокойно ходить по деревне рядом со священником — никто не придавал этому никакого значения. Служанка принесла нам вина, и кошка заковыляла следом за ней, надеясь получить свою порцию. На скамье, которую дон Игнасио приспособил для расчистки и реставрации своих археологических находок, лежала парочка еще незнакомых мне предметов: лоскут почерневшей кожи — фрагмент пояса — и какая-то изъеденная ржавчиной железка в форме ложки — ей, по словам дона Игнасио, не было цены. Муга, похоже, стал более снисходительным в вопросах регламента церковной службы, по крайней мере дон Игнасио теперь мог оставить кого-нибудь за себя и съездить в Ампуриас, где в соленом прибрежном песке скрыто прошлое.
Оказалось, что дон Альберто повез в Мадрид свою престарелую подругу: она заявила, что скоро умрет и хочет окончить свои дни в этом городе. Ее отъезд был обставлен несколько театрально, дон Альберто был тогда в Фигерасе, где намеревался выступить с речью на собрании твердолобых помещиков, решивших положить конец всякому прогрессу, задержать любое развитие, а в первую очередь отразить нашествие туристов. В его отсутствие Глория, которая вот уже лет двадцать не выходила из дома, решила прогуляться. Она прошагала две мили до Сорта, там зашла в кабачок и спросила какого-то вина — о таком здесь не слыхали, — но потом удовлетворилась неизбежным пало. Ее вид поверг всех в трепет, а маленькие дети заплакали: на ней было пурпурное шелковое платье, драгоценности, на голове — диадема (хотя камней в ней почти не осталось), а лицо и руки были густо обсыпаны белоснежной пудрой.
Я вздрогнул. Неужели эту несчастную старуху, вечно сидевшую в своем углу, склонившись над граммофоном, звали Глория? Дон Альберто всегда называл ее la vieja[55], даже когда говорил по-английски.
— Сколько ей было лет? — спросил я.
— Лет 80–85, — ответил дон Игнасио.
Допив пало, она решила расплатиться. Денег у нее не было, и она предложила трактирщику кольцо с рубином. Кто-то сбегал за алькальдом. Тот явился в кабачок и представился даме. Говорят, он встал на одно колено, но дон Игнасио этому не верил. Алькальд пригласил ее к себе, и она с достоинством раскланялась с козами. После этого она пошла по деревне, собирая в садах цветы. За ней на почтительном расстоянии бежала ватага ребятишек.
Когда дон Альберто вернулся, она ждала его с охапкой роз. «Альберто, — сказала она, — мне надоело здесь. Я решила переехать в Мадрид. Отвезите меня».
— Конечно же, дорогая, — сказал он ей. — Но что мы там будем делать?
— Я — умру, — ответила она. — Что вам там делать — решайте сами.
— Я поехал с ними на вокзал, — сказал дон Игнасио. — На ней была шляпка с пером — у вас такие носили при королеве Виктории. Перед самым отправлением она всучила мне какой-то сверток. «Это вам, — сказала она, — на ремонт храма». Там были ассигнации Российской империи. В 1916 на эти тысячи рублей можно было построить два таких храма, как наш.
В молодости она была красива и умна: так по крайней мере говорят. Я сам видел ее портрет в Мадридской галерее. Говорят даже, что у нее был короткий роман с покойным королем. Sic transit gloria mundi[56], — сказал дон Игнасио.
Не думаю, чтобы он решил скаламбурить.
Глава 31
От скуки я занялся рыбной ловлей, но рыбалка была уже не та, что раньше; уловы стали меньше, многие рыбы ушли, цены упали. Изредка в море выходили баркасы, но это была лишь видимость дела — поймать ничего не удавалось; впрочем, теперь для рыбаков это было не главное — артельный труд не давал им забыть свое призвание и потерять смысл жизни, ведь фанатиков, живущих рыбной ловлей, остались считанные единицы. Такие работали в одиночку или на пару. Среди тех, кто не забросил свое ремесло, были мой сосед Хуан и Пухольс, пожиратель крабов. Это были искусные рыбаки. Они жить не могли без моря, и море не только кормило, по и манило их. Однообразие им приедалось, и они, оставив дома постылые сети и переметы, ловили на донку или на свет — браконьерский способ, когда рыбу, идущую на свет фонаря, бьют острогой. Иногда я отправлялся с ними, кое-чему научился, ничего не поймал, но разделял их восторг.
