Мы лишь должны отказаться от примитивного стремления судить о том, что хорошо и что плохо, точно так же как человеку цивилизованному следует отказаться от примитивных инстинктов — мести, жадности, вожделения. Бог, или природа, не добр и не зол, аффектами пятнает нас не во благо используемый интеллект. Филипп верил, что все наши знания о природе, по сути, являются знаниями о Боге. Они избавят нас от печали, отчаяния, зависти и тревоги, которые составляют наш земной ад.
Филипп действительно обращался к ноге как к живому, самостоятельному существу — этого я не отрицаю. Отделенная от него, нога приобрела некую демоническую автономию и одновременно сохранила с его телом болезненную связь. Согласен, эти фрагменты его писем не могут не тревожить. Но я убежден, что это всего лишь метафора, своего рода аллюзия. Филипп хотел сказать, что между частями некогда целого сохраняется тесная связь — незримая, практически неизведанная. Природа этой связи туманна и явно неподвластна линзам микроскопа.
Однако совершенно очевидно, что мы можем доверять лишь физиологии и теологии. Они суть два столпа познания. То, что находится между ними, несущественно.
Знакомясь с записями Филиппа Ферейена, следует помнить, что, бесконечно страдая, человек этот не знал причин своей боли. Не будем же об этом забывать, читая его слова:
«Почему я испытываю боль? Потому ли, что — как утверждал тот шлифовальщик линз, и, возможно, только в этом он был прав — тело и душа, в сущности, являются частью чего-то большего и общего, состояниями одной и той же субстанции, подобно воде, которая может быть как жидкостью, так и твердым телом. Почему у меня болит то, чего не существует? Почему я ощущаю отсутствие, недостаток? Возможно, мы обречены на цельность, и любое дробление, четвертование — лишь видимость, происходит лишь на поверхности, подспудно же система остается невредима? Разве даже мельчайший фрагмент не относится к целому? Если мир, подобно огромному стеклянному шару, падает и разбивается на миллионы частей — не остается ли он при этом по-прежнему огромным, мощным, бесконечным и цельным?
Является ли моя боль Богом?
Я провел свою жизнь в скитаниях, продвигаясь внутрь собственного тела, по направлению к своей отнятой конечности. Я рисовал подробнейшие карты. Согласно самым совершенным методологиям, разобрал исследуемый предмет на составные части. Пересчитал мышцы, сухожилия, нервы и кровеносные сосуды. Я использовал при этом собственные глаза, помогая себе также более проницательным взглядом микроскопа. Мне кажется, я не опустил ни одной, самой мельчайшей детали.
Сегодня я могу задать себе вопрос: что же я искал?»
Рассказы для путешествия
Права ли я, что рассказываю? Не лучше ли сколоть разум скрепкой, подтянуть вожжи и изъясняться не историями, а четкой логикой лекции, где мысль развивается предложение за предложением, а затем, в последующих абзацах, сшивается с другими? Я могла бы пользоваться цитатами и комментариями, в системе пунктов или глав выразить последовательность пошагового доказательства своей идеи, я проверяла бы высказанную гипотезу и рано или поздно получала бы возможность вывесить аргументы на всеобщее обозрение, словно простыни после первой брачной ночи. Была бы хозяйкой собственного текста, могла бы честно требовать за него построчный гонорар.
А сейчас я соглашаюсь на роль акушерки, садовницы, заслуга которой в том лишь, что она посеяла семена, а затем нудно выпалывает сорняки.
Повесть имеет свою инерцию, которую никогда не удается полностью укротить. Ей нужны такие, как я: неуверенные в себе, нерешительные, легко обманывающиеся. Наивные.
Триста километров
Мне снилось, что я смотрю сверху на города, возведенные в долинах и на горных склонах. Отсюда было хорошо видно, что на самом деле это пни огромных деревьев — вероятно, гигантских секвой и гингко. Я размышляла, какой высоты должны были быть эти деревья, если на пне помещается целый город. Судорожно пыталась подсчитать, пользуясь простым отношением, усвоенным из шкальной программы:
A относится к B как
C к D
____________________________
A x D = C x B
Если А — площадь сечения дерева, В — его высота, С — площадь города, a D — искомая высота города-дерева, то, приняв, что среднестатистическое дерево обладает в основании площадью сечения, к примеру, один квадратный метр и достигает высоты не более тридцати метров, а город (вернее, поселок) занимает площадь 1 га (то есть 10 000 м2):
1 — 30
10 000 — D
____________________________
1 x D = 10 000 x 30, —
в результате получаем 300 км.
Вот что у меня получилось в том сне. В высоту дерево должно было достигать трехсот километров. Боюсь, что эту призрачную арифметику не стоит принимать всерьез.
30 000 гульденов
Это не так уж много. Годовой доход купца, ведущего торговлю с колониями, — при условии, что в мире все спокойно и англичане не накладывают арест на голландские судна, из-за чего потом приходится судиться до бесконечности. Это вполне разумная сумма. Плюс крепкие, устойчивые деревянные ящики и стоимость доставки.
