Первый поезд еще пуст. С каждой станцией народу становится все больше, наконец делается так тесно, что Аннушка стоит, стиснутая спинами каких-то гигантов. Поскольку она не достает до поручня, приходится позволить этим безымянным телам себя поддерживать. Потом толпа вдруг рассеивается, на следующей остановке вагон пустеет. Остается несколько человек. И Аннушка обнаруживает, что на конечных станциях выходят не все. Сама она пересаживается с поезда на поезд. Но в окно видит, что некоторые люди устраиваются в торце вагона и ставят под ноги свои пакеты или рюкзаки, обычно старые, брезентовые. Они дремлют, прикрыв глаза, или разворачивают какую-то еду и, несколько раз перекрестившись и что-то бормоча себе под нос, благоговейно жуют.
Аннушка меняет поезда, потому что боится: вдруг ее заметят, поймают за руку, начнут трясти и — самое ужасное — куда-нибудь упекут. Иногда она просто переходит на другую сторону платформы, иногда делает пересадку и тогда ездит вверх-вниз на эскалаторах, путешествует по туннелям, никогда не читая никаких надписей, совершенно свободная. Например, доезжает до «Чистых прудов», пересаживается с Сокольнической линии на Калужско-Рижскую и едет до «Медведкова» и обратно, на противоположный конец города. В туалетах Аннушка приводит себя в порядок, она хочет выглядеть аккуратно, но не потому, что испытывает в этом потребность (по правде говоря — не испытывает), а чтобы ее неопрятность не привлекла внимание одной из тех церберш, что бдят из своих стеклянных будок при эскалаторах. Аннушка подозревает, что они умеют спать с открытыми глазами. В киоске Аннушка покупает прокладки, мыло, самую дешевую зубную пасту и щетку. Всю вторую половину дня спит, катаясь по кольцевой линии. Вечером поднимается наверх — проверить, не стоит ли у вокзала закутанная — но нет, не стоит. Холодно, со вчерашнего дня еще похолодало, так что Аннушка с облегчением возвращается под землю.
На следующий день закутанная оказывается на своем месте, раскачивается на негнущихся ногах и выкрикивает невнятные проклятия. Аннушка встает так, чтобы та ее увидела, на другой стороне перехода, но причитающая женщина, похоже, ничего не замечает. Наконец Аннушка, воспользовавшись тем, что толпа на мгновение редеет, останавливается прямо перед ней.
— Пойдем, я тебе булку куплю.
Та замирает, вырванная из своего транса, потирает руки в перчатках, притоптывает, словно промерзшая до костей базарная торговка. Они вместе идут к киоску. Аннушка искренне радуется встрече.
— Как тебя зовут? — спрашивает она.
Женщина, занятая булкой, только пожимает плечами. Но потом отвечает с набитым ртом:
— Галина.
— А я — Аннушка.
Вот и весь разговор. Наконец, когда мороз снова пригоняет их к вокзалу, Аннушка задает еще один вопрос:
— Галина, а где ты ночуешь?
Закутанная велит ей после закрытия метро подойти к киоску.
Весь вечер Аннушка ездит по одной линии и равнодушно рассматривает собственное лицо, отражающееся в окне на фоне темных стен подземных туннелей. Она уже узнаёт по крайней мере двоих человек. Заговорить с ними не решается. С одним она проехала несколько остановок — высокий худой мужчина, не старый, может, даже молодой, трудно сказать. Лицо закрыто редкой светлой бородой, доходящей до груди. Кепка — обычная потертая «ленинка», длинное серое пальто с оттопыренными карманами и выцветший рюкзак. Из высоких шнурованных ботинок торчат вязаные носки, плотно обхватывающие штанины коричневых брюк. Он, похоже, ни на что не обращает внимания, погружен в свои мысли. Энергично выскакивает на платформу, словно устремлен к какой-то далекой, но конкретной цели. Еще Аннушка дважды видела его с перрона: один раз он спал в совершенно пустом поезде, который, кажется, уже ехал на ночь в депо, в другой — тоже дремал, прислонясь лбом к стеклу, его дыхание наколдовало туман, наполовину скрывший лицо.
Второй человек, которого Аннушка запомнила, — старик. Он ходит с трудом — с палкой или, скорее, посохом, толстой клюкой с загнутой ручкой. Входя в вагон, пытается за что-нибудь схватиться, обычно кто-нибудь ему помогает. Люди неохотно, но все же уступают место. Он похож на нищего. Старика Аннушка пытается поймать, как поймала закутанную. Но единственное, что ей удается, — это проехаться с ним в одном вагоне, простоять рядом около получаса, досконально изучив его лицо, одежду. Но заговорить Аннушка не смеет. Мужчина сидит, опустив голову, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Потом толпа возвращающихся с работы людей увлекает Аннушку за собой. Она плывет в теплом потоке запахов и прикосновений. Освобождается только за турникетом, словно подземелье выплюнуло ее, как инородное тело. Теперь, чтобы вернуться обратно, надо купить билет, а ведь денег уже совсем мало.
Почему эти двое ей запомнились? Вероятно, потому, что они обладают некоторой устойчивостью, отчего словно и двигаются иначе, медленнее. Все остальные — река, поток, вода: текучая, образующая буруны и волны, но то формы изменчивые, мимолетные, и река о них забывает. А эти люди движутся против течения, потому и видны так отчетливо. Законы реки на них не распространяются. Думаю, именно это привлекло Аннушку.