Им было интересно жить. Ничто не мешало им, как и всем прочим, ловить в прибрежных водах, но их влекло дальше — туда, где в неизведанных морских глубинах таилось столько диковинного! Диковинного-то было много, а денег за него платили мало. В море были свои горы, свои ущелья, свои перевалы; Хуан и Пухольс исследовали эту подводную страну, подобно своим предкам, исследовавшим новые континенты.
Сетями и лесами они промеряли дно, и когда удавалось выловить какое-нибудь глубоководное чудовище, радость их не знала границ.
Доходы и всегда-то были невелики, а теперь стали еще меньше. В Фароле ели не всякую рыбу: скаты и угри, например, почему-то считались несъедобными, не говоря уж о неизвестных породах — такую рыбу и даром никто не возьмет. А Хуан и Пухольс ловили рыбу по большей части неизвестную. В кромешной тьме морского дна в глубоких расселинах прятались от эволюции жуткие пучеглазые чудовища с мордами, похожими на бамперы первых автомобилей; они должны были исчезнуть миллионы лет назад. Давление на этих глубинах огромное: деревянные части сетей коробились и раскалывались пополам. Мясо у этих рыб очень жесткое, но из них получается отменная уха, в чем я мог сам убедиться — Кармела, для которой внешний вид пищи не имел никакого значения, не раз покупала для меня рыбу у Пухольса.
Я напросился к Пухольсу в напарники, и он с радостью взял меня: брат его перебрался в Паламос, где стал контрабандистом, а одному ему с такой огромной сетью было не управиться. Перемены, затронувшие весь уклад деревенской жизни, Пухольсу пошли на пользу. Когда-то Знахарь нашел у него туберкулез и прописал есть живых крабов; лекарство оказало побочное действие (по крайней мере он так считал) — возросла его мужская сила. Тратить же ее стало не на кого — Са Кордовеса и Мария-Козочка покинули деревню. Теперь, впрочем, появилось несколько веселых и одиноких дам-северянок, и проблема была разрешена. Несмотря на болезненный вид и впалую грудь, Пухольс был красавцем, и вскоре после моего приезда подцепил хорошенькую шведку, которую часто увозил на какой-нибудь уединенный пляж.
Рассказывая мне об этом, Пухольс рылся в кармане и наконец выудил оттуда маленького краба, оторвал ему лапку и стал сосать, через секунду он поперхнулся, зайдясь в приступе кашля, и ошметки краба полетели во все стороны, попав и на меня.
— Ты и при ней этим занимаешься? — спросил я.
Откашлявшись, Пухольс сунул в рот другую лапку.
— Живых крабов, спрашиваю, ешь?
— А что в этом такого?
— Да женщины народ непонятный, — сказал я. — Мало ли что подумает.
— Она ничего не имеет против, — сказал Пухольс. — Крабы полезны для здоровья, так я ей и объяснил. Она сразу же смекнула, в чем тут соль. Эти иностранные дамочки — народ сообразительный.
Потихоньку Фароль стал привыкать к иностранцам, уважать чужие обычаи и не обращать внимания на то, что чужеземцы сплошь и рядом преступают неписаные законы деревни. Полиция отозвала соглядатаев с портновскими метрами в кармане, а всему личному составу гражданской гвардии было приказано отворачиваться при виде женщины с глубоким декольте или в короткой юбке. Вскоре сложилась ситуация, при которой для иностранцев существовали одни законы, а для испанцев — другие, подобно тому как в других странах есть разные законы для богатых и бедных. Объяснялись, главным образом, жестами: улыбались, хмурились — и оставались друг для друга загадкой. Ни одна из сторон не стремилась к сближению, и всех это устраивало.
Муга неуклонно расширял границы своих владений.