Именно столько заплатил Петр I, российский царь, за коллекцию анатомических препаратов, которую многие годы создавал Фридерик Рюйш.
В 1697 году царь путешествовал по Европе с большой — около двухсот человек — свитой. Он жадно рассматривал все вокруг, но более всего заинтересовали Петра вундеркамеры. Быть может, он тоже страдал каким-нибудь синдромом. После того как Людовик XIV отказал царю в аудиенции, Петр провел пару месяцев в Нидерландах. Несколько раз он инкогнито, в сопровождении нескольких здоровяков, посещал устраивавшийся в Де Baartheatrum anatomicum[89], где пристально следил за плавными движениями профессорского скальпеля, вскрывавшего и открывавшего публике тела казненных. Петр довольно близко познакомился с Рюйшем, можно даже сказать, что они подружились — голландец учил русского царя препарировать бабочек.
Но больше всего Петру понравилась коллекция Рюйша: несколько сотен анатомических препаратов в стеклянных сосудах со специальной жидкостью — паноптикум человеческого тела, разобранного на составные части, механическая вселенная внутренних органов. Царь с трепетом глядел на человеческие плоды, не в силах отвести глаза, — столь завораживающей была эта картина. Композиции, составленные из человеческих костей, исполненные драматизма и назидательности, успокаивали Петра и настраивали на созерцательный лад. Он во что бы то ни стало должен заполучить эту коллекцию!
Сосуды аккуратно упаковали в ящики с паклей, обвязали шпагатом и на телегах доставили в порт. Десяток матросов целый день таскали в трюм бесценный груз. Командовал сам профессор, скандаля и гневаясь: из-за одного неосторожного движения уже погиб великолепный, редчайший пример ацефалии[90] — Рюйш не стремился консервировать уродства, стремясь, напротив, сохранить красоту и гармонию человеческого тела. И вот стеклянный купол разбился, а знаменитая консервирующая жидкость вылилась на мостовую и впиталась в землю между булыжниками. Препарат же покатился по грязной улице, лопнув в двух местах. На осколке стекла можно было еще увидеть аккуратную этикетку, сделанную дочерью профессора, с красивой надписью в черной рамке: «Monstrum humanum acephalum»[91]. Редкий экземпляр, уникальный. Жаль. Профессор завернул его в платок и, хромая, понес домой. Может, еще удастся что-нибудь предпринять.
Печальная это картина — опустевшие после продажи коллекции комнаты. Профессор Рюйш обвел их долгим взглядом и заметил на деревянных полках темные пятна — плоские проекции трехмерных банок, следы на вездесущей пыли: лишь ширина и длина, никакого намека на содержимое.
Рюйшу под восемьдесят, карьеру свою он начал достаточно рано, а коллекцию создавал на протяжении тридцати лет. На полотне некоего Беккера можно увидеть тридцатидвухлетнего тогда хирурга, уже прославившегося блестящими лекциями по анатомии. Художнику удалось передать характерное выражение лица молодого Рюйша — смесь самоуверенности и купеческой предприимчивости. А изображенное в перспективе тело — подготовленные к вскрытию останки юноши — выглядит свежим, почти живым: цвет кожи — молочно-розовый, никак не ассоциирующийся со смертью, колено согнуто так, как согнул бы его обнаженный человек, ложась на спину и инстинктивно прикрывая срам. Это тело повешенного преступника Йориса ван Иперена. Облаченные в черные одеяния хирурги создают тревожный контраст с этим мертвым телом, сконфуженным и беззащитным. На полотне запечатлено и изобретение Рюйша, на котором он тридцать лет спустя заработал состояние, — состав, очень долго сохраняющий ткани. Вероятно, именно в этой жидкости Рюйш хранит свои уникальные анатомические препараты — они выглядят словно живые. Хотя он чувствует себя отменно, но в глубине души беспокоится, что уже не успеет воссоздать эту жидкость.
В это время дочь профессора, известная своей необычайной преданностью отцу, — женщина пятидесяти лет, с нежными руками, окутанными кремовыми кружевами, — договаривается с девушками об уборке комнат. Мало кто помнит ее имя — обычно все говорят о Шарлотте «дочь профессора Рюйша», а уборщицы называют ее просто «мефрау». Но мы-то знаем: это — Шарлотта. Она имеет право подписывать документы вместо отца, да их подписи и не отличишь одну от другой. Несмотря на нежные ладони, кружева и серьезные познания в области анатомии, человечество ее забудет. В отличие от отца Шарлотта не обретет бессмертия в людской памяти и учебниках. Ее переживут даже препараты, которые она с таким старанием создавала — анонимно. Переживут все эти очаровательные крошечные плоды, ведущие спокойную райскую жизнь в золотистой жидкости, водах Стикса. Некоторые, самые ценные и редкие, словно орхидеи, имеют дополнительную пару рук или ног — отец не слишком интересуется дефектами и изъянами, а Шарлота — очень даже. Микроцефалы