После закрытия метро она ждет закутанную у бокового входа — та появляется, когда Аннушка уже теряет надежду. Глаз не видно, в своей многослойной одежде женщина напоминает бочонок. Закутанная велит Аннушке идти следом, и она послушно идет. Аннушка очень устала, по правде говоря, сил у нее совсем не осталось, больше всего хочется остановиться и присесть — все равно где. Женщины переходят по мосткам ров, минуют оклеенный плакатами железный забор, потом спускаются в подземный переход. Вскоре попадают в какой-то тесный коридор, здесь блаженно тепло. Женщина указывает место на полу, Аннушка ложится не раздеваясь и тут же засыпает. И уже погружаясь в сон — такой, о каком она всегда мечтала, бездумный и глубокий, — на мгновение видит картину, которую только что разглядела в узком коридоре.
Темная комната, из нее открыта дверь в другую, освещенную. Там стоит стол, вокруг него люди. Руки лежат на столе, спины прямые. Люди сидят и молча, не шевелясь смотрят друг на друга. Аннушке кажется, что один из них — мужчина в ленинской кепке.
Спит Аннушка крепко. Ничто не тревожит ее сон — ни шорохи, ни стоны за стеной, ни скрип кровати, ни шум телевизора. Она спит, словно утес, о который упорно бьются волны, словно упавшее дерево, обрастающее мхом и грибами. Лишь перед самым пробуждением ей снится смешной сон — будто она забавляется разноцветной косметичкой, разрисованной слониками и кошечками, вертит ее в руках. Потом вдруг отпускает, но вещица не падает, зависает в воздухе, между ладонями, и Аннушка понимает, что может двигать косметичку, не касаясь ее. Одной силой воли. Это чувство очень приятное, подобной радости она давно не испытывала — пожалуй, с самого детства. Так что Аннушка просыпается в хорошем настроении и теперь видит, что она вовсе не в заброшенном рабочем общежитии, как ей показалось вчера, а в обычной котельной. Вот почему здесь так тепло. А спит она на картонке, возле кучи угля. Рядом, на обрывке газеты лежит четвертушка довольно черствого хлеба и шмат сала, посыпанного острой паприкой. Она догадывается, что еду оставила Галина, но не притрагивается к ней, пока не справит нужду в отвратительном туалете без дверей и не помоет руки.
Ах, до чего же приятно влиться в постепенно нагревающуюся толпу людей. От пальто и дубленок пахнет чужими домами: подсолнечным маслом, стиральным порошком, сладкими духами. Аннушка проходит через турникет и погружается в первую волну. На сей раз она оказывается на Калининской линии. Стоит на перроне, чувствуя, как подходящий поезд толкает перед собой теплый подземный воздух. Двери открываются, и вот Аннушка уже внутри, сдавленная телами, даже нет нужды цепляться за поручень. На поворотах она поддается движению поезда, колышется, словно травинка среди трав, колосок среди колосьев. На следующей станции входят еще люди, хотя уже не осталось ни миллиметра свободного пространства. Аннушка прикрывает глаза: такое ощущение, будто ее укачивают, нежно обнимают со всех сторон и баюкают успокаивающе добрые руки. Вдруг на какой-то остановке почти все выходят, и теперь приходится удерживать равновесие самостоятельно.
Когда ближе к конечной вагон почти совсем пустеет, Аннушка находит газету, Сперва смотрит на нее чуть недоверчиво: может, она вообще уже разучилась читать, но потом берет в руки и с тревогой просматривает. Читает, что умерла от анорексии фотомодель и власти подумывают запретить выходить на подиум слишком худым девушкам. Читает о террористах — предотвращен очередной теракт. В квартире обнаружены тротил и взрыватели. Дезориентированные киты выплывают на отмель и там умирают. Полиция выследила через Интернет шайку педофилов. Ожидается похолодание Мобильность становится реальностью.
Какая-то эта газета неправильная, наверное фальшивая, поддельная. Каждая прочитанная фраза причиняет невыносимую боль. Аннушкины глаза наполняются слезами, и крупные капли начинают падать на газету. Плохая бумага тут же впитывает их, словно промокашка.
Там, где метро выходит на поверхность, Аннушка приникает к окну и смотрит. Город пепельного цвета, всех оттенков, от грязно-белого до черного. Он состоит из прямоугольников и фигур неправильной формы, из квадратов и пучков прямых линий. Аннушка провожает глазами высоковольтные провода и кабельные сети, потом переводит взгляд на крыши и считает антенны. Закрывает глаза. А когда открывает, оказывается, что мир уже не там, где прежде. Почти в сумерках Аннушка, в очередной раз оказавшись в знакомом месте, видит, как низкое солнце на мгновение, на несколько секунд пробивается из-за белых клубов туч и освещает дома красным заревом — только верхушки, верхние этажи, кажется, будто вспыхивают гигантские факелы.
Потом Аннушка сидит на скамейке на перроне под большой рекламой. Съедает остатки завтрака. Моется в туалете и возвращается. Сейчас начнется час пик. Те, кто утром ехал туда, теперь поедет обратно. Остановившийся перед Аннушкой поезд ярко освещен и почти пуст. В вагоне только один человек — тот мужчина в кепке. Он стоит, вытянувшись как струна. Когда поезд тронется, мужчину слегка качнет, потом он исчезнет, поглощенный черной пастью подземелья.