Он далеко шагнул: за бесценок купил поистине бесценный участок — двенадцать тысяч квадратных метров земли между гостиницей и морем. Когда-то здесь стоял пробковый заводик, но звезда его владельцев давно закатилась, он развалился, а на его руинах нашли себе пристанище бесчисленные кошки, деревенские же приспособили этот пустырь под свалку. Кому принадлежит эта земля, в Фароле не имели ни малейшего понятия, но Муга разыскал законных владельцев: оказалось, что в Фигерасе живут брат с сестрой — старики, уехавшие из Фароля лет пятьдесят назад. Они и понятия не имели, что являются землевладельцами. Люди они были простые, считать умели только до ста, и сумма в 50 000 песет, предложенная Мугой, им ничего не говорила. Пришлось Муге ломать голову, как материализовать абстрактную цифру, и в конце концов он додумался: снял со счета 50 000 — все новенькими банкнотами по 25 песет — и в несколько слоев выложил ими пол небольшой комнатки, в которой жили старики. Предложение тут же было принято, пригнали бульдозеры, расчистили захламленный пустырь, представили на рассмотрение планы строительства отеля с бассейном и торговым центром. Вопрос должен был решиться в течение месяца.
Теперь под пятой Муги оказалось две трети Фароля, от него зависела жизнь девяти десятых его жителей, и лишь одна досадная неудача постигла его: так и не удалось купить и снести уродливый сарай Кабесаса, который тот называл своим домом. Это нелепое строение, похожее на армейскую казарму, бельмом на глазу выделялось среди чистеньких гостиничных домиков. Хуже того, Кабесас совсем выжил из ума и пустил к себе цыган с медведем; они пытались давать представления у него во дворе, но туристов не привлекло искусство дрессировки животных, и они за милю обходили дом Кабесаса; цыгане не сдавались и до поздней ночи горланили песни, мешая гостям спать.
К величайшему удивлению Муги, его прошение отклонили. Оказывается, в прибрежных районах возводить здания повышенной этажности разрешено лишь в том случае, если они не закрывают вид на море из близлежащих жилых построек; в противном же случае для получения разрешения на постройку необходимо согласие всех заинтересованных лиц, какового согласия ими дано не было. Еще больше удивился Муга, когда узнал, что заинтересованным лицом, не давшим согласия, был выживший из ума Кабесас, а жилой постройкой — его дом.
В конце августа по деревне разнеслась ошеломляющая весть: вернулась Митци! Она была одна и остановилась в гостинице. Дня через два я встретил ее у моря: в золотых сандалиях и белом платье она задумчиво бродила по берегу. На нее были устремлены десятки глаз, а кучка молодых рыбаков, у которых теперь времени было хоть отбавляй, тащилась следом, держась на расстоянии. О Митци уже слагались легенды — поговаривали, например, что Муга собирается съездить в Рено, оформить развод со своей женой и жениться на Митци. Но алькальд сказал, что это чушь. Он подошел к ней на улице, поздоровался и спросил, где Клаус.
Она так посмотрела на него, что ему стало не по себе.
Митци из тех людей, сказал алькальд, у которых что на уме, то и на языке. Регистратор в гостинице задал ей тот же вопрос и получил исчерпывающий ответ:
«Не думаю, что мы его когда-нибудь увидим». Разговор с нею произвел на алькальда странное впечатление. В глазах у нее было что-то, не поддающееся описанию. Она околдовала его, порчу навела. Ей велели зайти в полицию, и она рассказала, что в Германии Клаус нашелся, они побыли вместе несколько дней, а потом пути их разошлись.
Митци держалась особняком, избегала шумных сборищ, увеселительных поездок, парадных ужинов, концертов в Сорте, пикников и морских прогулок. Она набрала целую ораву беспризорных котят. Рано утром, когда туристы еще не успевали занять места на пляже, или ближе к вечеру, когда они уходили, Митци неторопливо прохаживалась вдоль кромки воды — через плечо у нее висела сумка, в которой пищали котята.
Домогательства ухажеров отвергались самым решительным образом. Когда Пухольс предложил ей покататься по морю, она посмотрела на него так, что у того тут же отпала охота к морским прогулкам. Если кто-нибудь из тех, кто неотступно следовал за ней, подходил слишком близко, она резко поворачивалась и крыла его по-немецки: «Du bist ein Arschloch»[57], причем в ее устах это звучало не как ругательство, а как простая констатация факта. Стоило ей только появиться со своей сумкой, набитой пищащими котятами, как все окна открывались, прохожие оборачивались и десятки глаз жадно смотрели на нее. Казалось, она околдовала всю деревню. На мой взгляд, она была весьма глупа, и если и было в ней что-то необычное, так это крайняя самоуверенность. Этим-то она и брала деревенских.
Приближалось воскресенье — первое воскресенье после приезда Митци, — и вот тогда интерес к ней вспыхнул с новой силой. Что-то произошло или должно было вот-вот произойти. Ползли слухи, распускались сплетни, строились догадки, но в чем дело — понять было невозможно, толком никто ничего не знал. В воскресенье вечером я пошел в кабачок к алькальду, занял обычное место за столиком на улице, заказал пало и стал наблюдать за началом традиционного гуляния.
Иностранцев в деревне почти не осталось: все были на экскурсии, и для Фароля настал сладостный момент встречи с прошлым. Как и повелось, гуляние начала молодежь, которая разрозненными группами лениво прохаживалась по улице. Через полчаса появилась Бабка с Мясничихой — так на арену выходит матадор: все приготовления закончены и начинается главное.
И тут же перед моими глазами мелькнула белоснежная туника Митци; она шла рядом с Педро, сыном Кабесаса. Идущие за ними умышленно отстали, и Митци с Педро предстали перед глазами деревни в полном одиночестве.
Педро, Папенькин Сынок, раньше был мне неинтересен, и я не обращал на него особого внимания. Теперь же я хорошенько рассмотрел его. Парень, несмотря на некоторую придурковатость, был красив — пухлогубый, курчавый, с задумчивым выражением лица, таким же, как у Митци. Они шли по улице, ни на кого не глядя; они не произнесли ни слова и даже ни разу не посмотрели друг на друга. У церкви повернули назад: кругом царила мертвая тишина — казалось, на всех напал столбняк. Дойдя до конца улицы, они исчезли. Побежали за Кабесасом, но он пришел слишком поздно — их уже не было.
На следующее утро Митци и Педро уехали из Фароля в неизвестном направлении. Кабесас, одетый в траур, явился к алькальду, чтобы, как положено, изложить все обстоятельства, сопутствовавшие неожиданному отъезду сына. С ним был Тиберио Лара, единственный приятель Педро. Кабесас рассказал алькальду, что накануне вечером они с сыном сильно повздорили. Он обругал его за то, что тот путается с иностранной шлюхой. К тому же в деле с Клаусом далеко не все ясно. Что он собирается делать? И Педро сказал, что уезжает, а куда — не знает сам. Кабесас стал его отговаривать: «Куда ты поедешь без денег?
Я тебе денег дать не могу. Кроме дома, у меня ничего нет, и завтра же этот дом будет твоим. Мы пойдем в контору, и я перепишу его на твое имя». Педро сказал, что они с Митци уезжают, это дело решенное.
Дом с собой не возьмешь, так что он ему не нужен.
А возьмет он одну лишь гитару. Он выучился у цыган играть на гитаре, и это искусство его и сгубило, утверждал Кабесас. Лара со слов Педро сообщил только, что немка вернулась за ним, и они отсюда уедут, и ничто не сможет разлучить их.
Кабесас был спокоен и, казалось, смирился с потерей. Это насторожило алькальда. Изложив суть дела, Кабесас спросил его, нет ли огоньку. Алькальд проводил его на кухню, где в камельке теплился огонь.
Кабесас попросил у алькальда разрешения сжечь кое-какие личные бумаги. Тот не возражал и убрал с огня котелок. Кабесас достал из кармана пачку документов: свидетельство о рождении, свидетельство о браке и завещание. Он сжег их один за другим. Алькальд налил ему стакан бренди, и тот выпил.
— Ну, все, — сказал он, когда от бумаг остался один пепел. — Теперь я официальный покойник.
— Это еще как сказать, — возразил алькальд. — Да, задал ты нам задачу. Помрешь — что нам делать с твоим домом?
— Что хотите, — сказал Кабесас. — Мне он больше не нужен. Тридцать лет я прожил в пещере и к дому так и не привык. Летом слишком жарко, зимой слишком холодно. В пещере мне было лучше.
Глава 32
Кабачок открывался рано: в половине седьмого алькальд расставлял на улице столики и ждал первых посетителей. Я приходил без четверти семь, садился на свое место, зная, что сейчас алькальд достанет из-под прилавка контрабандный кофе, перемелет зерна в тончайший порошок и приготовит мне великолепный напиток, имеющий, как мне всегда казалось, вкус утренней свежести.
Наступила осень, и природа вновь обрела утраченные за лето краски — на серый лак песка легли желтые матовые пятна, вспыхнули пурпуром рыбацкие лодки. Нещадно палимая солнцем, вылинявшая за долгие месяцы жары водная гладь снова расцветилась зеленым, отмечавшим места, где росла морская трава и бурлили подводные течения.
Принесли кофе, и тонкий его аромат заглушил кондовый запах, которым несло с задворков фарольских домов. Утром для завсегдатаев вроде меня выносили старые стулья, отбрасывающие на солнце причудливые ажурные тени. Появилось несколько деревенских, они лениво плелись по улице, вяло переговариваясь, как будто еще не совсем проснулись. Стали выносить клетки с канарейками, накрытые сплетенными из травы циновками. На берегу было тише, чем когда-то в рассветные часы. А ведь еще год назад в этот час Мария-Козочка с зонтиком в руке — каждый день новым! — гнала своих коз в скалы, где на крошечных террасках росла худосочная трава. Еще год назад в этот час с моря возвращались лодки, и рыбаки развешивали сети на просушку. Теперь ритм жизни рыбаков изменился: ночью они спали, днем работали. Работа была несложная, и прошли те времена, когда рыбак в изнеможении валился на кровать, чтобы, проснувшись, вновь испытать прилив сил и энергии. Привыкнуть к новому распорядку было нелегко. В то утро я вдруг обратил внимание, что кошек в деревне поубавилось, и вспомнил, что ходят слухи, будто по ночам здесь орудует команда живодеров.
В четверть восьмого — может, чуть позже — звякнул церковный колокол, а через несколько минут из храма вышел дон Игнасио и направился домой, выполнив на сегодня свой пастырский долг. Все смолкло, и лишь шум прибоя врывался в наступившую тишину.
Затем я услышал тарахтенье мотоцикла — это был «левис» дона Альберто, его нельзя было спутать ни с какой другой машиной. Вот он показался из-за поворота.
Дон Альберто сидел на нем, как петух на насесте, — издалека его машина походила на игрушку из детского «Конструктора».
Он затормозил в нескольких ярдах от дверей, слез и подсел за мой столик. «Так и знал, что найду вас здесь, — сказал он. — Я вчера только приехал». Руки у него тряслись, но это с ним всегда бывало после тряски на старой развалюхе с двухтактным двигателем, а в остальном он выглядел великолепно.
— Как здоровье Глории, дон Альберто?
Алькальд принес ему кофе. Дон Альберто сделал маленький глоток, и от его прикосновения на чашке осталось черное пятнышко. Он посмаковал кофе и поставил чашку так, что солнечные зайчики весело заиграли на ее блестящей поверхности.
— Мы ездили в Мадрид, — сказал он.
— Я знаю.
— Это была ее идея, но все сложилось крайне удачно. Встряхнулись. Я закис в Сорте, да и она тоже.
Вы знаете Мадрид?
— К сожалению, не приходилось бывать.
— Вам обязательно надо туда съездить. Вы много потеряли. Совсем другая атмосфера. Совсем другой климат. Совсем другой народ. Там цивилизация. Там можно посидеть, выпить, послушать хорошую музыку.
Мадрид освежает душу. Поездка пошла нам на пользу.
Дон Игнасио вскользь упомянул, что здоровье Глории оставляло желать лучшего. Я решил, что старушка вернулась вместе с доном Альберто.
— Нет, в том месяце она умерла. Мы были в театре, а на обратном пути в такси у нее случился сердечный приступ.
— Извините, — сказал я. — Примите мои соболезнования.
— Когда мы уезжали, она чувствовала себя неважно, но в Мадриде ей стало значительно лучше. Дело в том, что мы зажились на этом свете. Говорим, суетимся, а сил у нас больше нет. Ее час пробил.
Я кивнул. Как должны были быть страшны те мрачные годы, которые несчастная старуха провела в ожидании смерти! Жалость захлестнула мое сердце.
— Никогда не мог себе представить, что la vieja покинет этот мир, — сказал дои Альберто. — Мне трудно свыкнуться с мыслью, что ее больше нет. Я стал вспоминать свою жизнь и понял, что в этом мире важно, а без чего можно обойтись. Взять хотя бы мою землю. Я не владелец, я всего лишь управляющий.
Ведь на самом-то деле она мне не принадлежит. Разве горы, реки, деревья могут кому-нибудь принадлежать?
Скорей всего, наоборот: я принадлежу земле. Почти всю мою жизнь на меня работали, я всего лишь надсмотрщик. Так пусть же люди, гнувшие на меня спину, встанут на ноги. Пусть они почувствуют себя людьми, подумал я. И тут же созрело решение. Помните тех семерых пеонов, с которыми я разговаривал, когда вы были у меня в гостях?
— Прекрасно помню.
— Они всегда стояли за меня, подумал я. Почему бы не отдать им землю? Наверняка они будут рады получить ее, а я буду рад от нее избавиться. В Мадриде я пошел к лучшему юристу посоветоваться, как это лучше оформить, и кое-что мы уже сделали. Вы не поверите, как трудно передать кому-нибудь свою землю. Такая волокита! Вы в последнее время не были у моего дома?
— Недели две назад я был у вас в имении, хотел узнать, нет ли каких новостей. Мне показалось, что дома никого не было.
— Вам не показалось, — сказал дон Альберто, — там действительно никого не было. Я оставил дом на управляющего, а он не удосужился даже зайти туда.
Мои батраки требуют, чтобы им отдельно платили за расчистку земли и рытье канав, за пахоту, за сев, за подрезку лозы, за опрыскивание винограда, — и управляющий платит. Он платит за семена, которые не были посеяны, за установку насоса у источника, который давно пересох, за лечение скота, которого у меня нет.
Да за те деньги, что я заплатил ветеринару, можно сделать прививки всем коровам в провинции!
— Да это же издевательство!
— Не знаю почему, но мои батраки решили, что я больше не вернусь. Возможно, кто-то пустил такой слух. И надо же мне было приехать именно в тот момент, когда два моих батрака ломали пристройку и вывозили камень. Когда я спросил, что они делают, они ответили: «Все равно здесь все разваливается».
— И что вы собираетесь предпринять, дон Альберто? — спросил я.
— Ровным счетом ничего, — сказал он. — И они это знают. Бедняки по своей природе — люди честные. Это вам не богачи. Здешний народ всегда был жестоким, жадным, склочным, но — честным. Его совратили.
Оглянитесь — кругом одно жулье. Дух мошенничества витает, в воздухе. Это раньше мошенники прятались по темным углам. Теперь мошенничество — обычное явление. Теперь мошенник — уважаемый человек. Как можно обвинять батраков в мошенничестве, когда все кругом — мошенники? Сейчас они копают картошку на полях Муги, а я остался с 200 кабальериями земли, которая мне не нужна и которую мне некому отдать.
— Еще не все потеряно. Наймите людей в Фигерасе, займитесь механизацией.
— И речи об этом быть не может, — сказал дон Альберто. — Пусть уж все идет прахом. Когда мои предки завладели этой землей — неважно, как это им удалось, — здесь был райский уголок. Трудно восстановить здесь все, как было, на это уйдут десятилетия, а может, и больше — уж слишком много деревьев порубили. Пусть здесь будет заповедник, что угодно, но картошку на этой земле сажать не будут! Когда был жив мой отец, в горах водились косули. Вдруг они вернутся?
На стол вспорхнули нахальные воробьи, дон Альберто насыпал им крошек и с любовью смотрел, как они клюют. День разгорался. В соседней лавке хозяин, гремя засовами, открывал дверь: вот он вынес на улицу столик и стал устанавливать на нем чучела пиренейской ласки — память об Испании; туристы брали их нарасхват. Похоже, в меху завелась моль — хозяин долго выколачивал каждое чучело о край стола, дул против шерсти; закончив дезинфекцию, стал тщательно прикручивать чучела зверьков к суку, который был прибит к столу — у ласок получался очень хищный вид. Налево от нас была мясная лавка. Мясничиха открыла ставни; на витрине были выставлены гипсовые тушки поросят с аккуратно перерезанным и ярко раскрашенным горлом. Проехала на новеньком, изукрашенном флажками, фонариками и прочей дребеденью велосипеде озабоченная Франсеска, жена Хуана.
В Фигерасе она ходила в школу, где выучилась читать и считать, а работала счетоводом в гостинице, ведь, кроме нее, никто в деревне арифметики не знал. За Франсеской вприпрыжку бежал Себастьян. Заметив нас, он остановился, торопливо пожал нам руки, шлепнулся на стул, хлопнул в ладоши, подзывая буфетчика, и беспокойно заерзал на месте. Тот куда-то запропастился. Время поджимало, в запасе у Себастьяна были считанные секунды. Видно, сегодня ему кофе не попить. Он вскочил. «Извиняюсь, — сказал он. — Бегу открываться». Затем повернулся ко мне: «Слушай, в воскресенье у меня выходной. Порыбачим?»
Он умчался, чуть не сбив с ног дона Игнасио. Священник подсел за наш столик. Старики расстались только вчера; до поздней ночи вспоминали они старые добрые времена, но утро было такое прекрасное, что думать о прошлом не хотелось. Что может быть лучше настоящего? Теперь в этом никто не сомневался. Конечно же, вспомнили Барроса.
— День нынешний всегда минувшего дня лучше, кто думает не так — тот еретик заблудший, — сказал дон Альберто, и дон Игнасио согласно кивнул.
— Вам не приходит в голову, что мы с вами динозавры? — спросил его дон Альберто. — Живые ископаемые? Мы настолько погрязли в прошлом, что все новое кажется нам химерой. Хорошего мы не замечаем.
Дон Игнасио улыбнулся:
— Пройдут годы, нас с вами уже не будет, и кто-нибудь скажет: «Они жили в золотом веке». Как это у Барроса? «Что в мире истина, что — ложь, ты никогда не разберешь…» Опять я цитирую этого богохульника, да простит мне господь.
Мы передвинули стулья так, чтобы не видать деревни со всеми ее варварскими новшествами. А берег, как всегда осенним утром, играл бесчисленными красками: пылали багрянцем скалы, в легкой дымке серебрились мохнатые сосны, ленивые свинцовые волны накатывались на серый песок.
— А вот и Хуан возвращается, — сказал дон Альберто. — Пойдемте посмотрим, что он там поймал.
Дон Игнасио собрался было с нами, однако передумал. «Совсем забыл, что мне туда нельзя, — сказал он. — Расскажете потом, как у него дела».
Мы с доном Альберто пошли на берег. Пока переходили дорогу, пока перелезали стену — все дело рук Муги, — Хуан уже вытащил лодку и выгрузил улов.
Он заметил нас и помахал рукой.
— Что-то утром тебя не видно было, — сказал он.
— Извини, проспал. Завтра приду.
Рыба была разложена в корзинках, как отшлифованные, чистейшей воды драгоценности на витрине ювелирного магазина. Удача любит смелых. Хуан опять выходил в открытое море, и рыба была из «дырки», глубоководной расселины. Цвета были глубокие, насыщенные, темных оттенков — синий, желтый и красный. У рыбин были собачьи и бычьи головы. Они были ужасны, в кошмарном сне такого не увидишь, таращили огромные глаза, вылезавшие из орбит под давлением многометровой толщи воды. Из открытых ртов тоненькой струйкой текла черная кровь.
— Теперь их никто не покупает, — сказал Хуан. — Иностранцы разбегаются при одном их виде.
— Что ж ты с ними будешь делать? — спросил дон Альберто.
— Раздам друзьям. Берите.
— Спасибо, мне ни к чему, я ем совсем мало. Зачем же ты рыбачишь, если тебе никто не платит?
— Чтоб не отвыкать. В будущем мне это еще пригодится, — объяснил ему Хуан.
Через несколько минут мы вернулись к дону Игнасио, и дон Альберто передал ему слова рыбака.
— Когда он начал говорить о грядущих хороших временах, я с трудом сдержался, чтобы не сказать: не жди ничего, хорошие времена уже настали.
— И правильно сделали, что сдержались, — сказал священник. — Иногда необходимо верить в абсурдное. Смерть иллюзий рождает надежду. А у Хуана такое же право на надежду, как у нас на смирение.